Он открыл дверь, радуясь теплу и запаху своего жилья: тут пахло лавандой, мастикой, тянуло чем-то вкусным из глубины коридора, где помещалась кухня. Эта смесь ароматов необъяснимо символизировала для него нормальную человеческую жизнь посреди ежедневного безумия, которое являла собой его работа.
- Это ты, Гвидо? - окликнула Паола из гостиной. Интересно, подумал он, кто же еще, по ее мнению, это может быть - в два часа ночи?
- Ага, - откликнулся он, сбрасывая туфли и стаскивая пальто, только теперь вполне ощущая, до какой степени вымотался.
- Чаю хочешь? - Она вышла в переднюю и легонько чмокнула его в щеку.
Он кивнул, не пытаясь скрыть от нее усталость, поплелся за ней на кухню и плюхнулся на стул, пока она наливала в чайник воду и ставила его на огонь. Потом достала мешочек с какими-то сушеными травками из шкафчика над его головой и, развязав, понюхала и спросила:
- С вербеной?
- Пойдет, - согласился он, слишком утомленный, чтобы выбирать.
Она всыпала горсть сухих листьев в чайничек из терракоты, еще бабушкин, потом подошла к мужу и встала сзади. Поцеловала в затылок, туда, где волосы уже начали редеть.
- Ну, что теперь?
- "Ла Фениче". Кто-то отравил дирижера.
- Веллауэра?!
- Угу.
Она положила обе руки ему на плечи, слегка надавив, - как он понял, чтобы подбодрить. Слова ни к чему - ведь оба не сомневались, что пресса поднимет шумиху вокруг этой смерти и станет истерически требовать немедленно найти виновного. Ни ему, ни Паоле не составило бы труда самим написать передовицы, которые появятся завтра утром и наверняка пишутся уже сейчас.
Из чайника вырвалась струйка пара, и Паола пошла залить кипяток в щербатую бабушкину реликвию. На Брунетти всегда находило благодушие от одного только физического присутствия жены, его грела и утешала эта непринужденная деловитость ее движений. Как у многих венецианок, у Паолы была белая кожа и рыжеватые волосы - того золотого оттенка, который нередко можно видеть на портретах семнадцатого века. В стандартные каноны красоты ее внешность никак не укладывалась - нос длинноват, а подбородок чересчур решительный. Ему очень нравилось и то, и другое.
- Есть соображения? - спросила она, ставя на стол чайник и две большие чашки. Потом села напротив, налила ароматного чаю, снова встала, направилась к шкафчику и притащила огромную банку меда.
- Пока рано, - ответил он, зачерпнул ложку меда, положил в чай и стал размешивать, позвякивая ложечкой о стенку чашки; и продолжил, в ритме этого позвякивания: - Имеется молодая жена, плюс сопрано, которая врет, будто не виделась с маэстро перед смертью, плюс гей-режиссер, который с ним перед самой этой смертью поругался.
- Можно продать сценарий. По-моему, в каком-то сериале уже было то же самое.
- Плюс погибший гений, - добавил он.
- Тоже неплохо. - Паола, отпив глоточек, принялась дуть на свой чай, - Жена намного моложе его?
- В дочери годится. Думаю, ей лет тридцать.
- О'кэй. - Паола питала слабость к американизмам. - Уверена - это жена.
Сколько он ни умолял ее не делать этого, она всякий раз, едва он приступал к расследованию, выбирала главного подозреваемого, при том что обычно ошибалась, поскольку хваталась за самую очевидную версию. Однажды он вышел из себя и спросил напрямик, зачем она делает это, да еще с таким упорством, и получил ответ, что коль скоро она уже написала диссертацию по Генри Джеймсу, то теперь считает, что заслужила право искать в жизни очевидное - поскольку в романах оного классика этого как раз не сыскать. И Брунетти, как ни бился, не смог ни отговорить ее от этой игры, ни хотя бы склонить к чуть большей глубине анализа при выборе главного подозреваемого.
- Это значит, - ответил он, продолжая помешивать чай, - что убийца - кто-нибудь из хора.
- Или дворецкий.
- Хмм, - согласился он, отпив наконец чаю. Так они сидели в дружеском молчании, пока чай не кончился. Он взял обе чашки и отнес в раковину, а бабушкин чайник - на разделочный столик, от греха подальше.
Глава 6
Наутро после того, как обнаружили тело маэстро, Брунетти, явившись на службу чуть раньше девяти, узнал о событии почти таком же невероятном, как вчерашнее: его непосредственный начальник, вице-квесторе Джузеппе Патта, уже сидит в своем кабинете и уже полчаса как затребовал его, Брунетти, к себе. Этот факт до его сведения довел вначале дежурный, стоявший изнутри в дверях, потом - полицейский, встреченный на лестнице, затем - его собственный секретарь и еще двое коллег - комиссаров городской полиции. Не торопясь, Брунетти просмотрел почту, справился на коммутаторе, не было ли ему звонков, после чего все-таки спустился по лестнице в кабинет начальства.
Кавальере Джузеппе Патту командировали в Венецию три года назад- чтобы влить свежую кровь в систему уголовной полиции. В его случае кровь была сицилийская и с венецианской, как выяснилось, несовместимая. Патта имел ониксовый мундштук и, поговаривали, при случае щеголял тростью с серебряным набалдашником. И хотя первый вызвал у Брунетти недоумение, а вторая и вовсе смех, он не торопился с выводами, считая, что, только поработав с человеком какое-то время, можно понять, что на самом деле означают эти кокетливые причиндалы. В ежедневный распорядок работы вице-квесторе входило продолжительное утреннее сидение за чашкой кофе - летом на террасе в "Гритти", а зимой - в кафе Флориана. Обедал он у Чиприани или в "Баре Гарри", а часам к четырем обычно подводил итог дневным трудам, полагая, что поработал на славу, - мнение, разделяемое, правда, лишь немногими сослуживцами. А еще Брунетти быстро усвоил, что обращаться к Патте полагалось, причем всегда и независимо от повода, "вице-квесторе", а то и "кавальере", причем происхождение данного благородного титула представлялось в высшей степени сомнительным. Мало того, применительно к себе он неизменно требовал местоимения "вы", предоставляя черни обращаться друг к дружке без чинов и на "ты".
Патта предпочитал не вдаваться в разные неприятные подробности преступлений и прочую чепуху. Одним из немногих зол, способных заставить его запустить персты в свои роскошные кудри, была пресса, время от времени бросавшая полиции упреки в том, что она-де недостаточно хорошо справляется со своими обязанностями. Причем обстоятельства, из которых делался подобный вывод, особой роли не играли: это мог быть ребенок, просочившийся сквозь полицейский кордон, чтобы сунуть цветок заезжей знаменитости, но с тем же успехом на данное умозаключение журналиста могли навести африканцы, в открытую торгующие наркотиками прямо на улице. Достаточно было предположения, даже малейшего намека на то, что полиция не держит граждан за глотку железной рукой, чтобы вызвать у Патты приступ обвинений и попреков, - большая их часть изливалась на головы трех подчиненных ему комиссаров. Свой гнев он обычно облекал в форму предлинных меморандумов, в коих упущения полицейских выставлялись преступлениями куда более гнусными, чем те, что непосредственно совершались преступным элементом.
А еще все знали, что после каждого выступления прессы Патта объявлял "крестовый поход против криминала", причем всякий раз выбирался какой-то один вид преступной деятельности - как гурман за роскошным столом выбирает самый изысканный десерт - и громогласно декларировалось, что на неделе данное преступление будет искоренено полностью - ну, на худой конец, сведено к минимуму. Читая о результатах последней такой "войны" - эту информацию он мог получить исключительно из той же прессы, - Брунетти невольно вспоминал сцену из "Касабланки" - с приказом "задержать всех обычных подозреваемых". Так все и делалось - отлавливали нескольких подростков, давали им с месяц тюрьмы, на чем все и заканчивалось, покуда усилия средств массовой информации не спровоцируют очередного "крестового похода".
Брунетти часто казалось, что уровень преступности в Венеции такой низкий - один из самых низких в Европе - только потому, что преступники, по большей части воры, просто не знают, как им выбраться из этого города. В нем нужно родиться, чтобы ориентироваться в паутине его узеньких калле и знать загодя, что вот эта улочка оканчивается тупиком, а другая выводит к каналу. Урожденные же венецианцы с годами становятся все более законопослушными, коль скоро, с учетом истории и традиций, не утесняют их прав на частную собственность и уважают настоятельную потребность в обеспечении ее сохранности. Так что преступлений в городе происходит немного, и уж если случилось какое-то насилие, а то и такая редкость, как убийство, то найти преступника проще простого: это либо муж, либо сосед, либо партнер по бизнесу. Обычно полиция только так и поступала - "задерживала обычных подозреваемых".
Но Брунетти понимал: смерть Веллауэра - совсем иное дело. Это знаменитость, несомненно самый прославленный дирижер столетия, и убит он не где-нибудь, а в жемчужине Венеции - ее оперном театре. А поскольку расследовать это дело придется ему, Брунетти, то с него вице-квесторе и спросит по полной программе за любую публикацию, бросающую малейшую тень на их ведомство.
Постучавшись, он помедлил и, дождавшись возгласа "Войдите!", толкнул дверь и увидел Патту там, где и ожидал, и в точности в такой позе, как представлял себе, - за огромным столом, склоненного над газетой, о важности которой свидетельствовал упертый в нее взгляд. Даже для страны, где мужчины красотой не обижены, Патта был безусловно красавец - чеканный римский профиль, широко посаженные пронзительные глаза и телосложение атлета, несмотря на возраст - Патте было уже сильно за пятьдесят. Фоторепортерам он предпочитал демонстрировать свой профиль слева.
- Наконец-то, - изрек он так, словно Брунетти опоздал на много часов. - Я уж думал, что придется вас ждать все утро, - добавил Патта, что, на взгляд Брунетти, уже отдавало перебором. Не услышав ответа и на это заявление, начальство вопросило: - Ну, что там у вас?
Брунетти вытащил из кармана свежую утреннюю "Газеттино".
- Вот газета, синьор. Вот все - на первой полосе, - и тут же зачитал, поспешно, чтобы Патта не перебил: - "ЗНАМЕНИТЫЙ МАЭСТРО НАЙДЕН МЕРТВЫМ. НЕ ИСКЛЮЧАЕТСЯ УБИЙСТВО", - после чего протянул газету начальнику.
Патта отмахнулся от газеты величественным жестом:
- Это я уже читал, - и, не повышая голоса: - Я спрашиваю - что есть у вас лично?
Брунетти полез в карман пиджака и извлек записную книжку. Никаких записей в ней не имелось не считая имени, адреса и телефона американки, но пока ты стоишь, а шеф сидит, ему нипочем не увидеть, что все странички до единой девственно чисты. Демонстративно послюнив палец, Брунетти принялся не спеша их перелистывать. "Дверь в помещение заперта не была, как не было и ключа в двери. Следовательно, кто угодно мог войти и выйти оттуда в любое время в течение всего спектакля".
- Где был яд?
- Полагаю, в кофе. Но точно смогу сказать только после получения протокола о вскрытии.
- А вскрытие когда?
- Обещали сегодня. В одиннадцать.
- Хорошо. Что еще?
Брунетти перевернул страничку, сверкнув нетронутой белизной.
- Я беседовал с солистами, занятыми в спектакле. Баритон виделся с маэстро мельком - только поздоровался. Тенор говорит, что не встречался с ним вообще, а сопрано - что видела его только перед спектаклем. - Он глянул на Патту, тот ждал продолжения. - Тенор говорит правду. А сопрано врет.
- Почему такая уверенность? - буркнул начальник.
- Потому что это правда, синьор.
Задушевно и терпеливо, словно обращаясь к редкостно тупому ребенку, Патта вопросил:
- А на каком основании, комиссар, вы полагаете, что, это правда?
- Потому что другие видели, как она входила в его гримерную во время первого действия. - Брунетти не стал утруждать себя уточнением, что это только предположение одного из свидетелей, ничем пока не подтвержденное. Может, сопрано врет именно про это, а может, про что-то другое - понимайте как сами хотите. - Кроме того, я поговорил с режиссером, - продолжал Брунетти. - У них с дирижером вышла размолвка - еще до начала спектакля. Но после этого режиссер его не видел. По-моему, он говорит правду.
На сей раз его не спросили, почему он так считает.
- Еще что-нибудь?
- Вчера я послал запрос в полицию Берлина. - Брунетти усердно перелистывал записную книжку. - Сообщение ушло в…
- Ладно, - перебил Патта. - Что они ответили?
- Обещали сегодня прислать факсом все, что у них есть, касательно Веллауэра и его жены.
- А что жена? Вы с ней говорили?
- Совсем немного. Она страшно расстроена. Вряд ли с ней теперь можно толком поговорить.
- А где она была?
- Когда мы с ней разговаривали?
- Нет, во время спектакля?
- Сидела в зале, в первом ряду. Говорит, что зашла навестить его в гримерку после второго акта, но опоздала - они так и не успели поговорить.
- То есть она находилась за кулисами, когда он умер? - вопросил Патта с таким энтузиазмом, что Брунетти показалось, будто ее вот-вот арестуют.
- Да, но мы не знаем, видела ли она его и заходила ли к нему.
- Ну так потрудитесь это выяснить, - сказал Патта так свирепо, что даже сам спохватился. - Вы садитесь, Брунетти.
- Спасибо, синьор, - ответил тот, захлопнув записную книжку и сунув в карман, прежде чем сесть напротив начальника. Кресло Патты было на несколько сантиметров выше остальных - мелочь, несомненно предусмотренная вице-квесторе для создания легкого психологического преимущества.
- Сколько времени она там пробыла?
- Не знаю, синьор. Когда мы беседовали, она была в таком страшном горе, что ее рассказ я не вполне понял.
- А она могла войти в его гримерку? - спросил Патта.
- Вполне. Но я не знаю.
- Похоже, вы ее выгораживаете, Брунетти. Она что, хорошенькая?
Надо понимать, Патта прощупывает, велика ли разница в возрасте между дирижером и его вдовой.
- Да - если вы любите высоких блондинок.
- А вы что, не любите?
- Мне жена не разрешает, синьор.
Патта напрягся, чтобы вернуть разговор в прежнее русло.
- Кто-нибудь еще входил в гримерную во время представления? И откуда у него взялся кофе?
- Там буфет на первом этаже театра. Вероятно, и кофе оттуда.
- Выясните.
- Есть, синьор.
- И имейте в виду, Брунетти.
Брунетти кивнул.
- Мне нужны имена всех и каждого, кто был вчера вечером в гримерной или поблизости от нее. И еще мне нужны подробные сведения о жене. Как долго они женаты, откуда она и все такое.
Брунетти кивнул.
- Брунетти?
- Да, синьор?
- Почему не записываете?
Брунетти позволил себе улыбнуться- самую малость:
- О, я никогда не забываю ничего из сказанного вами, синьор.
Что Патта, в силу личных особенностей, принял за чистую монету.
- Я не верю тому, что она вам говорила - будто она его не видела. Человеку такое вообще не свойственно - прийти за каким-то делом, а потом взять и ретироваться. Уверен - тут что-то не так. И наверняка все это как-то связано с их разницей в возрасте.
По слухам, Патта два года проучился на психолога в университете Палермо, прежде чем обратиться к юриспруденции, Другое, однако, было известно абсолютно достоверно: что хотя успехами он не блистал, но получил и степень, и место заместителя комиссара полиции благодаря папе, сделавшему карьеру в рядах Христианско-демократической партии. И теперь, спустя более двадцати лет, он не кто-нибудь, а вице-квесторе полиции города Венеции!
С ценными указаниями Патта, по-видимому, покончил, и Брунетти приготовился прослушать основную часть программы, ради которой его и призвали на ковер, - о чести города. И как за ночью день, так за этой мыслью последовала речь Патты:
- Возможно, комиссар, вы не отдаете себе в этом отчета, но ведь погиб один из знаменитейших мастеров нашей эпохи. И убит он здесь, в нашей родной Венеции. - Последнее словосочетание в устах Патты с его сицилийским акцентом всякий раз звучало забавно. - Мы должны сделать все, что в нашей власти, чтобы обеспечить раскрытие этого преступления; мы не можем допустить, чтобы подобное преступление легло пятном на доброе имя, на самую честь нашего города.
Брунетти иногда ловил себя на искушении занести кое-что из сказанного к себе в записную книжку. Пока Патта продолжал в том же духе, Брунетти загадал: если будет сказано "о славном музыкальном прошлом нашего города", то сегодня вечером он купит Паоле цветы.
- Это город Вивальди. Тут бывал Моцарт. Мы в неоплатном долгу перед музыкальным миром…
Ирисы, подумал он, самые ее любимые. Она поставит их в высокую голубую вазу муранского стекла.
- Я хочу, чтобы вы оставили всю другую работу и целиком сосредоточились на этом. Я посмотрел лист нарядов, - продолжал Патта, немало изумив Брунетти своей осведомленностью о самом существовании данного листа, - и передал в ваше подчинение двоих…
Только бы не Альвизе и Риверре, и я ее тогда двадцать раз подряд…
- Альвизе и Риверре. Это хорошие, серьезные работники.
В грубом переводе это означало - лояльные Патте.
- И я намерен пристально следить за вашим продвижением в этом деле. Вы меня понимаете?
- Да, синьор, - вежливо отвечал Брунетти.
- Ну, хорошо. Пока все. У меня полно работы, и вам, полагаю, есть чем заняться.
- Да, синьор, - повторил Брунетти, поднимаясь и идя к двери. Интересно, каким будет заключительный аккорд. Кажется, Патта провел последний отпуск в Лондоне?
- Удачной охоты, Брунетти!
Точно, Лондон.
- Спасибо, синьор, - невозмутимо произнес он и удалился из кабинета.
Глава 7
Весь следующий час Брунетти употребил на то, чтобы прочитать колонки уголовной хроники в четырех ведущих газетах. "Газеттино", разумеется, вывалила весь материал на первую полосу, рассматривая произошедшее как урон или по крайней мере угрозу репутации города. И настаивала, что полиция должна как можно скорее найти виновного, - не столько для того, чтобы привлечь его к ответу, сколько ради того, чтобы смыть с имени Венеции позорное пятно. Читая, Брунетти задумался, почему Патта схватился именно за это издание, вместо того чтобы дождаться своей излюбленной "Л'Оссерваторе Романо", появлявшейся на газетных прилавках после десяти утра.
"Република" трактовала события в свете последних политических передряг, причем намеки были столь тонки, что понять их смог бы разве что журналист или психиатр. "Коррьере делла Сера" повернула дело так, словно бы покойный дирижер скончался в собственной постели, и посвятила целую полосу анализу его вклада в мировую музыкальную культуру, особо упирая на ту поддержку, которую он оказывал кое-кому из современных композиторов.