Ни слова не говоря, Эли порылся в чемодане, достал со дна бумажник. У него осталось что-то около девятисот франков сдачи с тысячного билета, который разменял парикмахер. Он протянул Валеско три сотенные бумажки, которые тот небрежным жестом засунул в карман.
- Я ваш должник!
Мгновение спустя голова его новоявленного должника уже промелькнула мимо окна на уровне подоконника, совсем близко, между тем как на заднем плане картины соседки продолжали щупать овощи.
Эли не мог в точности определить характер ощущения, которое у него вызвал этот эпизод. На грудь будто навалилась тяжесть, и он чувствовал, что это на весь день. Он все смотрел на раскрытый бумажник. Пересчитал стофранковые купюры - всего пять. Еще в карманах завалялось несколько монет.
Возможно, в целом наберется франков пятьсот сорок?
В целом, да! И это надо понимать буквально, так как больше у него ничего нет! Французские тысячные билеты отныне обесценены и сожжены! И тот, который он вручил хозяйке за пансион, тоже цены не имеет! Антуанетте это известно! А мадам Барон, может статься, вскоре убедится в этом!
А ведь месячный пансион стоит восемьсот франков!
Он еще не успел подумать об этом и теперь пришел в полную растерянность. Только представить, что будет, если ему вдруг придется убраться отсюда…
Нет! Он никуда не уйдет! В доме он в безопасности скорее, чем где бы то ни было еще! Никому не взбредет в голову искать его здесь.
Но как быть, когда мадам Барон потребует у него денег? Она заботилась о нем лучше, чем о других, думая, что он больше платит. У него был полный набор блюд, свой прибор на конце стола, по вечерам ему одному полагались мясо и овощи, и огонь, весь день горевший в комнате, тоже являлся привилегией его одного.
Она между тем вернулась с покупками. Тележка торговца овощами отъехала немного подальше и остановилась там. Мимо прошел пустой трамвай. При мысли, что у него могут отнять дом, Эли терял голову. Ему было жаль трех сотен, одолженных Валеско. Но мог ли он ему отказать? Разве он не должен поддерживать добрые отношения со всеми?
- Мсье Эли!
Мадам Барон звала его. Когда он вошел на кухню, она была занята варкой яиц.
- Мне нужно вас обслужить, а уж потом убираться в комнатах. Как вы себя чувствуете сегодня с утра?
В отсутствие господина Барона плетеное кресло поступало в распоряжение Эли. Когда в него садились, оно издавало совсем особенный скрип. Кухня пахла свиным салом и яйцами. Стол был пуст, не считая прибора, поставленного для Нажеара.
- Вам ничего больше не нужно? Тогда я побежала наверх, спешу, к вечеру хотелось бы разделаться с глажкой.
Несколько секунд спустя наверху послышался голос Моисея, Эли разбирал или угадывал обрывки фраз:
- Поработать на кухне… была одна идея… пальто… подхватишь хорошую пневмонию…
Моисей не замедлил спуститься, держа в руках пачку тетрадок. Он разложил их на противоположном конце стола и, проворчав "добрый день", начал писать карандашом. Пальцы у него были толстые, неловкие. Он слишком сильно нажимал карандашом на бумагу, от этого стол непрестанно подрагивал.
Эли, которому есть не хотелось, что-то бессознательно жевал и все не мог отделаться от мысли о трех сотнях франков. До того дошел, что позавидовал Моисею, который хоть и получал совсем мало, но у него всегда хватало денег, чтобы заплатить за свое место в доме.
А бедолага из Польши все строчил, головы не поднимая. Его большая рука бежала по бумаге, спина ссутулилась, щеки порозовели от печного жара и кухонного покоя… Он выглядел абсолютно счастливым!
Эли встал, взял кофейник, налил себе вторую чашку кофе. Потом закурил сигарету и постоял, глядя прямо перед собой и чувствуя, что достиг некоего равновесия, но оно неустойчиво.
- Вы давно обосновались в этом доме? - внезапно спросил он на идише.
Чем это не способ сблизиться, дать Моисею понять, что между ними существует особая связь?
- Год назад, - откликнулся Моисей по-французски, не переставая писать.
- Вы не говорите на идише?
- Я и на французском говорю, а здесь живу затем, чтобы в нем совершенствоваться.
Его взгляд, обращенный к Эли, выражал скуку, он словно бы досадовал, что его обеспокоили, попусту мешают работать. Нажеар встал, побрел к себе, долго смотрел в окно на черно-белый пейзаж: дома и вправду совсем почернели от угольной пыли, а мостовая побелела от инея.
На втором этаже кто-то ходил, должно быть Антуанетта, ведь мадам Барон ушла в мансарды.
Когда Эли вернулся на кухню и взял пылившийся на буфете старый номер "Занимательных историй", спина Моисея даже не дрогнула.
- Вы не курите?
- Никогда.
- Из соображений вкуса или экономии?
Вопрос остался без ответа, и Эли стал переворачивать страницы журнала, рассматривая иллюстрации. В этом доме, где на плите неизменно стоял огромный кофейник, он привык пить кофе во всякое время. Снова налил себе, спросил соседа:
- И вам чашечку?
- Спасибо, не надо.
- Ни табака не признаете, ни кофе? Держу пари, что спиртного и подавно?
Он был мил. Улыбался, хотел любой ценой создать между ними сердечную атмосферу. Но Моисей, опершись на руку своим замученным науками лбом, знай строчил, не переставая.
"У него, верно, и женщины никогда не было!" - подумал Нажеар.
Ни женщины, ни какой-либо иной радости - ничего, кроме работы, вот так он вечно сидит здесь или в своей нетопленой комнате, в пальто, с одеялом на плечах. Мадам Барон даже говорила, что поначалу он сам стирал свою единственную рубашку в раковине, а когда сушил, растягивал ее руками, чтобы не гладить. Потом она его заставила купить вторую рубашку на смену и каждую неделю стирала для него одну из них - даром.
Три больших листа бумаги были уже исписаны, и если не считать шороха торопливого карандаша да дрожи стола, ничего больше не было слышно, только "тик-так" будильника, который показывал четверть одиннадцатого.
- Как по-вашему, кто я такой? - внезапно спросил Эли: этот вопрос уже несколько минут просился ему на язык.
Он еще сам не понимал, к чему клонит, но испытывал потребность сближения, его тянуло к Моисею, хотя одновременно он испытывал перед ним что-то похожее на страх.
На сей раз польский еврей поднял голову. Его взгляд остановился на Нажеаре, это продолжалось несколько мгновений, но прочесть в его глазах хоть какое-нибудь чувство Эли не смог.
- Мне это безразлично, - произнес он наконец, возвращаясь к своей писанине.
Такое равнодушие само по себе взбесило Эли, и он снова, как делал на дню раз двадцать, удалился в свою комнату, где ему было нечем заняться и откуда он вскоре вернулся:
- Послушайте… Я испытываю к вам абсолютное доверие и хотел бы поручить вам одну комиссию на случай, если со мной что-нибудь случится…
Это был чистый блеф. Он никогда не планировал никаких комиссий подобного рода. Мысль пришла ему в голову только что и показалась удачным способом произвести на собеседника впечатление. И верно: Моисей снова поднял голову, на этот раз он даже карандаш на стол положил.
- Я предпочел бы, чтобы вы не продолжали, - произнес он и встал.
Эли не понимал, что он теперь собирается делать. Кровь прихлынула к щекам, он был готов пуститься в невесть какие откровенности:
- Мне казалось, что единоверец…
Моисей собрал свои бумаги и, уже стоя на ногах, готовый уйти, вымолвил не повышая голоса:
- Чего вы надеетесь добиться?
Понять, к чему относится последняя фраза - к этому разговору или к поведению Эли в целом, - было затруднительно.
- Ну, если вы все так воспринимаете…
- Я не воспринимаю ровным счетом ничего. Меня это не касается. Но мадам Барон очень добра ко мне. Хотелось бы, чтобы вы не навлекли на нее неприятности…
Он перешагнул порог кухни, неторопливо, в раздумье прошел через прихожую, поднялся по лестнице.
Оставшись один, Эли через силу усмехнулся. Чувствовал, что его обступает пустота, сбивающая с толку. Это было уже знакомое ощущение неустойчивого равновесия, что настигло его поутру при пересчете своей убогой наличности, только теперь оно еще усилилось.
Он был сам виноват, это его ошибка. Не потому ли он так назойливо приставал к Моисею, что подозревал: еврей что-то пронюхал?
Никто не мог увидеть его сейчас, но он тем не менее усмехался, пытаясь в собственных глазах затушевать понесенную обиду.
- Завистник! - фыркнул он вполголоса.
Пододвинул плетеное кресло ближе к печке и, прежде чем сесть, подбросил угля в топку. Мадам Барон со своими ведрами спускалась вниз по лестнице. Эли заметил, что вода в кастрюле, где варилась картошка, почти совсем выкипела, и подлил еще. Хозяйка, застав его за этой работой, растроганно просияла:
- Хорошее дело, мсье Эли! Вы не чета господину Моисею, вы совсем другой! Он может сидеть тут часами, уткнувшись носом в печку, и все равно позволит мясу подгореть. Ну, правда, он вечно в трудах…
Скроив мину образцового скромника, Эли уселся на свое место.
- Вы скучаете?
- Нет, уверяю вас.
- Ясно же, что здесь не так весело, как у вас на родине, и не так шикарно. Не понимаю, почему вы совсем не гуляете, хоть понемножку. Как погляжу на вас рядом с Антуанеттой, право, можно подумать, будто это вы девушка, а она парень.
Если бы она ему позволила, он был готов чистить картошку и даже драить медную утварь. Лишь бы остаться здесь, в тепле, среди стен, крашенных масляной краской, и запахов, успевших стать более привычными, чем запахи родного дома. Все прочее не в счет, остаться бы только.
- Антуанетта! - крикнула мадам Барон, обернувшись в сторону коридора. - Принеси мне ведра с углем!
Эли в этот день еще не видел Антуанетту, и когда она вошла, смотрел на нее более чем с интересом. Она же, притворяясь, будто не замечает его присутствия, молча поставила на пол два ведра, полные угля.
- В чем дело? Ты не скажешь мсье Эли "добрый день"?
- Добрый день.
- На оплеуху напрашиваешься?
Девушка инстинктивно вскинула руку, заслоняя лицо.
- Оставьте ее, - вмешался Нажеар.
- Не выношу таких грубостей. А к вам и подавно, вы же так любезны и с ней, и со всеми…
Антуанетта устремила на Эли свои рыжие глаза, будто говоря: "Я вам это еще припомню!"
И он, до того, как ему показалось, подавшийся чуть вперед в своем кресле, снова вжался в него и скукожился.
По воле декоратора "С пылу, с жару!" всю поверхность белых стен этого заведения заполняли голубые волны, символизирующие море. Между ними он представил розовых, зеленых и золотистых рыб, плавающих в той же стихии, что рыбачья лодка, трехмачтовый корабль и даже купальщиц, возлежащих на желтом фоне, под коим следовало понимать песок.
Все это вместе взятое смотрелось жизнерадостно. Зал был маленький, чтобы оживить его, хватало небольшого числа посетителей. Освещение ежеминутно меняло цвет, что усиливало эффект веселого ускользания от реальной жизни.
Людей в тот вечер собралось пока что немного. Джаз-оркестр разыгрывал всего лишь вторую музыкальную пьесу, танцовщицы подходили одна за другой, издали здоровались друг с другом, мимоходом пожимали руку бармену и садились за столик перед пустым бокалом для шампанского.
Сильви расположилась за колонной в обществе юнца с бантом вместо галстука, который приходил сюда три дня подряд.
- Вы чем-то озабочены, - говорил он ей. - Я это чувствую. Но вы не хотите довериться мне.
Она смотрела на него невидящим взглядом, отвечала машинально:
- Да нет же, малыш!
Они сидели рядом на банкетке. Он взял ее руку, нежно пожал и взволнованным голосом продолжил:
- Я бы так хотел, чтобы вы мне поведали как другу о своих печалях!
Она улыбнулась, потрепала его по волосам - он их, как принято у поэтов, отрастил длинными, - но по-прежнему смотрела на дверь, о чем-то другом думала. Увидев, что входит Жаклин в своем котиковом манто, она вскинулась было, но опомнившись, промурлыкала:
- Вы мне позволите отойти на минуточку? Я должна поговорить с приятельницей…
Служитель избавил Жаклин от ее мехов, и Сильви потащила подругу к стойке бара.
- Ну? Что?
- Ничего… Или, скорее, я не уверена… Когда входила, показалось, что какой-то тип ошивается в двух шагах от двери. Спрашивала Жозефа, он говорит, час назад там другой торчал…
Это был пустой день. Клиентов мало. Администратор, стоя у входа в смокинге, лениво оглядывал зал.
- А твой богемный мальчик все еще здесь! - заметила Жаклин. - Бедняжка.
- Вчера я попросила его не приходить больше, так он заплакал. Я из-за него уже на Хромоножку наорала, она ему сигареты всучила за двадцать два франка.
Но думали они обе совсем о другом. Жаклин пробормотала:
- Так что мы решим?
- Не знаю. Налей-ка мне, Боб, чего-нибудь позабористей…
Пойло, что подал ей бармен, Сильви прикончила одним глотком. Она напряженно думала. А молодого человека, сидевшего за ее столиком, не замечала, для нее он был тенью, почти такой же бесплотной, как разноцветные рыбы на стене.
- С того момента, как в Генте обнаружили купюры…
- Я, - заявила Жаклин, - считаю, что нам лучше быть попокладистей. Они только и думают, как бы нас накрыть, и одному богу известно, к чему это может привести…
Сильви навострила уши. Приглушенный звонок телефона донесся до ее слуха, и когда администратор скрылся из виду, у нее возникло предчувствие, что сейчас он позовет ее.
- Подожди меня!
Она едва успела приблизиться к лестничной площадке, как администратор вышел из кабинки:
- Надо же! Вот и вы! Вас-то и просят к телефону…
- Алло!
Она говорила тихо, зная, что ее могут подслушивать.
- Мадемуазель Сильви? У аппарата сама мадемуазель Сильви, лично?
- Ну да!
- Это портье из "Паласа"… - Голос упал до шепота. - Сюда только что приходили, меня расспрашивали… Вы понимаете? Им известно, что вы здесь были с господином Эли… Я вас хочу предупредить на случай…
Администратор проводил ее глазами, когда она шла к бару. Она послала издали улыбку своему юному поклоннику, терпеливо ждавшему, когда очередь дойдет до него.
- Так и есть! - бросила она Жаклин.
- Что?
- Они вышли на след "Паласа". Куда ты положила купюры?
- К себе в сумочку.
Жаклин держала сумочку в руке. Сильви взяла ее, повернулась лицом к барной стойке из красного дерева, сумела незаметно вытащить банковые билеты и сунула их за корсаж.
- Что ты будешь делать? А мне как быть? Что говорить?
- Ну, ты-то защищена. Я попросила тебя разменять купюры. И все. Ты ничего не знаешь.
- И это правда. Когда ездила в Гент, я еще не знала ничего…
Две парочки танцевали. Сильви беглым движением сжала пальцы подруги:
- Предоставь действовать мне.
И двинулась к банкетке, где сидел, сияя блаженной улыбкой, молодой человек.
- Она далеко не так красива, как вы, - решительно объявил он. - Что будете пить?
- Мы уже выпили…
- Да, но мне уже сделали замечание, что наши бокалы пусты.
Она сердито сверкнула глазами на официанта, но он ведь только исполнял свою работу, побуждая клиента потреблять.
- Один оранжад!
Этот парнишка был обременителен, и все же его присутствие оказалось кстати, при нем она чувствовала себя увереннее. Хотя Жаклин уже вернулась, Сильви продолжала коситься на дверь. И снова ею овладело предчувствие, когда на лестнице послышались шаги кого-то, кто шел один, потом раздался голос администратора, его дежурная фраза:
- Прошу сюда. Выступления вот-вот начнутся…
Но в зал никто не вошел. И тихо стало - ничего больше не слышно, только шарнирная дверь вращалась, то открываясь, то закрываясь. Ведь "С пылу, с жару!" с официальной точки зрения являлся частной территорией, это и позволяло торговать здесь спиртным на разлив. Для видимости по другую сторону лестничной площадки имелась маленькая комната, там стояли два кресла и стол, заваленный иллюстрированными журналами, - якобы гостиная.
- Неужели вам нравится такая искусственная жизнь? - спросил молодой человек, краснея от собственной дерзости.
Сама того не желая, она нервно отозвалась:
- Вы считаете эту жизнь искусственной?
- Я хотел сказать, что…
Но она уже овладела собой. Да что он может понимать, этот сосунок? Она напрягала слух, хотя прекрасно знала, что разговора, который ведется в гостиной, отсюда не услышать.
Жаклин в сиреневом шелковом платье сидела у самого оркестра и уже оттанцевала два танца.
- Прошу прощения, если мои слова вас задели…
- Да нет же, малыш!
Ей хотелось заставить его замолчать. Нервы были слишком напряжены. С минуты на минуту появится администратор, в дверном проеме возникнет его фигура в смокинге… Только ждать этого пришлось дольше, чем она предполагала.
- Вы разрешите?
Она кинулась к бару:
- Скорее! Еще спиртного…
Самое время. Вон он, администратор, и действительно делает ей знаки. Она еще взяла на себя труд поглядеться в зеркальную стенку бара, поймать свое отражение, маячащее среди бутылок, поправить волосы.
- Скажи Жаклин, чтобы не психовала…
Администратор не сводил с нее глаз, когда она шла к нему:
- Там один человек, который…
- Я знаю!
Она толкнула дверь "приватного салона", закрыла ее за собой и оказалась лицом к лицу с мужчиной лет сорока в черном пальто с бархатным воротником, который делал вид, будто просматривает журналы.
- Сильви Барон? Присядьте, прошу вас.
И протянул ей карточку инспектора бельгийской полиции.
- Вы догадываетесь, что меня к вам привело?
- Ну разумеется!
Она сразу поняла, что такой ответ сбил его с толку.
- А! Хорошо… очень хорошо… В таком случае, полагаю, мы понимаем друг друга… Нет нужды говорить, что я сей же час допрошу вашу подругу Жаклин, а также что мне известно гораздо больше, чем вы думаете…
- Я вас слушаю.
Комнатка была такой пустой, с такими голыми стенами, что смахивала скорее на приемную бедной школы или диспансера. Только звуки джаза, долетавшие сюда, создавали различие.
- Ну же! Что вы можете мне сказать?
- Я готова ответить на ваши вопросы.
Он, похоже, был славным малым и уже два раза поглядывал украдкой на декольте Сильви.
- Вы знакомы с неким Эли Нажеаром?
- Конечно, и вы это прекрасно знаете, ведь портье в "Паласе" показывал вам книги регистрации.
- Где вы встретились с ним?
- В море, на борту "Теофиля Готье" после остановки в Стамбуле, он там взошел на корабль.
- Там вы и стали его любовницей?
- Не стоит преувеличивать. Он направлялся в Брюссель. Я тоже. Мы были попутчиками.
- Стало быть, вы утверждаете, что он не был вашим любовником?
Она пожала плечами, вздохнула:
- Это разные вещи! Если вы не понимаете…
- Вы знали, что Нажеар нуждался в деньгах?
- Он никогда мне об этом не говорил.
- Вы знали, что он замышляет злодеяние?
Она посмотрела собеседнику прямо в глаза: