- Моя мысль - о России, о работе там, о борьбе за новую историю моего народа - развивается вне всякой зависимости от ваших денег и от вашего мнения. Здесь главное - моя связь с Россией, мое знание того, что там происходит. Стоит ли вкладывать деньги в мое дело? - Савинков на мгновение останавливается, поднимает плечи. - Не знаю. Помогать монархическому охвостью, мне кажется, для вас спокойней. Они вам по крайней мере обещают за это Россию. А я вам этого не обещаю. Более того, вы должны отказаться от мечты оккупировать Россию. Моя русская душа, как и душа моего народа, этого не приемлет. Дайте русскому рай, но если бог будет говорить с иностранным акцентом, русский убежит в ад. Именно поэтому в России постигла неудача все иностранные интервенции. Но!.. - Поперечные складки за уголками его рта шевельнулись злой улыбкой. - Русские беглые монархисты на самом деле за ваши деньги ничего вам не дадут. Вы знаете, что они полученные от Форда доллары сожрали на банкетах по случаю получения этих денег? Но исторический позор они вам все-таки обеспечат. А я, верней, не я, а освобожденная мною от большевиков новая Россия деньги вам вернет. И откроет вам свой бездонный русский рынок. Улавливаете разницу?
- Это прекрасно, но деньги любят счет конкретный, - вставляет Гакье.
- О деньгах оставьте, - поморщился Савинков. Разговор о деньгах действительно раздражал его. На него нашел экстаз импровизации, он хотел говорить о России, которая известна только ему, о ее будущем, которое он, Савинков, пока еще не очень ясно, но все же видит в тумане грядущих времен, а тут - деньги. Он несколько раз повторил: - Оставьте… оставьте… - И, помолчав, продолжал, снова быстро воспламеняясь: - В России зреют совершенно новые силы антибольшевизма, и я имею об этом совершенно достоверные данные.
- Почему же мы не имеем этих данных от вас?
- Боже мой! - трагически сцепил руки Савинков. - Да вас же подобная информация никогда не интересовала. Вам подавай количество убитых коммунистов или заговор русских генералов в городе Пскове, а то, о чем я говорю, вы назвали бы теоретической чепухой.
- Вы все-таки расскажите, - попросил Гакье. Ему действительно хотелось узнать, что за данные получил Савинков. Более того, хотелось даже заранее поверить в особое значение этих данных. Ему самому осточертели парижские спасатели России, все эти великие князья и дряхлеющие генералы.
Савинков остановился у окна и смотрел на узкий, темный двор. Не оборачиваясь, он сказал:
- Я могу назвать, к примеру, полученное мной на днях письмо русского офицера, который теперь служит в Красной Армии. Он пишет своему другу о душной атмосфере жизни, о мечте дождаться очистительной грозы, которая смоет с русской земли большевистский мусор. Более того… - Савинков повернулся к Гакье и, скрестив руки на груди, продолжал, сам уже почти веря в то, что говорил: - Мы располагаем письмом коммуниста, который пишет брату, тоже коммунисту, о своем полном разочаровании в политике. Теорию коммунизма он называет абстракцией, которая выглядит еще более дико на фоне реально развивающейся новой советской буржуазии, вызванной к жизни самим Лениным. Мосье Гакье, я разрешаю вам доложить своему начальнику, что мы - Союз Защиты Родины и Свободы - делаем ставку теперь и на это.
- Хорошо, я доложу все это, - негромко сказал Гакье и вдруг спросил: - Скажите мне, только откровенно: вы не устали? Морально, конечно.
- Нет, - тихо ответил Савинков. - Я вообще не знаю, что такое усталость, особенно когда речь идет о политической борьбе…
Они вполне корректно простились. Сначала ушел Савинков, минут десять спустя - Гакье.
Савинков шагал по улицам с легкой душой, охваченный любимым с детства ощущением: неприятное дело позади, можно ни о чем плохом не думать. И он был доволен собой - он хорошо провел этот опасный разговор.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Возвращаясь утром из парикмахерской, Савинков на своей улице столкнулся лицом к лицу с высоким мужчиной средних лет. Бормоча извинения, он сделал шаг вправо, но мужчина тоже сделал шаг в ту же сторону. Он смотрел в глаза Савинкову и как-то странно улыбался, не то он извинялся, не то выказывал иронию. Савинков никогда не видел этого человека, но по светло-серым глазам, по широкой кости лица, по бородке лопаточкой, по всей манере держаться, по этой, черт возьми, улыбке он решил - это русский.
- На два слова, господин Савинков, - тихо по-русски произнес незнакомец. - Вы, как всегда, домой? Разрешите, я вас провожу?
И они пошли рядом. Савинков хотел было возмутиться, потребовать, чтобы его оставили в покое, но что-то заставило его идти дальше, с любопытством ожидая объяснения.
- Вы меня, конечно, не узнаете, - сказал незнакомец, лукаво косясь на Савинкова. - А вот я узнал вас сразу. В Вологде мы с вами в одно время в ссылке были…
Нет, Савинков его категорически не помнил, но он этого не сказал.
- Вы сидели как эсер, а я как большевик, - продолжал незнакомец с улыбочкой и таким тоном, что нельзя было понять, шутит он или говорит всерьез. - А теперь я работаю здесь… И мне поручено передать вам приглашение советского полпреда товарища Красина - он хочет с вами встретиться и сделать вам хорошее предложение.
Незнакомец не переставал улыбаться и говорил с такой естественной простотой, что Савинков замедлил шаг, будто соглашаясь на разговор.
- С кем имею честь? - сухо спросил он.
- Сергей Ильич Трифонов. А по ссылке - Горбачев. Может, помните "горбачевские четверги" по изучению марксизма? Вы еще однажды явились к нам, высмеяли наше, как вы выразились, словоблудие. А Луначарский с вами тогда сцепился. Помните?
Савинков вспомнил, но опять промолчал. Спросил небрежно:
- Зачем я понадобился вашему полпреду?
- Он хочет сделать вам хорошее предложение.
- Ловушка?
- Глупости, господин Савинков. Мы подобными авантюрами не занимаемся. Наконец, вы можете, направляясь на свидание, предупредить полицию. А я уполномочен заявить вам вполне официально, что ваша неприкосновенность во время свидания гарантируется.
- Кем гарантируется? Чем?
- Честным словом товарища Красина. Можете и это сообщить полиции, и пусть ему позвонят. Хотя он еще и не аккредитован, он для них фигура вполне официальная.
- Цель встречи?
- Я уже сказал: вам сделают хорошее предложение.
В это время они подошли к подъезду савинковского дома и остановились перед дверью. Трифонов протянул визитную карточку:
- Здесь мой телефон. Можете три дня думать, а потом позвоните, пожалуйста, и скажите ваше решение. И если оно будет положительным, полпред в тот же день вас примет на улице Гренель, семьдесят девять, в бывшем русском посольстве… - Трифонов приподнял шляпу и слегка поклонился…
В то утро Савинков не завтракал. Он поднялся к себе и предложил друзьям завтракать без него, а сам, извинившись, скрылся за дверью своего кабинета. Там он опустился в глубокое кожаное кресло и, стиснув руки меж колен, стал напряженно обдумывать случившееся. В конце концов все его терзания, надежды и сомнения сосредоточились на той фразе, которую дважды повторил Трифонов, не меняя даже порядка слов: "Полпред хочет сделать вам хорошее предложение".
Что это может быть за предложение? Савинков хитрит с самим собой. Еще поднимаясь домой по лестнице, он почему-то решил, что ему хотят предложить какой-то политический пост в России. Поэтому он сразу же решил ничего не говорить своим соратникам о полученном предложении. Он расскажет им о результате встречи. Конечно, если он будет достаточно для него почетным.
В то, что результат будет именно таким, он верил все больше и больше: большевики поняли, что его нельзя поставить на колени, и решили, что лучше иметь его своим союзником, чем врагом.
Но тогда как же он объяснит миру свой столь неожиданный альянс с большевиками? Он размышляет недолго и отвечает: моей любовью к русскому народу, ради которого я иду на все. Да, он пришел к выводу, что, только находясь там вместе с народом, он сможет сделать для него больше. Именно так он все и объяснит. Савинкова совершенно не смущает, что всего десять минут назад он считал себя непримиримым, смертельным врагом большевиков и все свои планы, все свои мечты и надежды строил на своей ненависти, являвшейся, кстати, и его главной рекомендацией для западного мира.
На другой день он позвонил по телефону Трифонову и договорился о встрече завтра в пятнадцать тридцать. О предстоящем ему свидании он не сказал никому из своих ни слова. А вот мосье Гакье он известил и попросил принять меры на случай, если его заманивают в ловушку.
- Как вы думаете, зачем они вас зовут? - спросил Гакье.
Вроде бы шутя Савинков ответил, что ему будет предложено принять министерский портфель в правительстве Ленина.
Гакье немедленно доложил об этой странной новости начальству и вскоре получил одобрение решению, принятому Савинковым, и приказ позаботиться о его безопасности. В конце концов, если Савинкову действительно предложат какой-нибудь пост в России, это вполне устроит и французскую разведку. На всякий случай Гакье все-таки позвонил Красину и, назвавшись адвокатом и доверенным лицом Савинкова, попросил подтвердить, что его клиенту гарантируется неприкосновенность. Ему подтвердили. После этого Гакье протелефонировал Савинкову, что он может идти на свидание совершенно спокойно. Осторожный Савинков записал эти его слова на отдельном листе бумаги, поставил число и даже час, когда сделана запись, и вложил этот лист в папку с письмами от сестры Веры.
Ровно в четырнадцать часов сорок пять минут Савинков вошел в ворота советского полпредства на рю Гренель и, обойдя овальную клумбу, направился к главному входу. Навстречу ему из дверей вышел Трифонов - он был в черном костюме, в крахмальном воротничке и черном галстуке с булавкой-жемчужиной. Он встретил Савинкова как старого знакомого, и они вместе вошли в здание.
- Я хвалю ваше решение прийти к нам, вы действительно умный человек, господин Савинков, - говорил Трифонов, и опять было непонятно, шутит он или всерьез. - И хотя вы пришли чуть раньше, полпред уже ждет вас. Его зовут Леонид Борисович… Прошу вас, господин Савинков, - Трифонов открыл перед ним массивную дверь.
Красин сидел в кресле перед холодным и, видно, давным-давно не зажигавшимся камином и читал "Тан". При появлении Савинкова он отложил газету и чуть кивнул на кресло по другую сторону круглого столика. Савинков еще раньше решил, что первым здороваться не будет.
Он молча опустился в кресло и чуть заметным наклоном корпуса вперед дал понять, что готов выслушать советского полпреда.
- Я надеюсь, что вы имеете сведения о разгромленных за последнее время в России ваших организациях, - начал Красин без всякого обращения. - По мнению наших хорошо осведомленных органов, скоро будут разгромлены и все остальные ваши большие и малые контрреволюционные организации. Исходя из этого объективного факта, а также учитывая полную бесперспективность вашей борьбы с Советской властью, соответствующие советские органы предлагают вам сложить оружие, объявить полную капитуляцию перед Советской республикой и явиться с повинной на Родину…
Полпред уже с минуту молчал, с любопытством наблюдая за игрой лица Савинкова. Сначала на нем было только настороженное любопытство и попытка изобразить величественное равнодушие, потом на нем затрепетала растерянность. И наконец, лицо его окаменело, искаженное гримасой ярости.
- Вы поняли, что я сказал? - негромко спросил Красин. Он уже видел, что из этой встречи ничего не вышло. Но он не собирался уговаривать Савинкова сдаваться, это было бы унизительно для страны, которую он представлял. Предложение сделано, и достаточно.
- Все… - Савинков не узнал своего голоса, прокашлялся и сказал отчетливо: - Все прекрасно понял…
Он встал и, не глядя на Красина, вышел из кабинета.
Савинков не мог прийти в себя до конца дня, ходил по городу, сидел в шумных, прокуренных бистро и снова плутал по незнакомым темным улицам.
"Почему они это сделали? Почему?"
В конце концов определилось два ответа: они сделали это, искренне считая, что его дело бесповоротно проиграно, или они сделали это, чтобы таким способом устранить его - главную для них опасность. И верен, конечно, второй ответ - он им опасен! Они поняли, что, пока он жив, эта опасность висит над ними как дамоклов меч.
И, только окончательно утвердившись в этой мысли, Савинков поздно ночью направился домой.
На другой день он попросил Деренталя остаться после завтрака. Люба и Павловский, нисколько не обижаясь, ушли - завтрак окончен, вождь приступил к работе.
Савинков и Деренталь впервые после мелодраматического объяснения в поезде остаются вдвоем. Оба испытывают неловкость, Савинков не знает, в каком ключе провести разговор, и от этого злится - у него подрагивают глубокие складки за углами рта. Деренталь терпеливо и мстительно ждет, и он похож сейчас на сову - чуть опущенный нос, как клюв, круглые очки…
- Я вчера виделся с советским представителем… - кривя большой рот, сказал Савинков.
- Перестаньте! - Деренталь придвинулся, пытаясь заглянуть ему в глаза. - Вы нехорошо шутите, Борис Викторович…
- Да, да, Александр Аркадьевич, я был вчера в хорошо известном вам особняке на рю Гренель. Неким Красиным мне было предложено предательство… Но я преподал им краткий урок порядочности, - я просто не стал разговаривать, выслушал гнусное предложение и, не опускаясь до разговора с ним, молча ушел. Вы бы видели его харю, когда я уходил. Он готов был погнаться за мной с лаем и укусить меня за ягодицу… - Савинков рассмеялся и подмигнул Деренталю. - Наши дела отличны, Александр Аркадьевич, если Кремль поручает своему представителю склонить меня к измене моему знамени, моей священной борьбе. И мы на эту их подлость ответим достойно.
- Но как… как это произошло?
- За то, что я предварительно не информировал вас, извините. Но я, по правде, не считал это дело важным.
- А если бы вас там схватили?
- Это я предусмотрел… И давайте об этом больше не говорить. Отнесем это в область бесполезного прошлого и обратимся к настоящему. Я решил еще раз сыграть на грызне наших закадычных друзей и под это вырвать для нас средства. А заодно и расширить круг друзей.
- Все дело в технике исполнения, - холодно сказал Деренталь. - А кто же новый?
- Муссолини, - осторожно отвечал Савинков, внимательно наблюдая за реакцией собеседника. Последнее время Савинков увлечен личностью итальянского дуче и стесняется этого, потому что вокруг никто серьезно к Муссолини не относится, печать же открыто издевается над ним, называя его "Нероном на час", и буквально дня не проходит без газетных карикатур на дуче.
- Во-первых, у него казна пуста, как полковой барабан, - привычно улыбается Деренталь. - Во-вторых, если вы всерьез скажете где-нибудь, что наше движение связано с Муссолини, вы подорвете и свой авторитет и, следовательно, авторитет всего нашего дела.
- Это смешно, Александр Аркадьевич, вы презираете Муссолини, но между тем он - вождь государства и создатель нового политического движения, а вы…
Деренталь встал:
- Я могу уйти, Борис Викторович?
- Выслушайте меня… - тихо говорит Савинков и без паузы продолжает: - А вдруг у Муссолини сейчас есть какой-то свой интерес к России? Я скажу ему, что мы изучаем сейчас его политическую программу. Я, кстати, действительно смотрел его программу - в ней немало разумного. Хотя и чуши тоже у него порядочно… Но вдруг он сам предложит нам помощь?
Деренталь, ссутулясь и сцепив руки за спиной, выхаживает от стены до стены, говорит на ходу:
- Борис Викторович, настоящая политика никогда не строится на "а вдруг"…
- Муссолини - политик импульсивный, от него можно ждать чего угодно.
- Нас поднимут на смех, - печально роняет Деренталь.
- Собаки лают, а караван идет, - самонадеянно смеется Савинков. - Фашизм - движение сейчас крайне модное. Во всяком случае, это движение, Александр Аркадьевич, популярней нашего с вами. К Муссолини никто не суется с предложением предательства. Ну, а что касается насмешек, то больше всего их было обрушено на большевиков. Что только о них не писали, не говорили! А большевики плюют на это и укрепляются в России с каждым годом. Разве это не факт?
Деренталь молчит, он знает: если Савинков принял какое-то решение, подвергать его сомнению попросту опасно. И он ждет, стараясь понять, принял ли вождь решение или он еще действительно сомневается…
- Представьте себе, в печати появляются глухие сообщения из Рима о том, что я веду там какие-то переговоры с Муссолини, - продолжал Савинков. - С помощью нашей газеты мы можем даже пустить слух, будто инициатор этих переговоров - сам Муссолини. Разве это нам повредит?
- Но принесет ли пользу?
- Сейчас нам полезно каждое шевеление воздуха вокруг нас! - повышает голос Савинков. - Словом, я еду к Муссолини!
- А мне кажется, надо поехать к Черчиллю, - осторожно перечит Деренталь.
Савинков на мгновение задумывается.
- Это само собой. Но теперь-то он всего лишь министр колоний.
- Он Черчилль, Борис Викторович, - Деренталь смотрит на Савинкова через очки сильно увеличенными светлыми глазами. - Но его следует пугать не Муссолини, а Францией. Намекнуть, что наши дела в России идут в гору и что в связи с этим Франция потребовала от нас верной любви. А мы, мол, прошлое не забыли и идем к Черчиллю, ибо нам дружба с Англией дороже легкомысленной французской любви.
- Да, да. Именно, - рассеянно соглашается Савинков. - Именно так… И я, как вы советовали давеча, пощекочу еще и чехов. Вы правы - и Масарика и Бенеша будет шокировать одно мое появление в Праге. Их репортеры ринутся ко мне, но я буду молчать. А вот мой болтливый братец сделает заявление, полное туманных намеков. После этого я уже сам позвоню Масарику. Он примет меня, вот увидите! И он отвалит нам немалую сумму за одно мое обещание молчать о том, как он в восемнадцатом году давал нам деньги на устранение Ленина.
- Конечно… конечно… - бормочет Деренталь, привычно не замечая, что вождь выдает его мысли за свои.
По широким каменным ступеням на градчанский холм в Праге поднимались два брата Савинковы - Борис и Виктор. Издали они были похожи - оба рослые, сильные. Но это только кажется издали. А вблизи у них не было никакого сходства, даже внешнего. У Бориса Викторовича лицо замкнутое, сосредоточенное, с высоким лбом, с резко очерченным большим ртом и крупным носом. Это лицо умного, серьезного и сильного человека. И одет он просто, строго, как умеют одеваться люди со вкусом и средствами. А у Виктора Викторовича все легкомысленное: и его пестрый в клетку костюм, и лицо, и прежде всего его глаза, светло-серые, весело блестящие и живые как ртуть. Он моложе своего брата всего на четыре года, а выглядит моложе лет эдак на десять, если не больше. Сейчас он шел позади брата и то отставал от него на несколько ступенек, то одним прыжком настигал его.
На площадке посередине лестницы они остановились. Виктор Викторович сказал, покачиваясь с носков на каблуки:
- И все-таки ты мог бы взять меня в Париж…