Потом был ресторан, и такие же как он гоблины из страшного зазеркалья. Они трепали меня за щёку, скалились, наливали полную рюмку водки и с характерным кавказским акцентом приговаривали: – Хлеб-соль кушай, шашлык барашка бери, а то ты очень бледный, как такой болной умирать будешь? Мама-папа скажет, какой наш сиунок некрасывый у гроб лежит, перед соседи неудобно так… Упырь, так они называли моего мучителя, смеялся и смотрел на меня осоловевшими глазами. Я пил стаканами водку и не пьянел. Потом незаметно для себя расслабился и отключился. Сколько часов я проспал не знаю. Только почувствовал, что кто-то настойчиво трясёт меня за плечо. Проснувшись на заднем сиденье "Жигулей", я не мог поверить своим глазам: передо мною был подъезд дома, где я снимал квартиру. За рулем сидел незнакомый парень. Татуированные перстни на его руках красноречиво свидетельствовали о проведённых в неволе годах. – Иди домой, земляк. Благодари Бога, что Лилька выжила, а то бы и ты вслед за ней копыта откинул. Но теперь ты не при делах. Упырь сказал, будут проблемы – обращайся, всегда поможет. Ну, всё, ступай, – тихо изрёк водила. Медленно, с трудом передвигая затёкшими во время сна ногами, я выбрался из машины. Белая, неприметная шестёрка скрылась за углом соседней пятиэтажки. А я всё не мог оторвать глаз от проплывающих по небу облаков. Я был жив.
Воспоминания о пятнице, 13 декабря 1993 года, улетучились так же быстро, как и пришли. Почувствовав смутную догадку, я тут же взял со стола записную книжку Деда и принялся её листать. На одной из страниц я увидел строку цифр: "13.12.1993 г.". Рядом стояла галочка. Но самое интересное было даже не это. На пустом последнем листе появилась дата: 25.10.1994 г. и опять галочка напротив. Изумлённый я протянул книжку Алику и едва выговорил:
– Смотри.
– Куда?
– Последнюю дату видишь?
– Ну да. И что?
– А то, что это сегодняшнее число! Как она могла появиться, если Дед несколько дней назад умер? Как?..
– Что ты хочешь этим сказать? – не отрывая взгляда от листка, спросил Алик.
– А то, что здесь указаны твои и мои самые опасные дни, когда смерть была рядом.
– Получается, умерший Дед нас опекает? С того света? И ты в это веришь?
– Не знаю.
– Послушай, – изумлённо проговорил мой друг, – а ведь почерк тут совсем другой…и чернила темнее. Тебе не кажется?
– Верно…
– Если представить, что в одной книжке собраны твои и мои чёрные даты, значит, неспроста нас судьба свела?
– Может, и так. Но, кроме этих современных дат, тут полным-полно и других, дореволюционных.
– Да, много непонятного. Но ничего, рано или поздно разберёмся. Ты когда улетаешь в Сирию?
– В пятницу, 28-го.
– Ну что ж, удачи!
Алик ушёл. А я так и забыл сообщить ему, что моя преподавательская карьера, судя по всему, заканчивается. Вчера мне предложили перейти работать в Красноленинскую авиационную компанию, и я согласился. Так уже завтра в моей трудовой книжке появится новая запись: "инженер II категории", или, если говорить новомодным языком – менеджер отдела маркетинга.
Глава 6
Викентий Закарпатский
Мой первый день работы в АООТ "КААК "ГЕН" (именно так полностью называлась авиакомпания) начался со знакомств. Весь договорной отдел состоял из двух человек: начальника Константина Аветисяна (он был старше меня всего на два года) и Викентия Борисовича Закарпатского.
Костя был нашим начальником. Кроме армянской фамилии ничто не говорило о его принадлежности к этому народу. Он не курил, почти не употреблял алкоголь, но был страшным волокитой. Я слышал, как, разговаривая по телефону с незнакомой дамой, он не только познакомился, но и перешёл на обсуждение очень пикантных тем. В том, что его первое свидание закончится близостью, не было никакого сомнения. Надо сказать, что он всегда думал о сексе и потому в нагрудном кармане пиджака держал импортные презервативы, поставляемые в Россию американцами в качестве гуманитарной помощи. И вот, когда Костя, находясь в кабинете президента авиакомпании, склонился перед ним, подавая на подпись договор, прямо на контракт упали две пачки контрацептивов. Президент растерялся и промямлил что-то, дескать, такие вещи надо хранить в другом месте.
Другим моим коллегой, был отставной замполит ракетного полка, бывший майор, Викентий Борисович Закарпатский, уже разменявший пятый десяток.
Судьба его была непростой. Юношей он поступил в мореходное училище и благополучно окончил. Ходил даже в плавание на знаменитом "Крузенштерне". В общем, был романтиком, сочинял неплохие стихи и умело писал маслом морские пейзажи. Но потом, что-то в его голове перевернулось, он принялся зачитываться классиками марксизма-ленинизма и поступил в военно-политическое училище. Стал офицером. Дослужился до майора, но 19 августа 1991 года на полковом построении, выпив перед этим лишнего, то ли в шутку, то ли всерьёз, призвал офицерский состав поддержать ГКЧП. Разразился скандал. Через несколько дней его досрочно отправили на пенсию.
Закарпатский сменил несколько профессий (был кладовщиком, завхозом, и даже инженером по технике безопасности), но нигде долго не задерживался, пока, наконец, не пришёл в договорной отдел авиакомпании. Здесь ему нравилось. Одевался он скромно, но аккуратно. Всегда ходил при галстуке и свежей сорочке. Брюки были так наглажены, как будто он изнутри смазывал их клеем "Момент" (так поступали в армии ленивые сержанты, заступающие на дежурство по роте; клей намертво прихватывал материю и даже мятые хэбэшные штаны имели идеальные стрелки; таковыми они оставались и после стирки). В обед Викентий доставал из портфеля два бутерброда и, заварив чаю, молча пережёвывал. Сэндвичи почему-то всегда были неизменны: толстый кусок хлеба с маслом и кружок варёной колбасы. Оставшиеся сорок минут перерыва он тратил на компьютерную игру "Принц Персии". И так каждый день. Наблюдая за ним, я сделал вывод, что не всё было так хорошо в его семейном королевстве, даже несмотря на кипенно-белые воротнички рубашек.
Надо сказать, Викентий Борисович к тому времени уже не был горячим сторонником марксизма-ленинизма, но обладал прекрасным чувством юмора. Особенно ярко об этом свидетельствует следующий случай.
У нас на стене ещё с советских времён висел огромный портрет Ленина. Все привыкли к нему настолько, что даже не замечали. И однажды в кабинет зашёл генеральный директор авиакомпании и распорядился снять большевистского вождя, что мы не преминули выполнить с превеликим удовольствием. Викентий, как художник, не мог позволить выбросить картину и потому поставил её за диван. Впоследствии, именно за ней мы хранили многочисленные магарычи, которыми нас "премировали" туристические фирмы, арендовавшие у авиакомпании самолёты. И когда приближалось окончание рабочего дня, – а нередко и в обед! – Закарпатский говорил одну и ту же неизменную фразу: "Ну что, друзья, пойдём с Ильичём советоваться?". И если желающих не было, он в одиночестве опрокидывал "сто пятьдесят" и закусывал кусочком предусмотрительно оставленного сэндвича. Делал это Борисыч так аппетитно, что трудно было к нему не присоединиться. Надо сказать, что с Бахусом он поддерживал очень тёплые отношения, хотя ради этого ему часто приходилось пускаться на разные хитрости. Как, например, в прошлом году, когда мой старший товарищ отдыхал на Черноморском побережье вместе с женой. Я слушал его рассказ, и перед глазами возникала вот такая картина.
…Жара стояла египетская. Короткая тень похожего на детский грибок зонтика едва защищала от опасного полуденного солнца.
– Наверное, пора искупаться и в номер, – уныло пролепетал Викентий Борисович, повернувшись к загорелому телу супруги.
– Ты иди, а я ещё позагораю, – донесся сонный лепет из-под широкополой соломенной шляпы. – До обеда ещё два часа.
Ободрённый услышанным, Викентий радостно кивнул и быстро поднялся. Прыгая по горячим камням, он с трудом преодолел десятиметровую "полосу мужества" и с разбегу нырнул в море. Он плыл, широко загребая воду, как плавают только русские.
Уже через пятнадцать минут отставной майор в плавках и с полотенцем на плече бодрым шагом покорял последний лестничный пролет санатория "Голубой факел".
Открыв дверь номера, Закарпатский очутился в типичной советской, плохо меблированной комнате, с двумя сдвинутыми, то и дело норовившими разъехаться, кроватями. Ещё имелись два мягких стула, трюмо, тумбочки и шкаф. На стене об обмолоте и надоях мурлыкал пластмассовый кирпич проводного радио. Телевизора не было, зато был душ и туалет (не общий – на этаже, – а свой, только для двоих!). Через день приходила уборщица и большой грязной тряпкой возила по комнате, а потом терла ею кафельный пол в душе. Хранилась эта хозяйственная утварь за неприметной открывающейся дверцей оббитого вагонкой шкафчика, который выполнял ещё и декоративную функцию – закрывал стояк канализационной трубы. Викентий открыл шкафчик, опустил туда руку по самое плечо и легко извлёк чекушку водки. Сделал несколько глотков, закусил спелой желтой алычой, сорванной по дороге, и, крякнув от удовольствия, перевел дыхание. Немного помедлил, задумался, махнул рукой и снова повторил. Потом по-хозяйски, не спеша, заткнул горлышко оторванным куском газеты, опустил бутылку на самое дно и бережно прикрыл импровизированный бар.
С высоты пятого этажа можно было неторопливо рассматривать шумные стайки отдыхающих и, затянувшись "Стюардессой", выпускать с балкона дым под самые облака. Конечно, до прихода жены надо будет тщательно почистить зубы "Поморином" и немного вздремнуть.
Конспирация была вынужденной. Дело в том, что последние годы возлияния становились всё более частыми, и печень Закарпатского давно грозилась расторгнуть с ним контракт. В такие дни похмелье неподъёмным грузом давило на голову, и мутное сознание вины ещё больше отягощалось абсолютной амнезией вчерашних похождений. Но постепенно память возвращалась вместе с ноющей болью под правым глазом. Уже припоминалось ночное возвращение и визгливый крик благоверной: "Скотина, ты хочешь узнать который час? На! Смотри!" И тут же последовал внезапный удар будильником "Маяк" в доброе, пьяное и беззащитное лицо. Несмотря на заплывающий глаз, Викентий слёзно просил Ирэн поверить ему и простить (он знал, что ей нравится, когда её имя произносится на французский манер). Но в последний раз и это не помогло. Жена молча собиралась на работу и оставляла серьёзный разговор на вечер. Ожидание смерти хуже самой смерти. Он просто не мог найти себе места. И вот тогда бывший офицер придумал выход.
К вечеру на кухонном столе лежали две путёвки в дом отдыха на Чёрном море. Председатель профкома и первый друг-собутыльник выполнил полученную по телефону просьбу, несмотря на то, что жена Викентия замкнула дверь и калитку, забрав с собой ключи.
Через форточку, выходившую на тротуар, сначала в комнату попали путёвки на черноморское побережье, а потом… спешившие куда-то прохожие неожиданно замедляли шаг, улыбались и показывали в сторону друзей, которые передавали друг другу через форточку стакан, то наполняя, то опустошая его.
Но и здесь, на море, Викентий не думал прекращать дружбу с водкой. Ещё в первый день, отправившись на самостоятельное изучение окрестностей, на отшибе приморского посёлка он обнаружил магазинчик с полупустыми полками продуктов, но довольно внушительным ассортиментом "веселительной воды". Самыми удобными были маленькие "мерзавчики".
Незаметно доставить груз особого труда не составило. Уборщица прониклась пониманием к двойной роли хозяйственного шкафа, тем более что согласие не обращать внимания на соседствующие с ветошью бутылки, было подкреплено ассигнацией достоинством в один рубль.
Главное, не переборщить с дозой. Поэтому Закарпатский делал из горлышка только два-три глотка, то есть две-три бульки, что, по его мнению, составляло грамм пятьдесят. После этого они с женой медленно брели в столовую. И так каждый день: перед завтраком, обедом и ужином. Еда отбивала запах спиртного. Супруга ничего не подозревала и была уверена, что муж твёрдо встал на путь исправления.
Шёл последний день отдыха. До отправления вечернего поезда оставалось еще часа три. Супружеская чета уже выгрузила чемоданы из такси и теперь не знала, куда деть свободное время.
– Смотри, Викентий, парикмахерская. Я думаю тебе надо постричься. А я подожду здесь, на лавочке, рядом с багажом, – с некоторой грустью вымолвила жена.
– Хорошо Ирэн, я мигом, – по-солдатски бодро ответил муж и зашагал к цирюльне.
Стоит отметить, что последнее слово точно отражало характер этого заведения. В маленькой комнатке стояло всего два кресла. Посетителей не было. Где-то за ширмой послышались шаги, и на горизонте возникла улыбающаяся полногрудая блондинка в коротком белом халате с огромным декольте. Вошедший остолбенел.
– Как будем стричься? – ласково спросила она. – Под "канадку", и долго, как можно дольше, – чуть дыша, пытался шутить Закарпатский. – Долго нельзя, а то ваша жена будет беспокоиться, – насмешливо щебетала красавица. – Но для таких солидных мужчин как вы у нас есть сюрприз. Хотите попробовать? Вместе со стрижкой вам это удовольствие обойдется в три рубля. Так многие делают. Не бойтесь, ваша жена ничего не заподозрит. Кстати, меня зовут Снежана.
От бурной фантазии у Викентия поплыли круги перед глазами. Он и не заметил, как с него уже смахивали вещественные доказательства парикмахерской и обильно поливали "Шипром", часто надавливая на резиновую грушу пульверизатора.
– Ну, вот и всё. А теперь самое интересное! Одну минутку, я быстро, – пропела обольстительница и скрылась за ширмой.
Пульс стучал на невыносимо высокой частоте. Спустя мгновение перед изумлёнными глазами клиента возник поднос с хрустальной запотевшей рюмкой и блюдцем, на котором гордо лежал солёный огурец. – Милости прошу, угощайтесь, – гостеприимно предложила девушка.
Потихоньку придя в себя, он залпом выпил стакан водки, но вместо того, что бы закусить огурцом, неловко чмокнул парикмахершу в щёку, расплатился и вышел на улицу.
На лавочке под каштаном красивая и слегка грустная сидела жена. Забыв, про осторожность, он подошёл к ней, и сам не зная почему, поцеловал. А она вдруг расплакалась самыми настоящими горькими слезами. – Милый, мы отдыхали с тобой две недели. И знаю точно, что ты не пьёшь и слово держишь, а мне всё кажется, что от тебя идёт какой-то водочный запах. Это моё самомнение и полная глупость. Прости меня. И даже сейчас, после парикмахерской, мне опять кажется, что ты пил. Я дура, самая настоящая дура. Как приедем домой, обязательно пойду к психиатру. Ты знаешь, говорят, именно так и начинается паранойя, – причитала, всхлипывая Ирэн.
Она тихо плакала, вытирая растекшуюся по лицу косметику маленьким белым платочком с вышитыми розами. Викентий пытался её успокоить. От стыда и вины он любил её ещё больше, чем прежде.
Счастливые загорелые люди радостно суетились на перроне. Вдали показался поезд. Курортный сезон заканчивался.
Глава 7
Лёгкий офицерский ужин
В Сирию мы летели весело. Сирийские студенты-медики возвращались домой на каникулы и находились в приподнятом настроении. Между креслами гуляла бутылка трёхзвёздочного коньяка "Прасковейский" и пара бутылок "Смирновской".
Из двадцати семи пассажиров самолёта челноков насчитывалось всего семеро. Это был первый чартерный рейс из Красноленинска в эту древнюю страну. Выяснилось, что стоянка в аэропорту Алеппо копеечная, и борт решили оставить там на все трое суток, что несказанно обрадовало экипаж.
Через четыре часа АН-24 уже бежал по бетонке. Самолёт так близко подрулил к зданию аэропорта, что автобус не понадобился.
Офицеры-пограничники и сирийские таможенники сидели не в кабинках, а стояли за стойками, как продавцы в магазинах.
Внутренне убранство аэровокзала уступало всем тем, которые мне ранее доводилось видеть.
Носильщики таскали багаж вручную, а не на транспортёре. В зале народу почти не было. Я видел только мужчин неопределённого возраста в костюмах мышиного цвета. Они расхаживали группами по три-пять человек или сидели в креслах. Некоторые околачивались рядом с нами, прислушиваясь к разговорам. Позже я узнал, что это были сотрудники "Мухабарат" – политической полиции. Местные жители их боялись и ненавидели. Уже в автобусе я познакомился со встречавшим нас сирийцем. Гассан когда-то учился в Советском Союзе и говорил по-русски совершенно свободно.
Аэропорт находился всего в семи километрах от города. Наш стародавний "Фольксваген Т1" покатил по шоссе. Жара лезла в открытые окна и липким пóтом приставала к рубашке. По левой стороне встречались выгоревшие на солнце рваные цыганские шатры. У обочины бегали чумазые дети, махали нам и что-то кричали. Очевидно, они привыкли, что в окна им бросают подарки.
Велико же было моё удивление, когда в Алеппо я увидел плакаты с Марксом, Лениным и Хафезом Асадом – президентом этой страны. Бородатый Маркс напоминал басмача. Да и Ленин был какой-то непривычный, арабской внешности. Постепенно я стал понимать, что вернулся в прошлое.
Гассан по секрету поведал мне, что в Сирии воцарилась самая настоящая кровавая деспотия. Асад, пришедший к власти в результате государственного переворота двадцать три года назад, установил в стране абсолютную власть. И всех, кто был им недоволен, безжалостно уничтожал. Людей арестовывали тысячами, пытали, отправляли на каторгу. Поводом мог послужить любой донос или неосторожно сказанное слово в адрес власти. Суды проходили быстро и в закрытом режиме, как в СССР во времена сталинских репрессий. Примерно ту же мрачную картину, но в более мягких тонах, несколькими днями ранее мне нарисовал знакомый сирийский студент, учившийся в Красноленинске. Собственно, поэтому никто из его земляков и не торопился возвращаться на родину после окончания института. Некоторые держали в нашем городе ларьки, торговавшие канцтоварами, другие работали на стройках разнорабочими. Но одно дело чей-то рассказ, а другое – увидеть Сирию собственными глазами.
– А вот городская площадь. Сегодня воскресенье – день казни. В центре – виселицы с преступниками. Трупы и висят до самой среды, разлагаются, запах стоит… сами понимаете, – комментировал экскурсовод.
– А за что их? – спросил кто-то из лётчиков.
– Прилюдно казнят только за изнасилование или распространение наркотиков. На них таблички висят. Там всё и написано.
Позже я узнал много страшного о повседневной жизни сирийцев. Народ действительно бедствовал. Люди, в основной своей массе, выглядели несчастными и озлобленными. Неулыбчивые русские, по сравнению с ними, казались просто образцом приветливости. Хорошо здесь жили только чиновники и их родственники. Они вымогали взятки у всех подряд и по любому поводу. Причём, это считалось вполне нормальным явлением. Часто судья, прокурор или полицейский содержал всю свою многочисленную родню. В стране назревало недовольство властью. Это было очевидным фактом. Утром на домах появлялись, написанные мелом проклятия в адрес президента. Кого-то задерживали и увозили в тюрьму. Служба политической безопасности пока ещё справлялась со своей задачей, и ни о каких серьёзных протестах не могло быть и речи. Но интеллигенция, в особенности та, что училась за границей, Хафеза Асада ненавидела.