поблек. Неважно, все это неважно.
Страх, холодный и удушающий, навалился на нее и с тех пор не отпускал.
Это было невыносимо. Она не хотела!.. Она не хотела, чтобы ее ребенка, ее
деточку, забрали в тюрьму. Или куда теперь сажают? В колонию? В лагерь? На
зону? Это невозможно. Немыслимо.
Как она дальше сможет жить в своей квартире, ходить на работу, смотреть
телевизор, есть, пить, спать в удобной кровати?
А ее доченька дорогая будет жить в окружении зверья. Зверья. Страшного и
грязного зверья. Долгие годы. Риточка, маленькая, девочка моя любимая.
Ее будут пинать, помыкать, издеваться. Она будет шить брезентовые робы,
по двенадцать часов в сутки не разгибая спины. Или месить цемент. Или что еще
там заставят ее делать? И глотать вонючую тухлую баланду?.. И спать на нарах?..
А рядом и вокруг только злоба. Одна только злоба. В лучшем случае –
равнодушие. В самом хорошем случае.
Почему же все так обернулось? За что им это? Алина старается, спасибо ей,
но что Алина может сделать?
Если бы любопытная соседка из дома напротив, дай Господи ей всяческих
благ, не вспомнила, что видела из окна, как Рита разговаривала на лестничной
клетке с каким-то мужиком, не входя в квартиру, то не отпустили бы дочку даже под
подписку.
Кто хоть это может быть? Вроде бы, всех Шуркиных знакомых Тамара знала.
И тут она услышала, наконец, и это было невыносимо. Она услышала:
– И как мне теперь с этим жить? Как?! – перегнувшись через стол, Алине в
лицо выкрикивала с надрывом Ритка. – Если моя мать на это способна! Алин, она
мертвое тело ножом колола, своего мужа, между прочим! Потому что она, видите
ли, моментально решила, что это я его укокошила! Ты прикинь, Алин, нет, ты
прикинь только! Она моментально решила, что это я! Как мне теперь в этом доме
жить? Что я знакомым скажу? Соседям что скажу, а?! А какой грязью она меня в
милиции поливала?! В полиции, то есть. Задом я перед ее мужем крутила, видите
ли!..
Тетя Тамара грузно поднялась и вышла.
Алина схватила стоящий на столе кувшин и щедро плеснула холодной водой
в обезображенную злобой Риткину физиономию. Содержимого хватало. Литра
полтора.
– Заткнись, идиотка! Иди мать верни, а то уйдет! Ты лучше подумай, до
какой степени она тебя, обезьяну накрашенную, любит, если на такое пошла! За
тебя решила срок мотать! Ты хоть понимаешь, что ей пережить пришлось, когда
она это делала?
Клацнула, закрываясь, входная дверь. Мокрая Ритка, испуганно подвывая,
кинулась вслед за матерью.
"Дурдом, – подумала устало Алина, наливая себе в керамическую кружку
воду из-под крана. – Но соседям должно понравиться".
Потом Радовы вернулись и долго сидели в комнате на софе, рыдали,
обнявшись, просили друг у друга прощение и признавались в любви, а Алина
болталась по кухне и забавлялась с мобильником, чтобы не злиться за бестолково
уходящее время.
Нарыдавшись, красноносые красавицы, наконец, пришли к ней. Всем стало
немного легче. Вскипятили чайник, заварили пакетики "Майского". Брифинг
продолжался.
От тети Тамары удалось узнать тоже немного. Кое-что ее удивило в тот
день. Например то, что на столе рядом с бутылкой "Столичной" стояла рюмка. А
должна была стоять пиала. Шурик, если кушал водочку один, без друганов, всегда
выставлял свою пиалу.
Купил он ее на Вернисаже в Измайлово у какого-то пенсионера. Вещь так
ему глянулась, что без нее уйти он просто не мог. С тех пор, когда устраивал себе
разгрузочный день, в смысле – от стресса, то торжественно доставал свою
нелепую посудину, наливал в нее водочки, примерно, на палец и неторопливо пил,
чуть ли не смакуя. Извращенец, не тем будь помянут.
Вторая странность – то, что закуски никакой не было. А Шурик просто так не
квасил. Он включал магнитофон с кассетой Высоцкого или Розенбаума, нарезал
колесиками "Краковскую", хлеб толстыми ломтями и устраивался со вкусом
отдыхать. В тот же раз стол был пуст, кроме ополовиненной бутылки и пустой
рюмки, Тамара больше ничего не заметила.
И еще на полу валялись рассыпанные крючки и блесны. К своим
рыболовным снастям покойный Тамарин муж относился чрезвычайно трепетно.
Даже если и предположить, что в спешке мелочёвку рассыпал, то сначала он
убрал бы ее обратно в коробочку, а коробочку бережно поставил бы на полку в
стенном шкафу и только потом приступил бы кайфовать.
– Вот и все, Линочка, что я могу тебе сказать, – невесело проговорила тетя
Тамара.
– Теть Тамар, а какую вы улику тогда уничтожили? – тихо спросила Алина.
Тамара вздрогнула и испуганно на нее посмотрела.
– Какую улику, Лина? С чего ты взяла? Не было никаких больше улик, детка.
– Ну как хотите, – так же тихо произнесла Алина.
И Тамара решилась. Вдруг у этой серьезной настойчивой девочки вправду
получится вытащить их из беды? Как бывало когда-то раньше. Хотя раньше у них
беды были не те. Игрушечные они были. И смешные.
– Я в мусорном ведре коробку из-под беллатетроморфина нашла. А в ней
блистер пустой. Без единой таблетки. По дороге в милицию, в полицию, то есть,
выбросила в контейнер.
Ритка испуганно посмотрела на мать, потом на Алину, и вновь на мать.
Все это Алине сильно не понравилось.
– Это какой-то препарат из твоей лаборатории, да, Маргош? Снотворное? –
спросила она осторожно и почти ласково.
– Я маме время от времени притаскиваю. Нам разрешают по себестоимости
покупать для себя, – жалобно проговорила Рита.
– А может быть, все проще, а, теть Тамар? Может, ваш муж сам решил
свести с жизнью счеты?
– Да нет, Линочка, нет. Я упаковку давно выбросила, это другая была. Да и
пилюль у меня всего две оставалось. Проверила, ведь не дура же я, в самом
деле. Никуда они из аптечки не делись. И потом. Не с чего было моему Шурику
травиться.
– Почему вы уверены? – не поднимая глаз от стола, спросила Алина. Как бы
все упростилось…
– А с чего ему травиться? Он депрессию водкой лечил. Не могу понять, что с
мужиком приключилось? Ведь он озеленителем работал и в рот не брал! Потом
устроился в фирму, которая утеплением балконов занималась, и тоже не пил.
Потом эта фирма разорилась, уволили всех на фиг, и даже тогда лишь пивком
пробавлялся. А как на новую работу вышел, то прям сглазили мужика! Не прошло
и месяца, как к "беленькой" присосался.
И тут вякнула Ритка. Она сказала с радостным возбуждением в голосе:
– Я не знаю, как сказать… Короче, я дяде Саше тоже беллатетроморфин
приносила. Несколько раз. Он заказывал для какого-то друга своего, только
просил, чтобы я тебе, мам, не говорила. Может, он и вправду того, сам…
Растворил и принял. А что? Легкая смерть. И не страшно. Не то что в петлю лезть
или вены…
Алина с Тамарой ошарашено смотрели на нее. Но радостное Ритусино
настроение вдруг поменялось, она хлопнула ладошкой по столу и произнесла с
обидой:
– Блин! Не получается.
Тетя Тамара уже готова была разразиться возмущенной тирадой на тему,
как Ритка посмела что-то мутить за спиной у матери, но Алина ее опередила.
Алина спросила:
– Что не получается, Маргош?
До Ритки дошло, что сболтнула лишнее, она уже предчувствовала новый
виток разборок с маманей, и настроение от этого у нее стало совсем скверным, но
и с Алиной лучше не связываться. Спрашивает – надо отвечать. Она сказала:
– Рюмка какая была? Граммов на пятьдесят, не больше? Тогда в ней за один
раз можно растворить только три таблетки, и то не быстро. Раствор сделается
насыщенным и все, процесс дальше не пойдет. Ну, разболтал он эти свои три
таблетки, ну махнул рюмку и забылся тут же тяжелым, но не смертельным сном. А
следующую порцию он сможет растворить лишь по пробуждении и то не сразу,
штормить будет. Если все десять таблеток были пущены в дело, то растворить их
можно было граммах в ста пятидесяти, это если водки, а воды еще больше
понадобится.
Пришли к тому, от чего хотели уйти. Самоубийства не было. Убили Шуру,
убили ни за что, ни про что.
– А где ваш муж работал, теть Тамар? – нарушила растерянную тишину
Алина.
– Да ерундовая работа была, по правде… Приемщиком утильсырья. Тут, под
боком. Только для мужика разницы нет – рядом с домом, не рядом. Стирать и
готовить все равно не кинется.
– А кто такой Додик, вы, случайно, не знаете, теть Тамар?
– Ну как же… Работали они вместе. Коллега, – и Тамара пренебрежительно
скривилась, а потом удивленно спросила:
– А ты, Лина, откуда про Додика знаешь?
Алина рассказала, откуда. И ничего ей это не дало.
Тетя Тамара пожала большими плечами и в качестве комментария
сообщила, что в последнее время ее муж был какой-то нервный и запросто мог
взбелениться из-за ерунды. Может, и Додик под горячую руку попал. Он-то, Додик
то есть, мужик вообще-то спокойный, неконфликтный, а Шурик, тот наоборот,
бузотером был, особенно если выпьет.
Тут же, по ассоциации, она вспомнила, что похороны скоро, притащатся все
Шуркины друганы на халявную выпивку. Разозлилась, а потом начала плакать.
Ритка принялась мать утешать, гладила ее по плечу, обнимала, а Алина
думала, что от этого разговора ничего не изменилось, и, как ей помочь этим
тютехам, она не знает.
Потом ей пришла в голову мысль, что нужно найти этого загадочного Додика
и поговорить с ним. Глупая мысль, Алина понимала. Если Додик виновен в смерти
тети Тамариного мужа, то о чем с ним разговаривать? Бесполезно, да и опасно
может быть. Хотя, наверно, не опасно. Он же, если это, конечно, он, не застрелил и
не зарезал, значит, не опасно. А вот посмотреть на его реакцию, а потом доложить
той же Марианне… Или самой попытаться что-нибудь нарыть…
И Алина спросила, как найти Додика.
– Да кто ж его знает… – апатично пожала плечами тетя Тамара. – Может, у
Шурки где и записан телефон. А так – на "блошином" он бывает по выходным, у
него дела какие-то с тамошними продавцами.
Алина приподняла брови:
– "Блошиный" – это что?
– Не знаешь, что такое "блошиный" рынок? – хмыкнула тетя Тамара.
– Если рынок, то знаю. И где он?
– Недалеко. По Киевской дороге на электричке двадцать минут. А как еще
можно с Додиком пересечься, даже и не представляю. Только, думаю, пустые это
хлопоты.
Ритка вновь захлюпала, а Алине нечего было им сказать, кроме дежурных
слов, что она обязательно что-нибудь придумает и обязательно что-нибудь
попробует сделать, только пока не знает, что.
Домой в тот день она вернулась в прескверном настроении. Не в ее
привычках было развозить нюни, поэтому она злилась. Злилась на Ритку, на
Риткину мамашу и на себя саму, неспособную придумать, как от них отвести беду.
К ней в комнату вошла мама и попросила: "Алиночка, расскажи".
Алина рассказала. Мама вздохнула и спросила ее:
– Ты точно уверена, что это твое дело?
– А разве не мое?
Мама опять вздохнула и вышла, пожелав спокойной ночи. А Алина, глядя в
тихо закрывающуюся дверь, подумала: "Как же я брошу Ритку? Я за нее
отвечаю…"
И она думала, засыпая, а потом и днем, на работе, и на следующий день
думала, и ничего не могла путного изобрести.
Хорошо, что этот длинный Егор позвонил вчера и предложил вместе
"пожевать гамбургеры". Ей надо развеяться.
А в понедельник она свяжется с Марианной, и Марианна, вполне возможно,
скажет ей, что ребята нарыли какие-нибудь новые факты или свидетеля хорошего
нашли. Хотя следы давно остыли, откуда возьмется свидетель?..
Алина взглянула на часы и решила, что можно потихоньку собираться. На
свидание. Что-то давненько она не ходила на свидания.
Позвонили с КПП у въезда во двор, спросили, ждет ли Алина гостя. Алина
ответила, что ждет. Строгий секьюрити потребовал, чтобы Алина назвала госномер
транспортного средства. Госномер Алина не знала, поэтому просто назвала имя.
Она сказала: "Я жду Егора Росомахина". Секьюрити неодобрительно попыхтел и
повесил трубку.
Алина еще раз взглянула на свое отражение и пожала плечами. Как-то все
это непривычно и несимпатично – эти ваши джинсы с кроссовками. Но ничего не
поделаешь, придется привыкать.
Когда она спустилась на первый этаж, двери подъезда были распахнуты
настежь по причине разгрузки чьей-то новой мебели, поэтому Алина сразу же
увидела и Егора, и его транспортное средство, расположившиеся как раз напротив
разверстых подъездных дверей.
На чистенькой, без единого окурка, автостоянке, между огромной "Тойотой"
Грини Дубодела с пятого этажа и аристократичным "Пежо", на котором каталось
семейство Петуховых со второго, лениво склонившись на левый бок, сиял
огромным глянцевым баком мощный черно-хромированный мотоцикл. Верхом на
мотоцикле сидел и грелся на мягком сентябрьском солнышке длинный и тощий
очкастый блондин.
Он сидел, вольно вытянув свои длинные ноги и упираясь каблуками
туфель-"казаков" в асфальт. На блондине были черные кожаные брюки и кожаная
жилетка, тоже, конечно, черная, надетая поверх чего-то, более всего
напоминающего майку. Шлем с затененным забралом он держал на колене, еще
один болтался на руле. Куцые перчатки с дырками на костяшках и кнопками на
запястье.
"Демократично?! – беззвучно заорала Алина, пятясь задом обратно в
полумрак подъездного холла. – Это, по-вашему, демократично? Да это вульгарно!"
На ходу она извлекла мобильник и спешно принялась разыскивать в
контактах нужный номер. Уф, нашла.
– Егор, приношу свои извинения, – торопливо заговорила она, – у меня тут
небольшой форс-мажор. Я задержусь минут на десять. Извините еще раз. Я скоро.
И она влетела в свою квартиру, на ходу стаскивая кроссовки, освобождая
шею от консервативной шелковой косынки и выдирая себя из рукавов дорогущего
пуловера излюбленной расцветки Кембриджа и Йеля.
Широкие дачные бермуды, окрашенные в песчаный "камуфляж", и
вытянутый почти до колен светло-серый вязаный балахон с треугольным вырезом,
который когда-то был папкиным джемпером, она нашла сразу. Но что делать с
обувью!? Не в кроссовках же идти. Шпильки? Да нет, какие еще на фиг шпильки…
"Степка должен помочь!" – осенило ее, и Алина, по-быстрому заперев
дверь, помчалась на третий этаж к Степке Филимонову, которому она иногда
помогала разбираться с латынью.
Степке было тринадцать, и он был гимназистом. В его гимназии почему-то
решили, что для современного образованного молодого человека мало знать
русский, немецкий и испанский. Их грузили латынью. Потому, видимо, что
попечительскому совету данной гимназии это показалось круто.
Алина в университете изучала латынь факультативно, всего два или три
семестра, но кое-что в голове осталось, и это кое-что все равно было лучше, чем
инглиш родителей Степана.
Стремительно одолев два пролета, Алина надавила на кнопку заполошного
звонка, и давила до тех пор, пока по ту сторону двери не услышала движение.
– Алин, ты чего? – огорошено спросил Степка, распахивая дверь.
– Ботинки есть? Дай быстро, – переводя дух, торопливо проговорила Алина,
втискиваясь мимо Степки в прихожую.
Степка стоял и тупил, и Алина поняла, что без комментария не обойдешься.
– Степ, мне ботинки высокие нужны, на шнурках. Только на сегодня. Дай, не
жмотничай.
– Да я и не собираюсь… Вон валяются, бери на здоровье. Только, Алин,
размерчик-то у тебя какой?
Алина так огорчилась, что топнула ногой в расхристанной кроссовке. Какой,
какой… Тридцать седьмой, какой же. А у этого переростка, наверно, сорок третий.
– А у тебя какой, сорок третий? – решила на всякий случай уточнить она.
– Не, сорок второй пока. А зачем тебе мои ботинки?
Алина чуть не плакала.
– За мной знакомый заехал, – она мотнула головой в сторону кухонного
окна, – А у меня кроссовки…
Степка проследовал на кухню и сунул нос между полосок жалюзи.
– Вон твой знакомый? На "Ямахе"?
– Степ, да не знаю я, на чем он! Вон на том монстре черном.
Алина тоже подошла к окну, и теперь они смотрели через жалюзи оба.
– Баушка! – вдруг заорал Степка. – Ба! Дай Алине свои баретки!
Отворилась одна из дверей, выходящих в прихожую, и из нее выглянула
Евгения Михайловна, бабушка Степки и родительница Степкиного отца. Бабушка
Евгения Михайловна была одета в лосины под анаконду и просторную оранжевую
футболку с надписью "Мир инструмента-2012".
На досуге она любила прошвырнуться с подругами-пенсионерками по
промышленным выставкам в Экспоцентре или Сокольниках, кося под матерую
бизнес-леди и собирая жатву из календарей и авторучек, хотя ни то, ни другое ей
на фиг было не нужно. Сын Степан был владельцем не то спортзала, не то
фитнес-центра, и мог купить дорогой маменьке сколько угодно календарей и ручек.
– А зачем тебе мои баретки, деточка? – спросила она величественно,
снимая с носа пенсне на золотой цепочке. Она любила понты.
Алина не знала, что ей ответить. Ведь это Степан решил, что ей нужны
бабушкины баретки. А сама Алина эти баретки и в глаза не видела.
– Ба, да ты посмотри, какой крутой кент за ней заехал, а у нее кроссовки!..
Евгения Михайловна тоже проследовала к окну.
– Вон тот, на "БМВ"?
– Баушка, ну какая же это "БМВ"? Это "Ямаха"!
– Н-да? А выглядит, как "БМВ". Ну, ладно. Я поняла суть проблемы.
Действительно, кроссовки как-то не очень. Сейчас принесу.
И Степанова бабушка принесла отличные замшевые ботиночки, высокие, с
круглыми мысами, школьным каблуком и на шнурочках.
– Не жмет? – спросила она озабоченным тоном.
Алина потопала ногой. Все отлично. И беленькие носочки пригодились.
– Только ты знаешь, Лина, чего-то в твоем облике не достает, – раздумчиво
произнесла Евгения Михайловна. – Степ, тащи тот свой ремень быстро.
Степка метнулся в свою комнату. Вернулся, держа в руках старый армейский
ремень со звездой на пряжке.
Группа поддержки перепоясала Алину ремнем поверх джемпера. Евгении