– Так вот, Ваше Высокопреосвященство. Для поиска и, если понадобится, изъятия Крифиоса, моим указом создан специальный отряд. Не одна тройка, как прежде, а четыре. Главным всей группы остаешься ты. У каждого из четверых лидеров троек достоинства неоспоримые. Отмечены Свыше, как и ты. Стигматами, которые суть подтверждение их личной святости и святости их дела. Двое подчиненных в каждой тройке – проверенные воины: и профессионалы SAS есть, и бывшие бойцы Французского Иностранного легиона. Начальникам своим преданы как псы, ведь начальники, как мы с тобой знаем – люди безусловной святости. Начальники в свою очередь, и это понятно, как псы преданы ордену. А иначе и быть не может.
Поняв, что встреча или, скорее, аудиенция подошла к концу, поднялся и кардинал.
– Итак, Ваше Высокопреосвященство, говорил уже, но говорю снова, сурово и, без обид, Тадеуш, говорю в последний раз. Максимальная жесткость, если нужно – жестокость, и результат, результат, результат. Перестреляли бы твои люди тех двенадцать, когда они впервые себя обнаружили, да и утопили бы в любом канале Амстердамском – в Голландии, кажется, дело было? И тогда – одной проблемой меньше. Человеколюбие хорошо, когда мы босоногую детвору кормим и школы открываем в бразильских трущобах или в Африке. А здесь, с этим всем – ни-ка-кой жалости. Не останавливаться ни перед чем. Если невинный человек пострадает – ему Господом зачтется за невинное его страдание. И всему твоему отряду от Sodalitium Pianum грехи отпускаются и прошлые, и будущие. Позаботься, чтобы каждый из них о том знал.
– Монсиньор, – кардинал коротко, формально кивнул и рукой в перчатке указал на внутреннюю дверь кабинета.
– Понял, Ваше Высокопреосвященство. Раны освежить надо. Это правильно. Через полчаса сюда ваши бойцы подойдут. Ладони освежив, перчатки не надевайте. Им раны увидеть полезно будет.
Генерал подошел к античному шкафчику у стены и распахнул его дверцы.
– Присутствием своим, Тадеуш, я тебя не отягощу: мне надо просмотреть кое-что в архиве. А в шкафчике этом есть чем и раны промыть, и для внутренней анестезии найдется. И это настоятельно советую. Заодно нервы успокоишь.
Кардинал, казалось, задумался. Поза его не изменилась ни на йоту. Потом, резко повернувшись к Николасу, он решительно кивнул и буркнул:
– Czemu nie?
– Именно, именно, – засиял улыбкой генерал. – ¿Por qué no?
На сей раз улыбнулся Кшыжовский.
– Адольфо, – с показным удивлением вопросил он. – Ты знаешь и польский?
– Mi querido Тадеуш, – покачал головой Николас. – Сколько лет длилось правление польского папы? Иезуит в моем положении просто не мог не выучить родной язык Его Святейшества. Из уважения. Из почтения. А кроме того… ведь папа и его Преосвященство епископ Дзивиш, самое приближенное к понтифику лицо, между собой куда чаще говорили по-польски, чем на латыни.
Последняя фраза разом стерла улыбку с лица кардинала. Генерал сразу же заметил эту резкую смену настроения и, решив не напрягать обстановку еще больше, шагнул к кардиналу и, приобняв его жестом формального прощания, произнес:
– Ваше Высокопреосвященство!
– Монсиньор, – негромко ответствовал Кшыжовский.
И Николас, которому оставалось два года до восьми десятков, выпрямившись, пружинистым энергичным шагом направился к дверям, которые беззвучно распахнулись перед ним, и так же беззвучно закрылись.
* * *
Однако, оставшись один, кардинал не направился к шкафчику. Он опустился на колени перед портретом Иоанна Павла Второго и несколько раз покаянно ударил себя кулаком в грудь.
– Святой Отче! Прости! Прости и научи, прошу, что мне делать? Что? Можем ли мы строить Церковь и Веру на лжи? На крови и убийстве? Кем и чем мы стали? Прости, прости, прости…
Потом поднялся – не без труда – и направился к шкафчику с разноцветными и разнокалиберными бутылками. Там он сразу нашел то, чем можно было промыть раны: бесхитростного дизайна бутылка водки, этикетка которой гласила "Wódka Wyborowa".
Но и коньяку плеснул себе в бокал кардинал Кшыжовский. Прав был генерал: тут и нервы вразнос, да и боль предстояла немалая. Заботлив монсиньор, скривившись, подумал кардинал. Сплошь забота – как бы дружеская. Как бы. Кшыжовский подумал, что все последние годы и он сам, и его окружение живет в мире "как бы". Как бы правды. Как бы веры. Как бы служения Богу. Или… Внезапная мысль обожгла его мозг: или "служения… как бы Богу?" Кардинал истово перекрестился, произнеся вслух:
– Защити, Господи!
И выпив залпом коньяк, тяжело опустился на стоявший рядом стул, и не мигая, смотрел на портрет канонизированного нынешним папой святого понтифика, земляка, учителя. Смотрел не отрываясь и не замечая, как по щекам его ручьем катятся слезы. Эх, Отец Святой, Ваше Святейшество, тяжеловат подарок по завещанию Вашему мне достался. Ведь в завещании своем высказал понтифик, выразив благодарность за верное служение прелату Кшыжовскому, просьбу к будущему папе: вознаградить верное служение прелата титулом кардинала-диакона – низшая из ступеней кардинальского достоинства, но при красной шапочке и – спасибо, Ваше Святейшество – навек – как на цепи при Ватикане.
Но все титулы, почет и всю роскошь, окружавшую кардинальскую его жизнь, Тадеуш Кшыжовский отдал бы за то, чтобы как прежде служить ему приходским ксендзом в городишке Белжыце, что совсем недалеко от Люблина. А ведь были еще и люблинские студенческие годы (машину времени бы, да не придумали еще) в Католическом Университете. Где впервые лицом к лицу встретился он с профессором этики и нравственного богословия, талантливым драматургом и поэтом, молодым еще – сорока, пожалуй, не было – Каролем Войтылой. И экзамен он свой на всю жизнь запомнил. "Фамилия пана студента?" – "Кшыжовский" – "Кем же пан себя видит по окончании университета нашего? Богословом, ученым?" – "Ксендзом, пан профессор, и никак иначе" – "Оно, пожалуй, при такой фамилии и впрямь никак иначе". И не знал, не ведал студентик юный, что профессор, напротив него сидящий, вознесен будет до высочайших высот земных и выше, до высот небесных, став святым Католической Церкви. И став его, студентика юного, судьбою. От темных кудрей до седых волос.
Довольно скоро возведен был прелат Войтыла в епископы, став еще через несколько лет – архиепископом Краковским. Тогда-то и вызвал он бывшего студентика – не забыл! – в Краков, где предложил (а от архиепископских предложений не отказываются!) занять должность помощника при архиепископском секретаре-принципале, прелате Станиславе Дзивише.
С Войтылой и Дзивишем выехал Кшыжовский и на выборы нового папы после внезапной – очень внезапной – смерти Иоанна Павла Первого. "Ненадолго", – сказал архиепископ. – "Недельку от силы, и домой".
Несколько дней подряд из трубы дважды в день вился черный дым, означавший, что папа еще не избран. И вдруг… Огромная толпа на площади святого Петра зашевелилась, заходила волнами, загудела на всех языках, среди которых, конечно, преобладал итальянский:
– Abbiamo il Papa! У нас есть Папа! Папа!
Из трубы клубами валил белый дым. Понтифик избран. Через несколько минут он должен появиться на балконе апостольского дворца. Толпа уже хлынула туда, ожидая увидеть нового папу. Тадеуш не шел, его несло это неудержимое течение человеческих тел и душ. Он видел, как на перила балкона было выброшено бархатное знамя с папским гербом, и вскоре появился новый понтифик, подняв руки и благословляя народ. Люди падали на колени, истово крестились, отовсюду неслось:
– Abbiamo il Papa!
Но молодой прелат из Польши стоял, застыв – как жена Лота, обратившаяся в соляной столб. Ибо на балконе апостольского дворца появился, благословляя народ, не кто иной, как бывший его профессор, и уже бывший архиепископ Краковский.
* * *
С того дня и остались все три поляка в Ватикане – Дзивиш и Кшыжовский на прежних должностях, только теперь уже в роли секретарей главы Католической Церкви. Кшыжовский этой официальной должности не имел и был, скорее, техническим ассистентом Дзивиша. Сам же Дзивиш очень быстро стал самым влиятельным человеком в клокочущем от интриг папском дворе, еще с краковских времен будучи ближайшим другом папы, другом настолько близким, что даже кровать его стояла в папских покоях, на расстоянии вытянутой руки от ложа понтифика.
Эх, ваше Высокопреосвященство, пан Станислав! Будь кардинал Дзивиш сейчас не архиепископом в Кракове (по завещанию папы), а, как прежде, всего лишь секретарем-принципалом понтифика, все кровавые игры генерала иезуитов были бы пресечены немедленно. Но… ведь сам Дзивиш и "внедрил" Тадеуша в орден. "Нам (то есть, ему и папе) очень нужны там свои люди", – убеждал он Кшыжовского. Что ж, убедил.
Вот он, Ватикан, средоточие веры, приковывающий к себе умы и сердца сотен миллионов. И вот он, Ватикан, где все следят за всеми, запутавшийся в интригах настолько, что и не понять – какой там век на дворе? Порой кажется, что воскресли кровавые Борджиа – или, пожалуй, и не умирали вовсе.
Тадеуш, Тадеуш, снявши голову, по волосам не плачут. А продавши душу?
Он поднялся со стула и слегка пошатываясь, – но вовсе не от выпитого коньяка – пошел вдоль стены. В небольшой коридорчик, где слева была дверь, ведущая в опочивальню генерала, а напротив нее – такая же резного дуба дверь ванной комнаты. Ее и открыл кардинал. Отделка ванной комнаты и сама ванна были редкого коринфского мрамора, а от умывальника до ванны шла мраморная скамья, на которую Кшыжовский и сел. А сев, достал из глубокого кармана сутаны небольшой флакон, граммов семидесяти. Открыв пробку, он понюхал содержимое – резкий запах карболки: фенол. Кардинал подержал флакон у лица, и уже было поднес его к губам, но, резко отшатнувшись, проговорил:
– Apage, Satanas!
Смертный грех самоубийства – нет, это немыслимо. Он поставил флакон на скамью, стянул с рук черные шелковые перчатки, под которыми тампонами были прикрыты незаживающие благодаря едкому фенолу "стигматы" – кощунственная карикатура на страдания Спасителя. Кшыжовский плеснул немного фенола на тонкий тампон и прижал его к ране на внутренней стороне ладони, закусив губу от боли. Выждав несколько минут, он сделал то же самое с раной на внешней стороне. И затем, перехватив флакон левой рукой, проделал то же с правой ладонью.
Он плакал. Но вовсе не от боли. Человек Веры, он понимал степень кощунства, которое совершает. И, сунув черные перчатки в карман сутаны ("перчатки после не надевайте"), тщетно пытался убедить себя, что всё это для большего добра. Ad majorem Dei gloriam. Для вящей славы Божией.
Глава 4
– Подбрось-ка еще пару поленьев в камин, Джеймс, будь любезен, – заполняя последнюю строчку кроссворда, произнес сэр Артур. – Вечер сегодня донельзя промозглый.
– Лондон, сэр, – заметил на это дворецкий, шевеля поленья в камине.
– Знаю, знаю, – махнул рукой МакГрегор, брезгливо отталкивая от себя толстенную газету. – Заметил. Как заметил и то, что ты предпочел бы настоящую зиму, в нашем родовом особняке на Шотландском нагорье.
– Не буду лукавить, сэр, но это действительно так, – с поклоном произнес дворецкий.
– Но вы можете сказать мне, что происходит, мистер Робертсон? – полушутливо вопросил Артур.
– Лондонская зима, сэр, – невозмутимо ответил дворецкий.
Артур МакГрегор махнул рукой.
– Сейчас я не о погоде, Джон. Я об этом. – Он ткнул пальцем в аккуратно заполненный кроссворд. – Это делают идиоты? Или для идиотов? Или и то и другое? Ну сам подумай, кроссворд в воскресном приложении "Нью-Йорк Таймс", считающийся сложнейшим в мире, был разнесен в пух и прах за… – он взглянул на часы, – за какие-то шесть минут!
– Для вашей эрудиции трудно разгрызаемый орешек найти невозможно, сэр Артур, – дворецкий осклабился.
– Да вы льстец, мистер Робертсон, – погрозил пальцем дворецкому Артур. – Бьюсь об заклад, что вы сами разнесли бы этот кроссворд вдребезги минут… скажем… за пятнадцать.
– Позволю себе выразить сомнение в этом, – продолжая улыбаться, покачал головой дворецкий. – Правда, в нашем семействе я был из самых грамотных, однако далее чтения "Библии в изложении для детей" не продвинулся. Не считая, конечно, правил поведения в инвернесской каталажке, откуда вы, ваша милость, меня вытащили до того, как я выучил их наизусть.
МакГрегор отмахнулся от последнего замечания, давая понять, что дело выеденного яйца не стоит.
– Три буквы по горизонтали, – внезапно произнес Робертсон, указывая пальцем на газету, лежавшую на столе.
– И что?
– Вы изволили пропустить их, сэр.
Артур, снова подвинув газету к себе, пробежал кроссворд глазами.
– Однако ты чрезвычайно наблюдателен, друг мой, – сказал он. – С другой стороны это как раз то, о чем я говорил! Некогда развлечение для настоящих эрудитов, этот кроссворд теперь напичкан банальностями для кухарок! Ну вот, сейчас и проверим. Три буквы, это ты уже знаешь, а сложность вопроса требует знаний как минимум Нобелевского лауреата. Итак, Джеймс: мифический создатель флейты, состоящей из нескольких трубок.
– Пан, сэр. Если флейта называется флейтой Пана, то уж, наверное, по имени ее создателя.
МакГрегор отшвырнул газету в угол комнаты.
– Что я и говорил. Докатились! И, Джеймс, прошу прощения за "кухарок". Но откуда ты знаешь ответ?
– У меня есть компакт-диск с записью Джорджа Замфира. Мелодия "Одинокий пастух". Под нее мне прекрасно отдыхается и думается. На конверте так и написано: Джордж Замфир, флейта Пана. И фото. Его и флейты. Но не думаю, что за всю эту информацию мне отсыплют Нобелевскую премию. А в деньгах, это много, сэр?
– Было миллиона полтора зеленых, Джеймс. Сейчас немножко меньше. Рецессия, сам понимаешь. И, кстати, разреши уязвленному эрудиту тебя слегка поправить. Не "Джордж" Замфир, а Георге. Георге Замфир. Прекрасный музыкант, дай ему Бог здоровья. Но – Георге. И мелодия действительно прекрасная. Твой тезка, Джеймс Ласт. Бош, а ведь как написал.
– Прошу простить меня, сэр, – кашлянув, произнес дворецкий, – но ведь и Бах, и Шуберт тоже были бошами.
– Чтоб тебя старый Ник забодал! – воскликнул сэр Артур. – Ты где всего этого набрался, в инвернесской каталажке?
– Вы будете удивлены, сэр, но именно там. Гав считал, что классика способствует выправлению наших исковерканных душ, сэр, а потому хочешь или не хочешь, а весь день по радио звучал канал классической музыки. Именно так, сэр.
– Надеюсь, твоя выправленная душа не скорчится от ужаса, если я попрошу тебя плеснуть мне на пару пальцев доброго шотландского виски? "Long John" будет в самый раз.
– Уже несу, сэр, – дворецкий действительно управился с заказом в считанные секунды и появился у кресла хозяина с подносом в руке, на котором стоял тамблер с янтарным напитком и вазочка с подсоленным арахисом.
– И коль скоро ты у нас эрудит, да еще и шотландец, то наверное, расскажешь мне, почему наш виски и спирт по-латыни называются одинаково?
– Латинцы тоже называли его "виски"?! – пораженно спросил Робертсон.
– Не латинцы, мистер эрудит, а римляне, но во всяком случае на латыни его стали называть "водой жизни", что будет aqua vita, еще со времен святого Колумбана, обратившего рыжих дикарей в не менее рыжих христиан.
– А при чем же здесь виски? – удивился дворецкий.
– Эрудит вы, как оказалось, неважный, а шотландец вообще никакой. Современное слово "виски" произошло от нашего исконно гэльского "уисге беатха", что есть не что иное, как "вода жизни". Видимо, понятие это имеет глубинный смысл, потому что в целом ряде языков крепкие дистиллированные напитки именуются именно так. Возьми на заметку. В пабе поразишь старых друзей. Во Франции это eau de vie, в Италии acquavite, в Скандинавии akvavit, ну и так далее, вдоль по глобусу.
– Осмелюсь заметить, ваша милость, спорить с вами по поводу "воды жизни" мне, конечно, не по зубам, но вот насчет дикарей ли, христиан… В этой комнате, как мы знаем, целых два шотландца, но – ни одного рыжего.