Книга стояла на полке новинок, в самом центре. На золотом ярлычке на обложке, как раз над левым глазом Лилы, значилось: "С автографом автора". Небольшой плакатик извещал, что сотрудники магазина назвали книгу Торпа лучшей среди новинок. Здесь же некто по имени Пейт приписал, что книга "заставляет вспомнить "Хладнокровное убийство" Трумана Капоте; леденящий душу рассказ о зловещем убийстве не даст вам сомкнуть глаз с первой и до последней страницы". Продавщица смотрела прямо на меня, а то бы я сорвала плакатик, сгребла всю стопку книжек и оттащила в самый дальний конец магазина, к календарям… Однако пришлось взять всего одну и заплатить за историю жизни и смерти собственной сестры. Тем же вечером, забравшись в кровать, я раскрыла книгу.
Она начиналась с подробного описания того, как именно было обнаружено тело Лилы. Торп дословно приводил рассказ бродяги, который нашел ее в лесу: "Иду, значит, а сам на ходу штаны расстегиваю, ну, чтоб отлить. И раз - цепляюсь за что-то! Чуть не брякнулся. Однако удержался. А как выпрямился, да как разглядел, что это тело, так и начал прямо тут, под деревом, харчи обратно метать".
Неделями потом не могла я отогнать от себя эту картину: чужого мужика в расстегнутых штанах тошнит подле тела моей сестры. Ах, если б ее нашла я… Пригладила бы сбившиеся волосы, утерла грязь с лица… Чтобы не в таком виде явилось взорам полицейских, налетевших с блокнотами и фотокамерами, ее бедное, беззащитное тело.
Торп беспардонно вытащил на свет все, вплоть до самых интимных и самых отталкивающих подробностей. Ничто его не смущало. Фотографии с места преступления он описывал словно музейные полотна: голубоватый цвет Лилиной кожи, раскинувшиеся веером окровавленные волосы. Даже то, как полицейские (о, мука!) зажимали носы, поскольку после ее смерти прошло несколько дней. Она лежала на спине, вытянувшись во весь рост, руки вдоль тела, под головой подушка из опавшей листвы. Полицейских такая поза навела на мысль, что Лила и преступник были знакомы.
"Похоже, убийца испытывал своего рода сострадание к жертве, - писал Торп. - Он словно уложил ее спать, поудобнее".
Когда бродяга наткнулся на Лилу, она была полностью одета, только блузка под пальто распахнута и четыре верхние пуговицы вырваны с мясом. Торп посвятил несколько предложений описанию ее бежевого лифчика и целый абзац - маленькой татуировке над левой грудью. Лила сделала тату за пару недель до смерти и как-то перед сном с гордостью продемонстрировала мне.
- И что это у нас? - полюбопытствовала я, проведя пальцем по темно-фиолетовым чернилам.
- Двойной тор или, во всяком случае, самое близкое к нему приближение, какого мне удалось добиться на Хайт-стрит.
- А что такое "двойной тор"?
- Сфера с двумя ручками и двумя отверстиями, образованная соединением двух торов. Ну, представь себе два пончика, слепленных боками…
- Два пончика? Класс! И с чего это ты вздумала обзавестись эдакой татушкой?
- Двойной тор - элегантнейшая топологическая конструкция. Ее можно представить следующим образом… - Лила подошла к столу, набросала что-то на клочке бумаги и подала мне.
Через несколько дней после того, как нашли сестру, бумажка эта, пришпиленная над столом, попалась мне на глаза, z = 0,04 - х + 2х - х + 2ху - 2ху - у. Последнее, что Лила написала специально для меня. Я сохранила ее. Многие годы она лежала у меня в кошельке, как некий тайный код.
- Я это сделала на спор. - Лила застегнула пижамную кофту, прикрыв татуировку.
- С кем?
Лила улыбнулась самой себе, будто меня в комнате и не было.
- Ты его не знаешь.
Родители впервые увидели наколку, только когда стояли, рука в руке, возле тела Лилы в морге Герневилля. Эту сцену Торп тоже обрисовал. Его самого там, разумеется, не было, но в предисловии к книге он заявил, что "привнесение элементов вымысла в изображение тех или иных событий необходимо для правдивого изложения всей истории". Кое-что, однако, он описал верно: изумление родителей при виде татуировки; запах китайской еды, доносившийся из конторы при покойницкой; монотонный голос папы, звонившего мне, - словом, то, что мог знать по моим рассказам.
Для него это была всего лишь история, простая и ясная. До того как взяться за перо, Торп несколько лет преподавал на полставки в разных университетах Области залива, пока не оказался в Сан-Францисском университете, где и решил задержаться. Главным образом по той причине, что здесь, как он мне признался, прекрасные виды и самые короткие семестры.
- Когда-то я верил, что учительство - лучшее из занятий, - говорил он мне в самом начале нашей дружбы. - Мне казалось, в преподаватели идут из любви к литературе. Тогда я еще не догадывался, сколько вокруг этой профессии зависти и мелочных интриг. Я люблю студентов, но ненавижу систему. Надо искать какой-то выход…
И Торп его нашел. Книга. Ему было тридцать два, когда "Убийство в Заливе" принесло ему известность. Всякий раз, просматривая в "Кроникл" колонку литературных событий, я обнаруживала там Торпа. Завтракая однажды перед телевизором, увидела его в новостях - он давал интервью Брайанту Гамбелу и совсем не походил на того Эндрю Торпа, которого я знала. Этот Торп был привлекателен, элегантен, в шикарном костюме и дорогих башмаках. Уже на следующей неделе "Убийство в заливе" появилось в списке бестселлеров "Нью-Йорк таймс". Имя Торпа замелькало в глянцевых журналах (в "Харперз Базар" и "Джентльмен квотерли", например), в итоге он обзавелся собственной колонкой в "Эсквайр". Он выдал на-гора еще три книги в том же жанре криминальной документалистики, богатея от убийства к убийству. Время от времени он появлялся в новостях Си-эн-эн, где разглагольствовал об очередном нераскрытом преступлении тоном эксперта-криминалиста. Впрочем, к тому времени, может, он таковым и стал.
Меня коробило от того, как он воспользовался гибелью моей сестры в шкурных интересах, но одного я не могла отрицать: Торп действительно провел собственное расследование.
У полиции, по большому счету, улик и материалов по делу набралось с гулькин нос, и следствие продвигалось ни шатко ни валко. Сан-Францисскому управлению полиции на тот момент было не до того - оно, управление, погрязло в громком скандале, в котором оказался замешан сын начальника. А герневилльская полиция, со своей стороны, отчаянно нуждалась в деньгах и в людях. И хотя смерть Лилы была признана насильственной, обвинение так никому и не предъявили. У Торпа же имелась теория, которую он сколотил с помощью некоторых улик и вроде бы вполне обоснованных гипотез. Эту теорию он развивал на протяжении 296 страниц, скрупулезно и убедительно. Подробности дела дополнялись длинными пассажами, посвященными Лиле, нашим родителям, мне.
"Это не только история убитой девушки, - писал Торп в предисловии, - но также история ее сестры, той, что осталась жить. Я лично знаю ее. И надо признаться, знаю довольно хорошо. Существенная часть данной книги записана непосредственно со слов Элли Эндерлин, с которой я подолгу беседовал и которая неделями и месяцами после смерти своей сестры всеми силами стремилась поддержать родителей, стать, как по волшебству, хорошей дочерью".
Самое смешное, что если у меня и был шанс стать "хорошей дочерью", с выходом книги он свелся к нулю. Мама еще прилагала героические усилия, чтобы обращаться со мной по-прежнему, но папа не скрывал разочарования. Я слышала это разочарование в папином голосе, видела в устремленных на меня глазах. Честолюбивая у меня была семья - папа, с его успехами в финансовом консультировании; пользующаяся уважением мамина адвокатская практика; расцветающий гений Лилы. И лишь одна посредственность - брешь в генетическом коде, подрыв семейной установки на успех. Пока жива была Лила, папа предпочитал закрывать глаза на мою заурядность. Имея в семье такой талант, как Лила, можно было позволить второму ребенку оставаться середнячком. И после ее смерти он некоторое время еще пытался отыскать во мне что-то хорошее, словно выдал кредит доверия, впервые в жизни заинтересовался моей учебой, часто спрашивал о занятиях, о том, к чему я стремлюсь. Я, как водится, старательно подбирала подобающие ответы, всячески скрывая, что большинство уроков прогуливаю, а мои обещания пойти по маминым стопам гроша ломаного не стоят. На короткий период папа, похоже, искренне в меня поверил.
Но вышла книга - и все изменилось. Наши разговоры становились все короче и короче, а молчание - все напряженней. Думаю, он с трудом сдерживался, чтобы не высказать то, что у него на уме: книга - целиком и полностью моя вина, своей болтливостью я выставила нашу семейную трагедию на всеобщее обозрение.
Шесть
Шестая глава "Убийства в Заливе" точно лучом прожектора высветила частную жизнь нашей семьи. Озаглавленная "Повесть о двух сестрах", глава посвящалась отношениям между мной и Лилой. Той ночью я читала книгу, и меня с души воротило от вышедшего из-под пера Торпа двойного портрета. Неужели понять и оценить нас и впрямь не составляет никакого труда?
"Одна была высокой, смуглой и темноволосой, - так начиналась глава, - другая - миниатюрной и белокурой. Одна - гений в математике, другая запоем читала беллетристику".
И то и другое - по сути верно, хотя манера изложения подразумевает свойственное сказкам противопоставление, которое в жизни отсутствовало. Лила и впрямь почти на восемь сантиметров переросла меня, у нее действительно были папины темные волосы и оливковая кожа, а мне по наследству от маминых шотландско-ирландских предков достались рыжие волосы, светлая кожа и невысокий рост. И тем не менее мы были очень похожи, о чем люди часто говорили, видя нас вместе. У обеих - темно-карие глаза, ямочки, одинаковый овал лица. У обеих - мамины невысокие скулы и папин прямой, строгий нос. И обеим здорово повезло со ртом - счастливая генетическая случайность соединила изогнутость маминых и пухлость папиных губ.
Рядом с первым абзацем шестой главы была помещена фотография - мы с Лилой в день ее выпуска из университета Беркли. Она - важная и представительная, в мантии и в шапочке с кисточкой, длинные волосы собраны на затылке. А я - в сарафане и босоножках, с рассыпавшимися по плечам волосами, вполне соответствую образу беззаботной младшей сестренки. И для усиления контраста - Лила если и пользовалась косметикой, то очень умеренно: капелька туши, светлая помада: я же щедрой рукой мазалась ярко-красной помадой. Фотография изначально была цветной, и потому при черно-белом воспроизведении, да еще на дешевой, пористой бумаге моя помада выглядела совсем темной. Читатели, глядя на снимок, наверняка соглашались, что мы именно такие, какими изобразил нас Торп.
По Торпу выходило, что Лила была болезненно робка, а я - до безобразия общительна. Но любой, кто нас знал, тотчас понял бы, что Торп для вящего драматического эффекта грубо преувеличил наши различия. Все, что могло нарушить повествование, каким оно ему виделось, было безжалостно выброшено, - например, он ни словом не обмолвился о том, что до смерти Лилы я прилежно училась, особенно по предметам, которые мне нравились. И умолчал, что Лила, хотя и предпочитала одиночество, могла быть очень дружелюбной с незнакомыми людьми.
Ясно, почему он это сделал. "Главное - герой", - сказал Торп на одном из наших первых занятий по теории рассказа. И хотя курс назывался "Современная американская литература", Торп, бесцеремонно перекраивая учебный план, частенько заставлял нас самих писать короткие рассказы.
- Сюжет, антураж, стиль - все не имеет значения, коль скоро у вас нет интересных героев, предпочтительно конфликтующих друг с другом.
По мнению Торпа, противопоставление застенчивой серьезности одной сестры и сумасбродной художественной натуры другой должно было добавить книге занимательности. За этим, думаю, он и гнался. А о точности и не помышлял, общее впечатление - вот что ценно.
"Садитесь поближе, я расскажу вам страшную историю" - этим ощущением "Убийство в Заливе" пронизано с первой до последней страницы. Сколько подобных книжек я перечитала - и не сосчитать. Я люблю Чехова и Флобера, О. Генри и Павезе, но могу взяться и за хорошо написанный детектив или захватывающую историю настоящего преступления. "Хладнокровное убийство" - одно из моих любимых документальных произведений. И тот факт, что Труман Капоте, как говорят, несколько вольно обошелся с истиной, никогда меня особенно не волновал. Много лет прошло с тех пор, как я впервые прочитала эту книгу, а перед глазами так и стоит образ шестнадцатилетней Нэнси Клаттер, "любимицы города", как она в спальне наверху умоляет не убивать ее. И сейчас вижу сельский дом, описанный Капоте, и всех членов семьи Клаттеров, убитых поодиночке, один за другим. Признаться, немыслимая безнравственность преступления не помешала мне с нездоровым, но жгучим интересом переворачивать страницу за страницей.
Есть в "Хладнокровном убийстве" два персонажа, упомянутых мимоходом, так что о них легко и забыть.
"Старшая дочь, Эвианна, замужняя мать десятимесячного мальчика, жила в северном Иллинойсе, но часто наведывалась в Голкомб… Не жила на ферме и Беверли, следующая по возрасту за Эвианной, она училась на медсестру в Канзас-Сити".
На Эвианне и Беверли тот удар судьбы должен был сказаться особенно тяжело. Интересно, читали ли они книгу, и если да - что думали о ней? А Капоте, когда писал прославивший его роман-репортаж, задумывался о боли, которую причинит оставшимся в живых сестрам?
Той ночью, читая у себя в комнате, я услышала в коридоре шаркающие шаги мамы. Она постучала в мою дверь, и я сунула книжку под одеяло.
- Да?
Мама вошла и присела на краешек кровати.
- У тебя свет горел, - улыбнулась она.
В последнее время она постоянно улыбалась или, по крайней мере, старалась улыбаться, но выходило не очень естественно. Я взяла ее за руку, мягкую и чуть влажную от ночного крема. Мама неизменно исповедовала теорию маленьких радостей. Сколько себя помню, она мазала руки тем же дорогим кремом, что и лицо, утверждая, что всегда можно сказать, следит ли женщина за собой, - достаточно взглянуть на ее руки. И это себя оправдывало: несмотря на бесконечное копание в саду, мамины руки оставались красивыми.
- Мам, это необязательно.
- Что необязательно?
- Улыбаться. Необязательно улыбаться ради меня.
Она потупилась и поскребла на одеяле кляксу засохшего лака для ногтей, которую я посадила давным-давно.
- Надо "виндексом" пройтись.
- Мам?
Она наконец подняла глаза и сказала:
- А я не ради тебя, дорогая. Просто читала где-то, что если заставлять себя улыбаться, то на душе и впрямь станет легче.
- Помогает?
- Пока нет.
У меня мелькнула одна мысль.
- Вам с папой надо взять отпуск!
Мама уставилась на меня так, будто я предложила ей бросить работу и вступить в коммуну.
- Зачем это?
- Вдруг отпуск поможет?
Мне показалось, что она не совсем понимает, о чем я. За прошедшие полтора года родители так отдалились друг от друга, что я всерьез опасалась за их брак. А до гибели Лилы такое мне и в голову не пришло бы - в жизни не встречала более преданной и любящей супружеской пары. И вот теперь они обходили друг друга с опасливостью соседей, не отваживающихся залезть на чужую территорию. А когда они в последний раз прикасались друг к другу на моих глазах, я и не припомнила бы.
Мама погладила меня по голове.
- Мы можем уехать хоть в Тимбукту, не имеет значения. Я все равно буду тосковать о ней так, что дышать невмоготу.
В эту минуту я готова была поменяться с Лилой местами. Ах, если бы все сложилось по-иному и мама не лишилась своей гениальной старшей дочери! Ее горе не было бы столь велико, его можно было бы вынести. Ведь ясно же - потеряй она меня, она бы так не убивалась и, значит, исцеление наступило бы скорее. И семья, возможно, сплотилась бы, а не разбрелась в разные стороны.
Мама поцеловала меня на ночь, встала и закрыла за собой дверь.
К четырем утра я дочитала книгу, затолкала подальше под кровать и выключила свет.
По отношению к Эндрю Торпу я испытывала только омерзение. Я читала длинные пассажи о Лиле, в которых моя сестра изображалась математическим талантом, затворницей, даже чудачкой в определенной степени, читала и понимала, что Торп меня использовал. Бездумно, по собственной глупости я отдала Лилу прямо ему в руки.
Меж тем во всем, что касалось самого убийства, он был весьма убедителен. К тому времени, как я добралась до конца книги, я уже волей-неволей верила в его версию событий. Хотя выводы были не без греха. Никаких криминалистических данных - это во-первых; некоторые вопросы вообще остались без ответа - это во-вторых. Никоим образом теория Торпа не выдержала бы строгой критики самой Лилы, требовавшей четкой и доказательной аргументации. Она, скорее всего, высмеяла бы эту теорию, окрестив чистой воды гипотезой, чем та, по сути, и являлась. И все же… Торп подозревал Питера Мак-Коннела, что сильно смахивало на правду.
Семь
- Мы живем, словно сочиняем историю, - заметил как-то Торп месяца через два после смерти Лилы. - Слагаем тысячи и тысячи рассказиков, чтобы осмыслить и удержать в памяти дни нашей жизни. Из этих мини-повестей складывается главная история, наше восприятие самих себя в этом мире.
Дело было на лекции, имевшей очень приблизительное отношение к "Книге смеха и забвения", Торп обращался ко всей группе, но я прекрасно поняла, что сказанное предназначено мне.
Оглядываясь назад, я вижу, что главной историей моей жизни стала смерть Лилы. И книга Эндрю Торпа самым серьезным образом повлияла на то, как я слагала эту историю. Мне было двадцать, когда я прочла "Убийство в Заливе", самый возраст, чтобы тут же поверить в истинность его слов об убийстве Лилы и обо мне самой.
"Лила нашла свое место, - писал он, - в мире математики. Элли же, когда убили Лилу, еще только предстояло найти себя. Ощущение причастности и ясности целей, облегчившее короткую жизнь Лилы, от Элли ускользало".