Я еду к метро, к круглому павильону. Там я была вчера, и перед тем много-много раз. Я слышу, как плачет сын, потому что мама оставила его в земле, ночью. Я вижу, как ты хмуришься и хочешь сказать мне, что тогда нельзя было поступить иначе. Я и сама знаю, что иного выхода не было. События развивались так, что ты попался в невидимые силки, друг мой и муж. Я еду по Звенигородскому шоссе от Ваганьковского кладбища, где тебя великодушно похоронили вместе с сыном, хоть ты и был уничтожен за отступничество. Тебя сначала убили, а потом простили. Даже спрашивали меня, не нужна ли нам с дочерью какая-нибудь помощь. Я промолчала, давая этим понять, что не принимаю их подачку, не смиряюсь и буду мстить…
Я еду и удивляюсь – дома те же, что и всегда. Серое вечернее небо, весенняя грязь, урны, мусор, ларьки, голые деревья, людская толчея. К вечеру мне становится легче, потому что тучи лиловеют, и в окнах тяжеловесных пресненских домов зажигаются огоньки. Мне удивительно вспоминать, что здесь еще совсем недавно стреляли, улицы заволокло дымом пожарищ, а по асфальту текла кровь. Нет, это кошмарный сон. Я сейчас вернусь домой и увижу там тебя… Я знаю, Андрей, что это невозможно. Именно потому, что вы с сыном лежите в земле, я верю, что ОНО было…
А те, ради кого ты пошел на смерть, живы и свободны. Для них наступила весна. Они обняли своих жен и детей. В их домах сейчас уютный апрельский вечер, мир и покой. Ты же, враждебно-нейтральный, не связанный с ними никакими обещаниями, вдруг ринулся в самую гущу той заварухи, и мне уже тогда стало жутко.
Я чувствовала, что ты не владеешь собой, находишься как будто под гипнозом, под гнетом чужой, более сильной, чем твоя, воли. За несколько дней до гибели ты уже не принадлежал себе. Мое сердце рвалось в "Белый Дом" за тобой, и первый раз мы там были вместе. А во второй раз ты уехал потихоньку. Когда вернулся, я уже знала – самое страшное случилось. Я имею в виду не выстрелы, нет. Ты там совершил то, за что убивают. Переступил черту, за которую обратно шагнуть нельзя. Ты уже не мог покаяться и взять свои слова, свои дела обратно; но ты и не собирался это делать. Я так и не поняла толком, что тебе нужно было за кольцом оцепления, за "спиралью Бруно" и армейскими грузовиками, в огромном мертвом доме с темными провалами окон. Ты хотел поговорить со мною обо всем подробно, но не успел, потому что зазвонил телефон. Твой приятель успел сказать, что к нам в Кунцево по твою душу выехал киллер с подстраховщиками, и у них имеется на твой счет четкий приказ.
Странно, что убийца пощадил нас с Эрикой; должно быть, испугался возможных осложнений из-за комендантского часа. А потом я узнала, что тот парень, который звонил тебе, был убит спустя два дня…
Я подъезжаю к круглому павильону, паркую машину, выхожу. Продавцы в ларьке меня знают, радостно приветствуют. Несколько раз я ночевала здесь с девчонками-продавщицами, и они были довольны – все-таки с лишним человеком не так страшно в темноте. Я ничего не боюсь и вселяю в них уверенность. Но сегодняшнюю ночь я проведу у ограды кладбища, потому что нынче наш с тобой "медный" праздник. Правильно, что медь снится к слезам. А "цинковая" свадьба оказалась поистине роковой, хоть и не запаивали тебя в цинк, а хоронили в гробу из полированного дуба. Ты лежал такой красивый на белой атласной подушке, под кружевным покрывалом, весь в цветах и венках. Слово это – цинковая – жжет мне сердце. Я часто вижу тебя во сне – бледного, гладко причесанного, очень мертвого. Крахмальный воротник сорочки – под горло, губы совсем серые; черты лица заострились, щеки запали. Я знаю, что на твоей голове два искусно замаскированных гримом пулевых отверстия, а еще два – под пиджаком, на груди.
А рядом с большим сияющим ящиком стоит маленький, как кукольная коробка. И там лежит крошечный человечек в красивом чепчике. Он похож на спящего; только ротик его плотно сжат, как у взрослого. Я наклоняюсь и целую родное личико; и на моих губах навечно остается холод. Три дня назад это было детское, нежное, сладкое тепло…
Итак, в руках у меня бутылка водки и "Твикс". Мне обязательно надо выпить, Андрей, иначе сердце разорвется. Фонари над моей головой светят неярко, размыто, как ТЕ фары. Заляпанные камуфляжными пятнами военные грузовики ползут и ползут прямо на меня, и я беззвучно кричу – каждую ночь, просыпаясь в холодном поту. И сейчас вспоминаю ТЕ фары, от света которых слезились глаза, когда мы пробирались между колесами и кузовами в "Белый Дом". Знать бы тогда, чем все закончится… Трупом надо было лечь, но не пропускать тебя. Но тогда мне самой очень хотелось там побывать, самой понять, что происходит. Мы с тобой слышали множество взаимоисключающих мнений, а нам хотелось иметь свое собственное.
Я ощущала себя в первую очередь историком, и поэтому пошла туда. Тогда я была историком. А сейчас я психически больная женщина, неуклонно сползающая к алкоголизму, потому что охотно опохмеляюсь по утрам. Я не верила, что такое может случиться со мной, а сама спилась быстро, как все бабы.
Я открываю бутылку и припадаю к горлышку. Меня никто не видит, я сижу в машине, и поэтому не стесняюсь. Перевожу дыхание, откусываю половину палочки "Твикса". Через минуту мне становится тепло, и боль стихает. Я рву ворот кожаной куртки, потому что не могу дышать; и тут же ком уходит из горла вместе со слезами. Я пью опять, сама презирая себя за это. Еще немножко, и порядок. Ты не сердись, Андрей, я еще не совсем…
Видишь, мое обручальное кольцо на левой руке. Твое – у меня на шее, вместо креста. Почему небо оказалось столь немилосердно к нам и одновременно благосклонно к погубителям? В нагрудном кармане у меня лежит соска-пустышка нашего сына. Когда ты всего одну секунду, прошитый автоматной очередью, стоял с ребенком на руках, пустышка откатилась в угол. Я сразу же бросилась туда, сжала соску в кулаке – резина и пластмасса еще хранили тепло, запах, память. Нашему мальчику насквозь пробило голову, и рану едва удалось закрыть чепцом.
Вот наконец-то внутри разливается сладкий жар. Спирт с шоколадом – единственное, что мне еще приносит облегчение. Я расстегиваю куртку, из внутреннего кармана достаю крошечный пистолетик "Беретта", твой подарок. Глажу его, целую табличку на рукоятке: "Дарии побеждающей". Это я – Виктория по-латински, Ника – по-гречески. Мое имя, русифицированное, огрубленное, но изначально красивое, персидское – Дария, потом тебе понравилось. Спасибо за подарок! Этот пистолет несколько раз выручал меня, когда я коротала ночи с продавцами в ларьках, и здесь, в автомобиле. Ты оформил для меня разрешение на оружие, все предусмотрел. Ко мне никто не посмеет безнаказанно пристать ночью. Я вооружена, и поэтому неуязвима. Ты-то меня поймешь. Мы с тобой всегда понимали друг друга. Ближе тебя у меня не было никого за всю жизнь; даже с родителями мне не было так легко, интересно, спокойно.
Почему-то мне каждую ночь снятся собачьи бои, на которых мы присутствовали, когда тебе нужно было "перетереть" очередное дело с дружками-бандитами. Визг, рычание, песья кровавая слюна до сих пор заставляют меня содрогаться от ужаса и отвращения. Когда ты погиб, лежал весь в крови, запрокинув голову, я вспоминала тех несчастных собак. Наверное, грызущиеся между собой люди ничем от них не отличаются, разве что величиной ставок – у вас они были выше, чем у питбультерьеров.
Андрей, я больше не работаю – не могу и не хочу. Та частная гимназия, где я преподавала историю, обанкротилась. Я живу сейчас в своей машине, сиреневой "Классик Шевроле-Каприс". Около руля ты прикрепил стереофотографию моста "Золотые ворота", что в Сан-Франциско. Мы с тобой там так и не успели побывать. Эрике лучше сейчас пожить с бабушкой. Согласись, что мать не всегда положительно влияет на ребенка; по крайней мере, я так считаю. Иногда и Татьяна Леонидовна снисходит до того, чтобы побыть немного с внучкой, но делает это с таким видом, что я готова провалиться сквозь землю.
Первое время я ждала, что она заговорит со мной о наследстве. Потом поняла, что ты давно уже обсудил этот вопрос со своей матерью. Вообще-то ты часто повторял, что уже написал завещание, и потому скандалов, в случае чего, в твоей семье не будет. "Средний век бизнесмена – три с половиной года, по максимуму – семь лет. Надо, чтобы твоя гибель в любом случае не стала катастрофой для близких. Нас убивают постоянно и безжалостно, и потому семья должна быть готова к этому…"
Все верно, все правильно, Андрюшенька. Несмотря на совсем еще молодые годы, ты был влиятельным, с детства – умным и волевым. Перспективнейший бизнесмен, делец и "авторитет", ты вдруг сделался подростком-максималистом. Забыл, что у тебя есть жена, дети, родители. Ты повел себя как шпана-детдомовец, которому нечего терять, хотя знал, на что шел. Я упрекаю тебя и одновременно обожаю за этот поступок. Лично я не рискнула бы сделать это. Кстати, ты в те дни все время держался за лоб. Наверное, у тебя сильно болела голова, но ты, как всегда, скрывал свои страдания.
Помнишь эквадорский кофе "Голден мокка"? Он ассоциируется у меня только с тобой. Я вчера пила его здесь, в нагретом весенним солнцем салоне "Шевроле". Сидела на обтянутом мягкой кожей заднем диване и слушала радио, какой-то концерт. Ты прости, но я еще раз глотну водки. Не бойся, Андрей, я сумею прекратить, когда придет время. Помоги мне собраться с силами для того, чтобы продолжить жить. Я знаю – ты существуешь. Ты меня слышишь.
Так вот, вчера по улице прошли молчаливые люди. Они двигались колоннами и несли знамена, цветы, иконы, портреты погибших тогда, в октябре, одновременно с тобой. Я смотрела на них и плакала. Слезы падали в чашку с горячим кофе, на дорожную сумку с моим имуществом, которую я постоянно вожу с собой, как бомжиха.
Молодые, совсем живые лица; черные ленты в углах портретов. А еще страшнее было, когда мимо проплывали пустые, без лиц, прямоугольники с такими же лентами на углах. На кусках картона я читала фамилии, имена, количество прожитых лет. Двадцать один, восемнадцать, шестнадцать, четырнадцать… Мне казалось, что я схожу с ума, и на этот раз окончательно, бесповоротно. Но в этой скорбной веренице не было ваших с сыном фотографий, и я сочла сей факт величайшей в мире несправедливостью.
Самая младшая жертва той бойни – наш Артур, моложе него никого не было. Мне хотелось рыдать вместе с этими людьми, и я поехала следом за процессией к "Белому Дому". Там вышла из машины, прицепив на кожаную куртку ваши фотопортреты, и встала у бетонного забора. Слушала, как называют фамилии и имена, поют заунывные молитвы. За что они погибли? Я даже не пыталась вытирать слезы и чувствовала, как тяжесть спадает с сердца, выходит наружу вместе с обжигающей, но чистой и соленой влагой.
Многие родственники убитых так же страдали, почти ничего не говоря. К чему слова? Все ясно и так. Но были там и другие – завсегдатаи уличных сборищ. Те самые – непорочные, принципиальные, "в стоптанных сапогах и пыльных пальтишках". Не верю, что у них кто-то погиб тогда. Такие не подставляют грудь под пули, а, напротив, очень дорожат своей собачьей жизнью. Но зато после, когда бойня кончается, эта мразь выползает в людное место и начинает, крестясь, рыдать, колотиться лбом об асфальт. При этом краем глаза они посматривают по сторонам – а не подаст ли кто-нибудь из родственников погибших за надрывное причитание, не поблагодарит ли по-христиански?
Вчера они сразу же заметили меня. Незнакомые лица всегда привлекают их внимание, особенно если новенькая в кожанке, лосинах, высоких лакированных сапогах с кисточками и с черным бархатным бантом в волосах. Я не понравилась им с первого взгляда. Заплывшие, бесцветные глазки загорелись при виде моих золотых колец и серег с бриллиантами. Косметика, раскисшая от слез, но импортная, дорогая, лишила меня права скорбеть по погибшим, своим и чужим.
Такие старухи и тетки часто встречаются в церквях; гоняют всех, кто не покрылся платком, нечаянно сунул руку в карман или просто не склонил голову перед иконами. Так они отвращают от того, к чему пытаются вызвать любовь. "Услужливый дурак опаснее врага!" – это как раз о них, агрессивных, трусливых и недалеких. Тот, кто может хоть один раз в жизни согнуть шею, согнет ее тысячекратно. Но ты не сгибал…
Бабки и тетки со свечками в толстых отмороженных пальцах молились и кланялись демонстративно; ревели, перекосив рты. Работали на публику, оскорбляли каждого, кто отличался от них – был моложе, красивее, немного лучше одет. Потом я поняла, как правильно поступила, припарковав машину поодаль – иначе "Шевроле" мог пострадать. Я с ужасом смотрела на собравшихся и думала – неужели ты мог думать одинаково с ними, и чувствовать то же?! И вы вместе боролись за что-то общее? Как у тебя, пусть на мгновение, возникло единое с ними дело? Вот с этими – безумными, крикливыми, грязными… Они, должно быть, оттолкнули тех людей из нашего круга, которые хотели помочь осажденным в "Белом Доме". Ведь не раз и не два тебе звонили приятели, просто знакомые и по-человечески сочувствовали людям, страдающим без тепла и света. Но вставать на сторону "ограбленного народа", "простых русских женщин", которые вчера плевали на святом месте мне в лицо, не захотели.
Те, кто вопил, видели приколотые к моей куртке фотографии молодого мужчины и грудного ребенка. Но их взбесило то, что "полароидные" изображения были четкими, качественными, глянцевыми. И упитаны-то вы чересчур, и зубы-то у тебя слишком белые, и глаза блестящие; а на ребенке надет памперс с картинкой! Такого их детям и внукам никогда не видать!..
Андрей, зачем ты перешел на их сторону? Твой жест не был оценен. Быдло ненавидит благородных. Особенно если эти благородные не бьют их по морде, а жалеют и сочувствуют. Ты остался чужим для них, а для своих превратился в изменника. Тогда я не до конца понимала всю трагичность твоего шага. Окончательно осознала все вчера, у стены стадиона "Асмарал", когда шеренга оборванцев теснила меня в кусты, в канаву. Они потрясали кулаками и изрыгали проклятия – и мне, и тебе, и всем буржуям-кровососам, извергам и паразитам…
Особенно мне запомнилась одна бабка – седые космы из-под платка, на который сверху натянута вязаная шапка. В черной дырке впалого рта ведьмы я разглядела редкие металлические зубы. На желтоватом языке кипела обильная слюна.
– Воровка! Блядь! Чего здесь торчишь, радуешься, да?! Иди к своим – к ублюдкам, к бейтаровцам, которые наших, русских людей здесь убивали! Проваливай отсюда, не погань… – Солнце светило ей прямо в рот.
Толпа распалялась, сочувственно кивая старухе, Прижавшись спиной к исписанной громадными кривыми буквами стене стадиона, я растерянно смотрела на них, не понимая, чем вызвана эта звериная злоба. Собравшиеся галдели, пытаясь достать меня древками флагов и палками от плакатов.
Поборов растерянность и апатию, я сорвала с куртки твой портрет и высоко подняла его над головой. Куча пьяного народа притихла, потому что обличители не ждали от меня решительного выпада. Думали, что я испугаюсь их, убегу или начну просить пощады.
– Мой муж доставлял в Дом радиотелефоны, пейджеры! Он помогал прорывать информационную блокаду! Он… он продукты для них покупал, солярку… И еще много что переправлял через оцепление, из своего кармана платил за это… Он добра, мира хотел для вас, гады!
Я опять стала такой, как прежде. И двинулась прямо на толпу, которая шарахнулась назад, к поминальному кресту, засыпанному цветами.
– Не все богатые были за Ельцина! И очень многие бедные хлопали в ладоши при каждом танковом выстреле! Потому что купить вас – проще пареной репы! Дай сейчас каждому по сотне – и вы совсем другие слова орать станете! Вот, смотрите на моего мужа, пусть вам стыдно будет!
Я совала снимки в лица старухам, небритым дядькам, каким-то парням в камуфляже.
– Он не дал деньги на подавление восстания и погиб… Нашему ребенку не было и одиннадцати месяцев… Памперсу его позавидовали! Вот вы, суки старые, сколько лет землю топчете?.. А мой сынок ни шажка еще по ней не сделал! И не сделает уже никогда… А ваши-то ведь живы – дышат, бегают!.. Вы их обнять можете, поцеловать! Моему мужу ничего не нужно было. Он все имел, и погиб за вас… Думал, что люди вы!..
Я резко повернулась и со всех ног бросилась к "Шевроле", выскочила прямо из-под палки, нырнула в салон. Двигатель не успел остыть и завелся сразу. Я вырвалась на набережную, потом оказалась за городом. Как проскочила массу оживленных магистралей, не поняла сама.
Должно быть, в воскресенье транспорта становится меньше, и я сумела вывести автомобиль за Кольцевую без приключений, хотя уже не жалела ни себя, ни "тачку". Опомнилась только на шоссе, тщательно вытерла слезы, закурила, жадно вдыхая медовый дым сигареты. Левой рукой я убрала в "бардачок" ваши фотографии, вылезла из "Шевроле" и, заперев дверцы, вышла в весенний, еще не просохший лес. Но очень быстро вернулась обратно – поняла, что в своих лакированных сапожках на каблучках завязну в нерастаявшем снегу, в грязи и буреломе.
Усевшись за руль, я долго ревела, и никак не могла успокоиться. Воскресенье, апрель, весна. Синее небо, березки, ручейки в канавах, первая травка. По Можайскому шоссе потоком несутся автомобили, автобусы, мотоциклы, Все, как прежде, только тебя нет. И некому рассказать о том, что произошло на Пресне. Неужели эта свора действительно стояла за закон, за Конституцию? А потом я все поняла, когда всласть выплакалась, насухо вытерла лицо и включила зажигание, чтобы до темноты вернуться в Москву…
Я поняла, что виной всему элементарная зависть. Они завидовали мне из-за кожанки и лосин; завидовали тебе, тем, кто был при власти. Андрей, такой умный и такой глупенький мой мальчик, – нищий не может быть героем! Он довольствуется черствой коркой, и в то же время мечтает о власти, о деньгах, о славе; мечтает вполне серьезно, словно все это для него доступно. Бедняки ненавидят тебя, даже мертвого, не за то, что ты воровал, а оттого лишь, что сами они лишены такой возможности…
А сейчас темно, и фонарь над крышей машины почему-то погас. Кругом тишина, и только вдали, у метро, слышатся крики; там даже вроде бьют стекла. Наверное, опять бандитский налет, или ОМОН пожаловал с проверкой. Мимо проскочил запоздалый трамвай, прошуршали шинами две иномарки. Моей "Шевроле" пока никто не интересуется, я сижу в тепле и покое, уронив голову на руль, Я опять плачу и разговариваю с тобой…
Тогда, четвертого октября, ты не рассказал мне, что произошло с тобой днем. Приказал собирать детей, вещи и бежать к машине, ожидающей нас во дворе. У тебя был пропуск для проезда по Москве во время действия комендантского часа; ты его оперативно выправил несколько дней назад. Да что пропуск, тебя и так не задержали бы – любой патруль любит "дублоны". Мы непременно вырвались бы из города. Ты сказал, что нужно ехать в Рублево-Успенское, и мы доехали бы. А оттуда собирались в Минск, к твоему отцу Климентию Борисовичу.
Тебя ведь не военные убили, не омоновцы, не солдаты внутренних войск. Даже не шпана, нагнанная в Москву из тюрем и колоний, а нанятый твоими же друзьями киллер. Бывшими друзьями… Никого из них уже нет в живых. Слышишь, Андрей?! Никого, никого, никого! Их было восемь еще полгода назад. Ты можешь спать спокойно, мой муж, потому что ты отмщен. Я сделала это. Вернее, это сделали мы. Те, кто имел претензии к твоим убийцам. Честно говоря, я хотела уничтожить всю группировку в течение года, но потребовалась лишь половина этого срока…