Между прочим, Андрей, те старухи оказались правы. Получается, что ты погиб просто в разборке. Мне так и заявили: "К событиям сентября-октября гибель вашего мужа никакого отношения не имеет. Вероятно, все произошло по каким-то иным скорее всего, чисто экономическим причинам". Да, конечно, по экономическим, кто спорит… Без твоего взноса сумма, предназначенная для оплаты работы армии и внутренних войск, сильно усохла. Пока искали недостающие средства в другом месте, потеряли время. Возможно, кто-то в эти часы еще успел спастись.
– Оплакивай своего бандита со своими – с сытыми, с пьяными! А нам оставь наше горе! Смотреть на тебя противно – на рожу твою накрашенную, на твои бирюльки, когда сам давно уже досыта не ел…
Все делят, мерзавцы. – даже трагедию, даже слезы. Привыкли скандалить в очередях и на рынках, обязательно все делить. Не дай Бог мимо рта пронесут кусочек… Как им всем хорошо на этой земле, как они страстно хотят жить, несмотря на свою нищету! А я не хочу, слышите?!! Берите мою молодость, мои миллионы долларов, жизнь мою берите! Да почему, почему именно мой муж погиб, именно мой сын?..
Когда вышел тот самый злополучный указ под номером тысяча четыреста, ты особенно не огорчился, даже не заинтересовался. Считал, что дело давно двигалось к развязке, и нужно было еще весной проводить новые выборы, чтобы выйти из конституционного кризиса. Болтовня тебя всегда раздражала, особенно та – в Доме, у микрофонов. А потом что-то произошло, и ты бросился на помощь, положил за этих самых депутатов свою жизнь. А ведь из них-то никто не погиб. Снова дерут глотки, теперь уже в Государственной Думе, прогуливаются по фойе, тычут пальцами в кнопки для голосования. А тебя нет. Нет на свете, нет в их памяти. Многие из них даже не знают, что существовал такой Андрей Климентьевич Ходза…
Первый раз ты съездил к "Белому Дому" утром двадцать второго сентября, в среду. Вернулся довольно быстро и, расстегивая пряжку плаща, с презрением заявил из прихожей: "Одно старичье с красными знаменами. Нардепы, следовательно, в безопасности. Уж эти костьми лягут, а Советскую власть отстоят, ископаемые. Помнишь, как все в девяносто первом было? Разве та картина? Тогда Дом символизировал будущее, а сейчас – прошлое. От него за версту несет нафталином. Думаю, что старички устанут и разбредутся. Можешь не волноваться, Дашка, – через день-два все будет кончено…"
Я занималась детьми, как всегда по утрам. Няньку мы приглашали редко, главным образом тогда, когда нам нужно было уехать из квартиры вдвоем, а моя мама не могла выручить. Эрика чиркала в альбоме новыми фломастерами, которые назывались "Секретный агент". Наша дочка горделиво собиралась в школу; она пошла шести лет и уже отучилась почти месяц. Я меняла простынку в кроватке сына, и перед моими глазами возник "Белый Дом" двухлетней давности – весь в иллюминации, окруженный скорее веселыми, чем грозными баррикадами. Вокруг шаталась молодежь с гитарами и банками пива в руках. На танках сидели растерянные солдатики в шлемофонах, которых хотелось потрепать по стриженым головам и угостить мороженым.
– Старики? – удивилась я, бросая в кроватку подушку и одеяльце.
– Да. Кому еще нужно сейчас там торчать?..
Это были твои слова, Андрей.
Сколько же у меня слез, муж мой милый? Столько горя, что за шесть месяцев не выплакать… Потом был другой день, вернее, вечер. Я вспоминаю сначала черный кафель на стенах нашей ванной комнаты в Кунцево, а потом – зеркало в серебристой раме, бутылку шампанского на мраморном столике. Ты откуда-то притащил дурацкую привычку обмывать благородным напитком черную итальянскую сантехнику, в том числе и унитаз, Я никак не могла отучить тебя от этого дикого обычая; скорее всего, так было принято в том кругу, где ты тогда вращался.
Я только что уложила детей, проверив у Эрики уроки. Хотела выпить кофе и немного посмотреть телевизор, потому что в Москве уже больше недели творилось что-то невообразимое. К тому же Эрика училась в Центре, водитель каждое утро возил ее в гимназию и обратно с превеликими трудами. Я хотела поговорить с тобой, предложить пока подержать дочку на домашнем обучении. Ты приехал, как обычно, в десять вечера – на своем служебном "Кадиллаке" с посеребренным дном. Лимузин почему-то не уехал в гараж, а остался у подъезда; я увидела его из кухонного окна и удивилась. Значит, ты собираешься еще куда-то, но почему же ни утром, ни днем не говорил мне об этом? Мы ведь в обед разговаривали по телефону…
Еще больше я удивилась, увидев тебя в камуфляжной форме; так ты еще никогда не одевался. Ни слова не говоря, ты схватил меня за локоть, поднял с диванчика-уголка, увел в ванную и включил воду. Сначала ты вымыл лицо и руки, причесался и закурил. Я помню даже пачку твоих любимых сигарет "Давыдофф" и платиновую зажигалку.
Сейчас мне пришло в голову, что зря ты так муштровал персонал в своих офисах. Ты не терпел даже запаха спиртного, пачками увольнял людей даже при малейшем подозрении в склонности к рюмке. Курить ты разрешал только под вытяжкой в туалете. Жесточайшие требования к дисциплине, интеллекту, внешнему виду сотрудников, непрерывные тесты на служебное соответствие здорово портили людям кровь. Подчиненные боялись тебя и, возможно, ненавидели. Хотя, конечно, никакая народная любовь не спасла бы тебя в тот вечер от приехавшего на джипе палача. Тебя в фирме звали "Дуче", и, безусловно, уважали, потому что подлецом, "разводчиком" ты не слыл никогда.
Твой головной офис помещался за бетонным забором и бронированными воротами. Его стерегли автоматчики; по верху забора, по воротам проходила проволока под током. Дома было немногим свободнее, и я сполна испытала на себе твой суровый нрав. Но как бы я хотела сейчас увидеть тебя любого – бешеного, задумчивого, безразличного! Я, дура, так мало любила тебя, почти никогда не говорила с тобой о чувствах. Думала – успеется. Теперь слушай…
Глядя на побледневшую горбинку твоего носа, я встревоженно поинтересовалась, в чем дело. Смаргивая капли воды с ресниц, ты невнятно произнес: "Дашка, ты давно уже знаешь, где что лежит. На всякий случай я должен тебя предупредить, прежде чем ехать туда…" "Куда?! Ты что?..". Я уже догадалась, что ты имеешь в виду. "В "Белый Дом". У меня есть разрешение, и через оцепление меня пропустят. Но если что со мной в дороге произойдет, не теряй головы…"
Я тогда не запаниковала. Напротив, тело внезапно стало легким, а мысли – ясными. Я моментально приняла решение идти с тобой, потому что во мне проснулся историк. Кроме того, я понимала, что долго не выдержу здесь – одна, в тревоге, в смятении, рядом со спящими детьми.
– Ты когда едешь? Прямо сейчас? – Я в радостном возбуждении принялась стаскивать с себя халат.
– Да, сейчас. Через пять минут я должен выехать, чтобы успеть к назначенному времени. Хочу выяснить, действительно ли в Доме уйма вооруженных бандитов, как говорят и пишут. С меня требуют взнос в фонд ликвидации мятежа, и я должен знать, на что даю деньги. Процент-то немалый, сама понимаешь. Как говорится, лучше один раз увидеть…
– Я не пущу тебя одного. Едем вместе! – Я рванулась в гардеробную.
– Не дури! С кем детей оставишь? Эрика проснется и испугается…
– Маме позвоню. У нее ключ есть, приедет и откроет.
– Ну, ты рехнулась совсем! Одиннадцатый час вечера, в городе неспокойно. Галина Николаевна уже спать легла, наверное…
– Все равно не пущу тебя, и точка! Мама недалеко живет, может такси взять, мы оплатим… Да и вообще, какие могут быть вопросы? Я должна сейчас быть рядом с тобой. Если нас убьют, то вместе…
– Балда! – Ты никогда не отличался излишней церемонностью, но я уже давно не обращала на это внимания. – Черт с тобой, звони маме. Только быстрее, меня там долго ждать не будут.
Мама моментально все поняла, примчалась на такси через десять минут. Ума не приложу, как она сумела так быстро собраться и поймать "тачку". Ты понял, что меня не отговорить, и принялся куда-то названивать, чтобы немного отодвинуть встречу с руководством Верховного Совета.
А я далеко зашвырнула купальный халат, натянула джинсы, водолазку, куртку и кроссовки. Мы спустились на грузовом лифте, потому что пассажирский был занят, и умчались на ярко освещенном "Кадиллаке". Всю дорогу мы с тобой молчали, глядя в затылок водителю Сереже.
Я и сейчас вспоминаю осеннюю ночь, мокрый снег перед лобовым стеклом лимузина, желтые листья на тротуарах. В центре города улицы были плотно перекрыты, но нас пропускали. Меня знобило от волнения. Почему-то казалось, что в этом Доме нас непременно прибьют, раз уж туда наехало столько уголовников. Тебя могут узнать какие-нибудь лидеры оппозиции. Ты для них – враг, расхититель общенародной собственности и наймит мирового империализма.
Уже на Пресне нам пришлось вылезти из машины, и какой-то милиционер в высоком чине лично повел нас к "Белому Дому". Сверху валил мокрый снег, внизу чавкала грязь, и на меня напал удушающий кашель. Снег в конце сентября – это, по меньшей мере, странно, думала я, цепляясь за твой рукав. И вспоминала другой снегопад – зимой восемьдесят седьмого года, когда ты прилетел из Японии. В "Шереметьево-2" той холодной ночью мы ёжились под порывами ветра, под дождем и снегом, и ждали такси. Меня тошнило и трясло, с волос текло за ворот, и очень трудно было стоять. Но я все равно светилась от счастья, потому что наконец-то дождалась тебя из длительного турне. Сначала ты уехал в Сингапур, потом – в Южную Корею и на Тайвань, а после – в Японию. В этой длительной командировке ты отпраздновал свое двадцатипятилетие; это случилось в последний день ноября. Через месяц я поздравила тебя с Новым годом и получила ответ – суховатый, деловой, неэмоциональный. Три месяца тебя не было, и я, уже зная о своей беременности, тихо обмирала от ужаса, представляя, что ты меня непременно бросишь.
Но после, под ветром и снегом, ты сделал мне предложение и тем самым моментально согрел. Я сразу забыла о печали, скуке, страхах; стала спрашивать, как ты провел столько времени вдали от дома, семьи друзей. Ты рассказал, как заболел какой-то жуткой экзотической лихорадкой, и в свой день рождения едва не скончался. Спасли тебя супруги-американцы, мистер и миссис Ламсден. Звали их Артур и Эрика, они были электронщиками, твоими коллегами. Ты поклялся назвать их именами своих будущих детей, о чем и сообщил мне. Я с радостью согласилась.
Свадебного путешествия у нас не получилось – я не желала совершать его с огромным животом. Расписавшись в районном ЗАГСе, мы устроили веселое торжество в нашей с мамой квартире. Мы проштудировали массу литературы, выписали в блокнот сведения о свадебных обрядах различных народов планеты, и некоторые из них исполнили к немалому удовольствию гостей.
Ты позвонил другу в Крым, и тот привез листья мирты, которые я приколола к своей фате. Потом мы, подражая новобрачным из индийского племени, жевали с двух сторон какой-то сочный кислый лист; когда наши губы встречались, мы надолго сливались в поцелуе. В этот момент под аплодисменты нас провозглашали мужем и женой. Кроме того, нас осторожно стукали лбами; мы мочили ладони в чернилах и шлепали отпечатки на стену. У меня до сих пор хранится кусочек тех обоев. Мы договорились отложить "медовый месяц" до рождения первенца, а в свадебное путешествие решили ехать уже втроем.
Эрика родилась двадцать восьмого июля. Той душной ночью я почти сразу же позвонила тебе, дотянувшись с каталки до телефона-автомата. Помнишь, сколько раз мы разговаривали по видеотелефону? Ты так хотел поскорее увидеть новорожденную! У детей получились карие глаза – в меня. Теперь я жалею об этом. Будь Эрика твоей копией, я смотрела бы на нее непрерывно. А так… Я почему-то чувствовала, что мое оглушительное счастье скоро кончится.
А ты хохотал над моими страхами и возил меня по свету. "Ситцевую" свадьбу мы отмечали в Дубае, два года – в Александрии Египетской, три – в Таиланде, четыре – в Индии. Пять лет, "деревянная" свадьба – и мы в Марокко. Были на Мальте, на Канарах, в Италии и Испании. Ты торопился, нервничал, волок меня по свету за руку, будто боялся не успеть, что-то упустить, не оправдать моих ожиданий.
Наш Артур родился в круизе, где-то у побережья Дании, наделав на лайнере переполох и подняв на ноги всех имеющихся там медиков. Сейчас я думаю, что нам нужно было просто пожить в Москве, дома, на даче, без спешки и постоянных банкетов. Получается, что я больше смотрела на пальмы, купола, минареты, на верблюдов и жирафов, чем на тебя. Я сказала тебе, что грешно забывать матушку-Москву, и ты торжественно поклялся "цинковую" свадьбу справить на даче. Ты собирался принести в цинковом ведре воды из колодца, а я должна была в таком же тазике выстирать твою сорочку и свое платье. Мы поженились в начале апреля, и день нашей "цинковой" свадьбы пришелся на четвертое октября…
… Я стирала над ванной, согнувшись в три погибели, ту самую тряпку, которой смывала с пола вашу кровь. Там же сушился твой костюм-сафари; ты привез его из ЮАР, где был без меня и катался по саванне в обществе коллег-бизнесменов. Белая рубашка с несколькими дырочками, слипшимися и обгорелыми, сейчас совсем рядом, в машине, под сидением, в сумке. Я ее вожу с собой и часто разворачиваю на коленях, чтобы прикоснуться к малой частице твоего тела. Наша венчальная фотография лежит в "бардачке", и я понимаю, что ошибалась тогда, стоя у алтаря. Верила ведь, искренне верила, что проживем мы с тобой долго, и плакала счастливыми слезами. Другой такой же снимок я положила под атласную подушку, и он ушел вместе с тобой под землю. О, если бы ты погиб в те времена, когда действительно нарушал законы, проматывал деньги, кутил, "делал лохов" и уничтожал конкурентов, я поняла бы все! Чтобы занять твой пост в фирме, прибрать к рукам фонды и пакеты акций, нужно было совершить недозволенного.
Но ты погиб именно после того, как стал отдавать, а не брать; жалеть, а не презирать. Ты был очень красивым человеком, который не может долго заниматься грязными делами. И вот такого, прозревшего, нового, тебя убили! Вместе с невинным младенцем расстреляли в упор одной автоматной очередью. Автомат Калашникова с укороченным стволом потом нашли в кабине лифта – профессионал оставил клеймо качества. И Бог доволен. Он дал силы убийце. Не заклинило у мерзавца ствол, не перевернулся по дороге его джип…
Сейчас я смотрю на голые ветки кладбищенских ив, на фонари. И вижу другую ночь – холодную, не по-сентябрьски снежную. Под треск и вяканье раций мы, как дети, схватившись за руки, пробираемся к Дому. Страха в моей душе нет – ведь ты рядом. Я точно откуда-то знаю, что нас не убьют. Я шепчу в твое озябшее ухо: "Обязательно дам в гимназии урок новейшей истории. Только мне надо выработать собственную позицию, потому что иначе я не смогу говорить убежденно, доносить правду до других людей. Старшеклассники обязательно должны знать современность во всех подробностях, без пропаганды и перекосов. Интересно, как у меня получится?"
Ты молча киваешь, думая о другом. Я знаю, что ты Президента Ельцина не чтил даже тогда, в девяносто первом, когда стотысячные толпы на площадях ревели его имя. Просто ты опасался, что победят красные, и нам придется бежать за границу или идти по этапу. И в конце сентября девяносто третьего ты продолжал опасаться, убеждая себя и меня в правильности Указа о роспуске Верховного Совета России и Съезда народных депутатов.
Когда мы наконец-то оказались около восьмого подъезда, ты с несвойственной тебе нерешительностью пробормотал, что из всех правил бывают исключения. И сейчас, кажется, дело обстоит не так просто. До последнего времени ты считал, что сидящие в Доме просто не хотят терять огромную власть, нажитое имущество, неограниченное влияние. А теперь понял, что это не так. По крайней мере, не совсем так.
– Я против них – это несомненно. Но мне необходимо выяснить, есть ли в здании бандиты, о чем постоянно твердят в прессе. Одно дело – дискутировать цивилизованно, и совсем другое – поднимать мятеж. У меня есть ты и дети, поэтому я не хочу ничьей крови. Поехал сюда исключительно для того, чтобы уговорить их сдаться. "Сидельцы" все равно обречены – против них армия, внутренние войска, спецслужбы, вся государственная машина. Но, самое главное, народ тоже против них, как это ни парадоксально звучит. Не люди нашего круга, не лавочники, не уголовники, а именно НАРОД, который якобы обобрали и лишили всего. Народ, который ждет обещанную сладкую конфетку, грезит о сытой праздной жизни, желает тем, кто в Доме, самой жуткой участи. Ветер дует не в их паруса – вот что я хочу объяснить руководству парламента. Мы ведь знакомы со спикером – он и мой отец частенько оказывались во время праздников в одной профессорско-академической тусовке. Очень надеюсь, что он не выгонит меня, как дерзкого мальчишку, а выслушает. В первую очередь это нужно именно ему, а не мне. Народ убежден в том, что "красно-коричневые", в число которых, разумеется, входит и спикер, мешают двигаться в светлое будущее капитализма, не дают Ельцину реализовать смелые замыслы реформаторов. И переубедить, пот крайней мере сейчас, подсевшую на этот наркотик толпу невозможно. Люди согласны терпеть, причем терпеть очень долго, не получая взамен ничего, кроме очередной порции обещаний…"
С нами были твои приятели, и среди них – Владимир Золотов, впоследствии занявший твой пост в фирме. Вы вместе создали одну из первых компаний, поставлявших в Россию компьютеры и прочую современную технику. Золотов схватил тебя за плечо, что-то прошептал на ухо. Я пыталась сформулировать свой ответ тебе, но никак не могла. Мысли разбегались, как ртутные шарики по полу, и происходящее казалось тяжким сном. Но это происходило наяву, потому что кругом воняло – соляркой, кирзой, потом, мокрым шинельным сукном.
Со всех сторон светили автомобильные фары; и каски солдат, стоящих в оцеплении, отражали потусторонний, страшный свет. Меня колотило так, что я боялась прокусить язык или губы. Почему-то все очень тяжело дышали, и мы с тобой в том числе. Казалось, что неведомое, сверхмощное поле словно магнитом тянет нас туда, к восьмому подъезду. Мне тоже очень хотелось поскорее уйти с промозглой улицы, оказаться под крышей. Ты изумленно взглянул на Золотова, потом – на часы, и быстро вошел в подъезд.
– Значит, он хочет видеть меня сейчас же?
– Да, очень ждет. Да понятно же, "сидельцы" не хотят рвать с нами, то есть с "третьей силой". Мы, по их мнению, можем послужить парламентерами, как-то смягчить ситуацию…
– Андрей, куда мы сейчас? – Я лязгаю зубами и буквально висну на твоем плече.
– Я, как и собирался, встречаюсь со спикером. А насчет тебя договоренности не было, так что посиди в коридоре. Это в любом случае недолго. Я до полуночи решу, с кем идти дальше.
– Ты разве еще не решил? – Я очень удивилась тогда.
– Нет. Я – деловой человек, и наспех такие решения не принимаю. Мало ли, кто и что болтает, сообразуясь со своими интересами. А у меня может сложиться совершенно иное мнение, и это нормально. Деньги требуют с меня, а не с тех, кто круглые сутки трещит о собравшихся в Доме боевиках…
Золотов нетерпеливо поторопил нас, и мы ускорили шаг. Лифты в здании не работали, и мы поднимались на пятый этаж по лестнице. Мужчина с депутатским значком на лацкане пиджака провожал нас, освещая ступеньки фонарем. На каждом этаже стояли посты, и ты предъявлял ряженым казакам бумагу с печатью. Еще в подъезде меня оглушили возбужденные голоса, обескуражила жестокая давка.