- Раз вы пришли к нам, вы должны знать наш театр, - сказал мне Тариэл Чарквиани. - Наша ориентация - современность. Нужны пьесы о сегодняшнем дне. А их нет. О чем же ваша пьеса?
- О человеке, который в пятьдесят семь лет, поняв, что прожил свою жизнь неправильно, решил все изменить. Он директор завода. До сих пор он плыл по течению, жил, как говорит сам, по инструкции.
- Что-то изнутри толкает его пересмотреть свою жизнь, свои позиции?
- Да, именно так.
- Интересно. Очень интересно. Как вы понимаете, я ничего обещать не могу, не ознакомившись с пьесой. Но обещаю, что быстро прочту ее и дам прочесть заведующей литературной частью. У нас знающая и опытная завлит.
- Спасибо.
- Вам спасибо, что пришли в наш театр. Звоните мне через неделю.
Он проводил меня в приемную и ждал, пока я надену пальто.
- Я, кажется, начну верить в сны, - сказал он. - В который раз вижу сон, будто поднимаюсь в гору, зная, что на ее вершине кто-то закопал главную пьесу, которую я должен, обязан поставить. Добираюсь до вершины, руками раскапываю землю, нахожу рукопись, а в ней какая-то абракадабра. Пытаюсь читать, ничего не понимаю и бессильно плачу. Измученный, спускаюсь с горы и почему-то оказываюсь в пустыне. Ноги вязнут в песке. Слепит солнце. И вдруг рядом со мной человек в белом. Он протягивает свиток. Я разворачиваю его и вижу…
- Пьесу! - воскликнула секретарша.
- Да, Ламара, - сказал Тариэл и обратился ко мне: - Я ждал человека с пьесой. Я давно его жду. Мне очень хотелось бы, чтобы им были вы.
Через неделю я позвонил Тариэлу.
- Я должен извиниться, - сказал он. - Руки не доходят до пьесы. То одно, то другое. И много общественной работы. - Он был депутатом, членом бюро горкома партии и еще кем-то. - Дайте мне еще неделю.
Я звонил Тариэлу. Каждый раз он говорил о своей занятости, и я растерянно поддакивал ему. Конечно, он занят, но какого черта он распинался, что с нетерпением ждет пьес о современности и еще придумал многозначительный сон, говорил я себе и ждал назначенного дня, чтобы снова позвонить ему. В конце концов Ламара перестала соединять меня с ним.
- Тариэл Валерианович передал пьесу в литературную часть, - сказала она мне в декабре.
- Это хорошо или плохо? - спросил я.
- Когда как. Позвоните через неделю Манане Васильевне Гуладзе.
Я позвонил, и состоялась встреча в кабинете, похожем на купе вагона.
Манане пьеса понравилась. Она была полна решимости помочь мне. Мы прокуривали ее кабинет, обсуждая каждую сцену, я по многу раз переделывал написанное и чувствовал, что пьеса становится лучше.
- Манана, скажите откровенно, Тариэл читал пьесу? - спросил я как-то.
- Нет, - ответила она. - Только не выдавайте меня. - Она засмеялась. - Не то снова буду выселена на скотный двор.
Когда Тариэла Чарквиани назначили главным режиссером, он, как всякий новый руководитель, взялся наводить порядок. Он начал с репертуара. Он отменял старые спектакли, но не успевал выпускать новые. В театре возникли группировки. С оппозицией Тариэл расправился быстро. У него были широкие полномочия.
Будучи очередным режиссером, Тариэл любил захаживать в кабинет Мананы, где собирались артисты, чтобы за чашкой кофе и рюмкой коньяка отвести душу. После назначения он перестал заходить в кабинет Мананы, но, поскольку заходили другие, вызвал ее к себе и сказал:
- Пора закрывать салон. Пора серьезно заняться делами, а не болтать попусту.
Манана прекратила кофепития. Однако артисты заглядывали к ней по-прежнему, и, так как руководитель всегда является предметом обсуждения подчиненных, в кабинете Мананы велись разговоры вокруг деяний Тариэла, что-то принималось, что-то отвергалось, и это стало известно Чарквиани. Хотя Манана была приверженцем нового направления в театре, он резко осудил ее на партийном собрании, заявив, что Манана создаст нездоровую обстановку в коллективе.
- Он меня разжаловал, - смеялась Манана, рассказывая мне свою историю. - Вызывал только в случае крайней необходимости через секретаршу, эту ленивую корову. Разговаривал так: "Садитесь", "Можете быть свободны", "Доложите завтра". Словом, его светлость гневались. И вдруг помилование… До сих пор не знаю почему. Он мне поплакался, я его пожалела, и я снова допущена к руке. Больше Манана не виновата в плохом репертуаре. Больше Манана не губит хорошие пьесы. Манана опять самый умный, самый опытный завлит. Так что не подведите меня. Не хочу на скотный двор.
Манана тихо засмеялась и, закурив сигарету, подобрала под себя ноги.
- Немного отвлеклись, и хватит. Давайте работать. Ну, что вы сидите с отсутствующим взглядом? Мы и так потеряли полчаса. Давайте, давайте работать, молодой человек.
Манана ворвалась в фойе. Белый плащ развевался. В руке, естественно, тяжелая сумка.
Мы вошли в прокуренный кабинет. Манана бросила сумку в угол дивана и распахнула окно. Потом сама бросилась на диван и облегченно вздохнула.
- Фу! Сигареты есть? Опять не успела купить. - Она взяла из пачки сигарету. - Я ваша должница. Граблю вас все время.
- Бросьте, Манана. Это я ваш должник. Из-за меня приходите в театр даже в свой выходной.
- У меня не бывает выходных, когда я работаю с автором. Слушайте, я давно хотела вас спросить, да все никак не решалась. На что вы живете? Мы достаточно подружились за эти месяцы, и я, надеюсь, имею право на подобный вопрос.
- Конечно, Манана. У меня были кое-какие сбережения, а сейчас внештатно работаю в газете.
- Черт знает что! Так можно и с голоду помереть! Вам надо устроиться в штат.
- Нет, это будет мешать мне.
- Ну-ну! Давайте работать.
- Как работать? Я все сделал. Пьеса готова.
- У меня возникла отличная идея. - И Манана предложила переделать начало пьесы. Мы долго спорили, и она сказала: - Вы становитесь истинным драматургом. Все написанное вами уже считаете неоспоримым и гениальным. Попробуйте сделать то, что я предлагаю. Это отнимет у вас не так уж много времени. Уверяю, драматургический ряд в пьесе выстроится лучше.
- Ладно, - сказал я, проклиная тот день и час, когда сел писать пьесу. В июле театр уезжал на гастроли, а над пьесой еще надо было работать. Работа меня не пугала. Я мог работать, оставляя на сон не более пяти часов в сутки. В двадцать семь лет, если у человека есть цель и он хочет завоевать мир, сон становится помехой.
- Но до гастролей Тариэл прочтет пьесу? Или опять неопределенность на неопределенное время?
- Перестаньте ныть! Я заставлю Тариэла прочитать пьесу. Ваш вопрос будет решен до гастролей, - сказала Манана.
Выйдя из театра, я позвонил Гураму. Дежурная сестра сказала:
- Доктор занят, товарищ.
Это означало, что Гурам на операции.
ГЛАВА 3
Гурам Антадзе считал, что в левой и правой половине коры головного мозга живут два совершенно разных "человека". В левом полушарии - главный из них, склонный к анализу и умеющий говорить, в правом - артистичный, мыслящий символами, образами, но безмолвный. Как утверждал Гурам, это не означает, что наше ощущение единства личности иллюзорно. Два полушария мозга сливаются в единую психическую структуру нашего "я". Когда Эйнштейна спросили, каков путь его открытий, он ответил: "Вначале приходит мысль, позднее я выражаю ее в словах".
У человека левое полушарие доминирует над правым, объяснял Гурам. Его доминирующая роль определяется регуляцией речи. У большинства людей речевые центры находятся в левом полушарии. Оно проявляет свое превосходство и в том, подчеркивал Гурам, что руководит всеми психическими действиями человека, управляет правой рукой, которая способна выполнять самую искусную и тонкую работу.
Разумеется, я с трудом разбирался в этих проблемах. Я не мог понять, например, зачем человеку нужно правое полушарие, если левое справляется со всеми важными задачами. Объяснения Гурама мне были недоступны, и однажды он повез меня к композитору, перенесшему инсульт.
В просторной комнате в кресле сидел небритый мужчина и барабанил пальцами левой руки по подлокотнику. На рояле стояли магнитофон и проигрыватель.
Мы поздоровались, и мужчина издал звуки, означавшие приветствие.
- Не надо напрягаться, Николай Давидович, - сказал Гурам и представил меня: - Наш студент. Надеюсь, он не будет вас смущать.
Николай Давидович отрицательно покачал головой.
Потом Гурам бегло осмотрел больного и сказал:
- Сегодня мы лучше чувствуем себя?
Николай Давидович кивнул.
- Тогда приступим. Студент Бакурадзе, вы слышали песню "Кавказские хребты"?
- Конечно, - ответил я, хотя никогда не слышал этой песни.
- "Кавказские хребты" написаны Николаем Давидовичем до болезни. Надеюсь, у вас хватило знаний, чтобы поставить диагноз?
- Инсульт, - сказал я.
- Левосторонний инсульт, - сказал Гурам. - Послушаем песню.
Гурам включил проигрыватель и поставил пластинку. Песня оказалась мелодичной.
- Николай Давидович, прошу, - сказал Гурам и помог композитору усесться за рояль.
Николай Давидович поднял левую руку, правая бездействовала, и, возможно, поэтому то, что он проиграл, потрясло меня. Несмотря на инсульт, он сочинял музыку. Она была красочнее "Кавказских хребтов".
- Это загадка, - сказал Гурам, когда мы сели в машину. - Пока ясно одно - многие творческие способности связаны с правым полушарием. Скорее всего, что и музыкальные способности человека заложены в нервных центрах правого полушария. Теперь тебе все понятно?
- Если бы я сказал "да", это было бы слишком преувеличено. Насколько я понимаю, тебе самому еще не все ясно.
Он рассмеялся.
- Это ты правильно заметил. Мозг - самая таинственная и наименее изученная область человеческого познания. Знаешь почему?
Не хотелось ударить лицом в грязь.
- Мешала религия. Мозг считался местом, где обитала душа.
Гурам расхохотался и резко затормозил у светофора.
- Гениально! Мне это в голову не приходило. С меня ужин в "Дарьяле". А пока заедем ко мне.
С тех пор как умерла его жена, он жил один.
Я мало знал Лию, жену Гурама. Он познакомился с ней в тот год, когда я уехал из Тбилиси. Весной Гурам вызвал меня по междугородному телефону и сказал, что его отец, Георгий Михайлович, при смерти. Я тут же взял билет на самолет.
- Хорошо, что приехал, - сказал мне Георгий Михайлович. - Я часто вспоминал тебя. Ты знаешь, Гурам хочет жениться на больной. У нее лейкемия. Она не проживет и трех лет. Поговори с ним.
Вечером я поссорился с Гурамом.
- Для тебя нет ничего святого. Умирает отец, а ты твердишь одно: "Я все равно женюсь на Лии".
- А что прикажешь говорить? Что я не женюсь? Не бывать этому! Я не стану обманывать отца перед смертью.
Георгий Михайлович последними усилиями пытался вырвать у Гурама обещание не жениться на Лии, но не добился своего. Он скончался на пятый день после моего приезда.
Лия прожила два с половиной года. Ее не спасли ни швейцарские лекарства, ни безумная любовь Гурама. Лию похоронили рядом с Георгием Михайловичем, и земля примирила их.
В остальном у Гурама все шло точно по расписанию. Еще на четвертом курсе института он провел эксперимент на обезьяне, подтверждающий гипотезу профессора Кахиани об искусственном управлении деятельностью мозга. Через два года он работал в клинике Кахиани, а через три защитил кандидатскую. Наперед было известно, что его ждало. Докторская степень. Профессорская должность. И так далее.
В клинике меня знали, и я беспрепятственно прошел в кабинет Гурама.
Я читал "Советский спорт", когда распахнулась дверь и вошел Гурам со свитой белых халатов.
- Торжествовать еще рано! - бросил он кому-то и расцеловал меня. - Где ты пропадаешь, негодник?
- Работаю, - ответил я.
- Можно воздержаться от торжества, но нет сомнений, что операция прошла успешно, - сказал один из белых халатов.
- Об этом будем судить по результатам. Если мальчик заговорит! - сказал Гурам и снова обратился ко мне: - Так где ты пропадаешь?
- Работаю, - повторил я.
Белые халаты не торопились уходить. Им хотелось говорить об операции. Я нетерпеливо ждал. Наконец мы остались вдвоем.
- Ты что-то хочешь мне сказать? - спросил Гурам.
Собственно, я приехал к нему, чтобы рассказать о случившемся на фабрике, но не знал, с чего начать.
Зазвонил телефон.
- Поговорить не дадут, - сказал Гурам, беря трубку. - Да. Пять минут назад. Поздравлять рано. Время покажет. Привет!
Он снял халат. Без халата Гурам походил на недоедающего студента.
- Что ты такое сделал? - спросил я.
- Операцию. Что я еще могу делать?
Он бросил халат на диван, снял белую шапочку и пригладил перед зеркалом волосы. Гурам был блондином и втайне гордился этим. Снова зазвонил телефон.
- Пусть звонит, - сказал он. - Поедем за город.
Мы вышли на улицу. Я собрался с духом, чтобы начать рассказ. Но Гурам, что-то вспомнив, кинулся назад в клинику и вернулся минут через пятнадцать.
- Извини. Дежурный сегодня сердобольный. Может к мальчику впустить родителей.
- Эпилептик?
- Нет, опухоль в левом полушарии.
Мы сели в "Волгу" Гурама. Он вытащил из-под сиденья покореженный кремниевый пистолет.
- Это принадлежало Шамилю.
- Сохранились отпечатки пальцев?
К старинному оружию Гурам испытывал болезненную слабость. Он скупал проржавевшие пистолеты, шпаги, сабли, кинжалы и с завидным упорством возился с ними, приводя в порядок.
- Ты ничего не понимаешь в оружии.
Я согласился.
За городом мы остановились у деревянного ресторана, приросшего спиной к скале.
Ресторан пустовал, если не считать четырех скромно одетых мужчин в углу зала. К нам вышел директор в белом халате, настолько толстый, что его подбородок лежал на груди, а изуродованные уши борца касались плеч.
- Прошу вас! - сказал он хриплым голосом, приглашая к буфету, и крикнул: - Ванечка!
Мужчины в углу разглядывали нас с любопытством.
Из кухни выскочил лупоглазый Ванечка и встал за стойку.
- Базедова болезнь, - поставил диагноз Гурам. - Его надо оперировать.
- Тебе только бы резать, - сказал я.
Мы подошли к стойке, на которой красовались блюда с лоснящейся зеленью, редиской, белым сыром и пышным лавашем. Ванечка поставил на тарелку три стопки и налил в них из бутылки чачу. Гурам, втянув воздух длинным носом, сказал:
- Иф, какая водка! Градусов пятьдесят.
- Шестьдесят, - поправил директор и произнес: - Чтобы у вас все было хорошо! Будем здоровы.
Мы выпили и закусили сыром, зеленью и хлебом.
- Что прикажете? Чем вас порадовать? - спросил директор.
- Как твоей душе угодно будет, - в тон ответил Гурам.
- Что скажете о жареном ягненке? Для начальника жарил.
- А если твой начальник приедет?
- Не приедет, уже не приедет. - Директор вздохнул. - Ванечка, гости за стол садятся.
Ванечка, перебирая ногами, словно в танце, быстро ушел на кухню.
- У тебя что, неприятности? - спросил Гурам у директора.
- Закрыть хочет этот ресторан, - ответил тот. - Нерентабельный, говорит. Конечно, будет нерентабельный, если все продукты второй категории!
- Ягненок тоже второй категории?
- Что вы, что вы! С базара, клянусь детьми!
- Тогда садимся.
- Где вашему сердцу радостнее будет.
Мы сидели у окна, раздвинув марлевые занавески, пили "Цинандали" цвета весеннего солнца, растворяя в нем наши заботы, и жизнь была прекрасна.
Вдали с неба спускались горы, и казалось, можно перепрыгивать с одной вершины на другую и так взобраться в гости к самому господу богу, если он существует, а если существует, он должен был находиться именно там, потому что лучшего места ему не найти - и климат подходящий, и горы расположены лесенкой: легко спускаться пастырю к своим овечкам.
К вечеру, когда горы отступили, а окна подернулись дымком сумерек, к нашему столу подошел директор и спросил, понравился ли нам ягненок. Мы предложили ему стул. Он сел, сказал, что его зовут Дато и что он бывший борец, чемпион республики. Мы выпили за него. Мы не знали, о чем говорить с ним, и я спросил, есть ли у него семья. Дато показал нам фотографию сыновей - одному было пятнадцать, второму тринадцать.
- Старший весь в меня - учиться не любит, только борьбой увлечен, - сказал он. - Младший? О-о, этот математик! С первого класса отличник. Учится в специальной школе. В прошлом году победил на олимпиаде юных математиков. Талант. Только не знаю в кого. - Он засмеялся, а потом произнес: - Эх, вывести бы их в люди, а там хоть трава не расти.
- Не скажи, - возразил Гурам. - Ведь захочется поглядеть, какими они станут, жить как будут.
- Тоже верно, - согласился Дато и велел Ванечке принести еще "Цинандали". - Выпьем за наших близких. За ваших братьев и сестер. За моего младшего брата. Чтоб ему было хорошо… Чтоб им всем было хорошо. - Дато медленно выцедил вино из бокала.
- Что случилось? Если твой брит заболел, можешь не беспокоиться, - сказал Гурам.
- Он не заболел. Он в тюрьме, - сказал Дато.
- За что сидит? - спросил я.
- Ни за что! - ответил Дато.
- Ни за что у нас не сажают, - сказал Гурам.
- В том-то и дело, что ни за что. Я у прокурора был. У них доказательства. У брата доказательств нет.
- Дато, перед тобой журналист, корреспондент газеты Серго Бакурадзе! Расскажи все. Он поможет тебе. У него золотое сердце.
Журналист, который сам нуждается в помощи, в роли покровителя. Мне стало смешно. И почему я должен помогать преступнику? Я не сомневался, что брат Дато виноват.
- Не стоит вас беспокоить. Да и делу не поможешь. - Дато разлил вино в бокалы.
- Где работал брат? - спросил я.
- На швейной фабрике.
У меня дрогнула рука. Гурам заметил это.
- Ты что-нибудь слышал?
- Нет.
- Места себе не нахожу. Виню себя, - сказал Дато. - Я уговорил Карло вернуться домой. Он в Иванове почти шесть лет работал после института. Если бы он оттуда не уехал, сегодня главным инженером был бы. Все подстроено. Хотели от него избавиться. Есть на фабрике такой Вашакидзе, главный инженер… Извините, не хочу говорить, а все равно говорю. Извините.
Я знал Вашакидзе, энергичного мужчину с огромным лбом а рыжими усами. Он блестяще разбирался в технике и, случалось, сам ремонтировал станки. Когда я впервые пришел на фабрику, Вашакидзе помогал мастерам устанавливать новые машины.
- Вовремя пришли, - сказал он мне. - Как раз завезли новую технику.
Потом он водил меня по цехам.
- Через год не узнаете фабрики. Все морально устаревшее оборудование заменим, многие участки модернизируем. Идемте, познакомлю вас с директором.
Директор, анемичный человек небольшого роста, перебирая янтарные четки, тоскливо глядел в окно кабинета, обшитого дубовыми панелями. Казалось, он попал сюда случайно. На его черном пиджаке была орденская планка в четыре ряда. Я пожал холодную руку и с трудом расслышал: "Луарсаб Давидович Ахвледиани".
- При чем Вашакидзе? - спросил я Дато.
- Говорят, он приложил руку к несчастью Карло.
- Не может быть. Этого не может быть! Будет Вашакидзе заниматься грязными делами!