2
Фамилия Чувырихи была Чувырина, а имя-отчество - Авдотья Тихоновна. Об этом сказала она сама - старушка годами за семьдесят, со сморщенным лицом и с жидкими, голубовато-седыми, скрученными в пучок волосами.
- А я тебя, милочка, с малых лет помню, когда ты еще в детских платьицах бегала. Давненько не виделись. А за то, что о старухе вспомнила, спасибо скажу. Слыхала и о горе твоем. Жалко мать небось. Ведь ни за что ни про что отдала богу душу.
- Мне и Василия жалко, - поставила Екатерина точку, снимая вину с Михеева.
Но старуха не согласилась.
- Убивец он, твой мужик. Яко зверь в нощи.
- Да ведь нечаянно он, - смутилась Михеева. - В сердцах был. Ну и подвела рука. Думаю, и на суде это учтут.
- Ты простила, а бог не простит. Все господь видит: и доброе, и злодейское.
Не понравилось Михеевой такое начало встречи. Захотелось снять эту накипь. Не проповеди ждала она от Чувырихи, а доброго ответа на свой главный вопрос. Не здесь ли хранятся отцовские ценности? Прямо так и спросить? Обидится. Придется исподволь, издалека…
- Что это с вами, Авдотья Тихоновна? Я что-то давно вас в церкви Не видела. Вот и зашла навестить: не захворали? Или случилось что?
- Я, милочка, всегда к обедне хожу. Всенощную долго стоять приходится. А ноги не держат.
- У меня к вам просьба есть. Не великая, но памятная.
- В поминанье, что ль, записать? За упокой души? На похоронах я ведь не была: все ногами маюсь. А тебе стыдно! В хоре поешь, за здравие пишешь, а за упокой убиенной к богу не обращаешься. А я вот Марьяну-мученицу сразу же записала. И поминаю, конечно.
- Спасибо, Авдотья Тихоновна. Другое у меня дело. Не оставила ли мать у вас отцовский дар, мне предназначенный?
Старуха сразу умолкла, поджав тонкие без кровинки губы. И молчала так, должно быть, минуты две. А Екатерина ждала: скажет или не скажет. Только зачем ей держать церковную утварь, или кресты наперсные, или панагию с каменьями? Никакой корысти у нее нет, продавать не будет: верующая и богобоязненная. Но почему молчит?
Чувыриха сомневалась. Вспомнила слова Марьяны: "Спрячь у себя в киоте. А дочери отдашь после моей смерти. Сейчас недостойна она: в соборном хоре поет, а в бога не верит". И спрашивала себя старуха: отдать или не отдать? А вслух спросила для верности:
- На страстной седмице говела?
- Из церкви не выходила.
- И причащалась?
- Я православная, бабушка. И крещеная, и богомольная. И в хоре по субботам пою на всенощной.
Так уклонилась Михеева от ответа. Но старуха поверила.
- Есть дар отца Серафима. Храню.
И вынула из киота икону в окладе из серебра.
Трудно описать смятение чувств, охвативших Екатерину. Было тут и горечь обманутой в своих ожиданиях женщины, и сдержанный гнев против фанатично религиозного отца и поверившей ему матери, и жалость к пошедшему на убийство Василию, и страх перед обманутым вместе с нею Андреем.
- И это… все? - прошептала она, именно прошептала: голоса своего даже сама не слыхала.
А где же панагии с бриллиантами, наперсные кресты в золотых окладах с драгоценными каменьями, где золотые чаши для причастия, большие блюда для пожертвования?
- А разве этого мало? - нахмурилась Чувыриха. - Чудотворная ведь икона. Не сумлевайся. Из новгородского подворья твой дед отцу Серафиму привез.
"Черта мне в ее чудотворности!" - хотелось крикнуть Екатерине. Но сдержалась. Провела рукой по выпуклой серебряной ризе. Хоть бы золотая была!
А старуха все говорила и говорила, словно ворожея недуг заговаривала:
- Древняя икона, девонька. Прадеды наших прадедов ее чтили и к ней прикладывались. И отец Серафим эту икону в Загорске у патриарха показывал. Только ты оклад не сымай - грешно. И Марьяна не сымала. Так для тебя и оставила. После смерти моей, сказала, отдашь дочери. Вот, значит, ее наказ я и выполнила.
В превеликом страхе вернулась Екатерина домой. Андрей ждал. Икона была завернута. Старуха аккуратно упаковала ее. Но ведь это только икона. И даже в серебре, а не в золоте.
- Вот все, что отец мне оставил, - произнесла шепотом - опять подвел голос.
Андрей молча развернул икону. Так же молча оглядел серебряный оклад, посмотрел, как он прикреплен к доске и, осторожно вынимая ножиком гвозди, снял инкрустированную ризу с иконы. На белом полотенце, окаймленное позолоченным венчиком, виднелось только лицо Христа. На удлиненном, писанном охрой лике горели будто совсем живые глаза. Печаль страдальческая светилась в них, доходя почти до экстатического напора. Узлы скрученного по углам полотенца были повязаны лентами, писанными густым кармином. Краски потускнели, поблекли, словно высветлены в манере, присущей художнику, но все же сохранили свою первозданную красоту.
Андрей, все еще не произнося ни слова, долго рассматривал икону, то приближая ее к лицу, то отстраняясь, наконец сказал как бы сам себе:
- А ведь отец говорил, что это - сокровище… Может быть, и действительно так.
- И ты в это веришь?
- А почему бы и нет?
- Серебро на десятки рублей считай. Больше не выручишь.
- Почему? Раритеты в любом виде искусства есть.
- Не понимаю.
- Ну, раритет. Особо ценная вещь. Диковинка.
- А кому ты продашь эту диковинку? Икона - икона и есть. Протоиерей и тот не возьмет. У него полный иконостас в Соборе.
- Протопоп нам не потребуется. Я в Москву продавать поеду. Старые связи порастрясу. Помозгуем.
- В Москву тебе не уехать. Узнают - следить станут.
- А я без огласки. Потихоньку. Подумаешь, преступление!
Екатерина молча взяла икону. Поразглядывала и так, и этак. Хмыкнула. Андрей с презрением взглянул на нее.
- Ты когда-нибудь о Рублеве слыхала? - спросил он. - Ему в Третьяковке целый зал отведен. Я понимать, конечно, не понимаю в этом деле, но думку имею. Протопоп сокровищем лубок называть не будет. И еще. Мы теперь вроде чисты. Для милиции. Мы с тобой. Они ж сами видели: тайник не вскрывался, а там - пусто. Кто камень кинет, что из-за корысти мать прибили? Не было корысти. Случай был, как и задумано… А икону тебе Чувыриха сама отдала - как ей мать велела. Твоя она, и государству до нее интереса нет. Что хотим, то и сделаем. Хотим - продадим. Хотим - на стенку повесим. Для интерьера…
- Так чего ж тогда скрываться, а, Андрюша? - робко спросила Екатерина. - Раз икона-то наша, законная, то мы и продать ее законно сможем…
- Кому, дура? Музею? Много ль там за нее дадут?
- Как положено…
- Как положено, - передразнил ее Востоков. - Кто обещал Ваське ничего не предпринимать до его возвращения?.. А если узнает и заложит?
- Дрянь ты, Андрей! Васька не такой…
- Все не такие… Заложить, конечно, не заложит: это ему тоже боком выйдет. Но и мы о нем помнить станем. Дороже продать - вот что сейчас главное.
- А кому?
- Кому - подумаю. Для того и в Москву тронусь. И потом: где гарантия, что папаня эту икону в свое время от государства не утаил? Нет? То-то и оно…
3
Чувыриху старший инспектор отыскал уже после того, как обошел Огуревну и Нинку-молочницу. Их ему назвал псаломщик, с трудом вспомнивший старых хористок. Нинку-молочницу Саблин нашел на рынке, где она торговала не молоком, а клубникой. Сначала она и говорить с ним не захотела - болтун, а не покупатель. А потом смягчилась и скороговоркой объяснила, что и в церковь она уже не ходит, и Марьяну сто лет не видела, и никаких икон та ей не давала. Второй визит оказался столь же безрезультатен. Васса - Огуревна в компании трех старух "забивала козла" в палисаднике и попросила его малость обождать, когда окончится партия. А узнав, что ему нужно, ответила примерно то же, что и Нинка-молочница. Только посоветовала ему к Чувырихе сходить, "ежели та не померла, часом с квасом".
С таким напутствием Саблин и зашел к Авдотье Тихоновне: он уже знал от Вассы ее имя-отчество. И как говорится, попал в точку.
Но ждало его здесь нечто совсем уже неожиданное.
- Была у меня эта икона, сынок. "Спас нерукотворный" зовется. Все верно. Принесла мне ее Марьяна с благословения отца Серафима. Сохрани, сказала, ее у себя в божнице, пока живу. А после отдашь, когда я спрошу или дочь придет, если меня не будет. Вот так и случилось. И Марьяны нет, и дочь пришла за иконой.
- И вы отдали?
- Отдала. Вчера и отдала. Вечерком после всенощной. Когда сумерки полегли.
Ничего больше Саблин не спрашивал. Да и незачем: ведь икона-то есть. И где находится сейчас, известно. Не могла же Михеева, гуляя по улице, тут же ее продать. В собор она не пошла. Да и кто из клириков рискнет приобрести эту музейную редкость? Все они, кроме протоиерея, живут не бедно, но и не так богато, как он. У нового протоиерея, может быть, и есть свободные средства, но древних икон он не собирает и даже осуждает это модное собирательство. Вероятно, икону получит Востоков, и он же постарается ее повыгоднее продать. Что же делать теперь ему, Саблину? Просить санкцию на арест Востокова и Михеевой? А на каком основании? За то, что у них в руках музейная редкость? А если эта редкость, будучи собственностью отца Серафима, вполне законно, как дар, перешла в собственность Марьяны Вдовиной, а от нее к дочери, Екатерине Михеевой? Тогда ты скажешь прокурору, что арестуешь их, как соучастников злоумышленного и заранее запланированного убийства Вдовиной. А есть ли у тебя, товарищ Саблин, достаточно веские доказательства такого убийства? Есть, товарищ прокурор, есть мотив заранее задуманного убийства. Из-за желания овладеть раритетом высокой, даже очень высокой ценности. В десятки, может быть, даже сотни тысяч рублей оценил ее патриарший профессор Смиренцев в Загорске. Тогда мотив не в самой иконе, Саблин, а в ее рыночной стоимости. Вот и проследи пока ее путь…
С такими сомнениями и пришел Саблин к Михеевой. Ему долго не открывали, так что пришлось позвонить вторично и не отпускать кнопки звонка, пока не открылась дверь, застегнутая на цепочку.
- А к вам и не попадешь, Екатерина Серафимовна, - сказал он, заглядывая в дверную щель. - У меня вопрос есть.
- Не вопрос, а допрос, - ответили ему неприязненно, но цепочку с двери не сняли.
- На допрос я вас повесткой вызову, а сейчас кое-что выяснить требуется.
- Ну, входите, если за делом пришли, - сказала Михеева, открыв дверь и пропуская Саблина в комнаты.
Он без приглашения присел у стола и проговорил со значением:
- А я к вам от Чувыриной Авдотьи Тихоновны.
- Дознались все-таки? - зло откликнулась Михеева.
- Дознались, - согласился инспектор, - и разобрались, что к чему. Где у вас та икона, какую вы от Чувыриной домой принесли?
- Обознались, товарищ инспектор. И у Чувырихи я не была и, не то что икону - рожу ее сейчас не помню.
Саблин решил прибегнуть к нажиму:
- У нас есть письменные ее показания: и о вашей матери, которая ей передала икону отца Серафима, и о вас, когда вы пришли к ней за этой иконой.
Но Михееву не так-то легко было сломить.
- А кто меня видел, как я к ней ходила и как икону домой несла? Есть у меня материна божница, вы ее видели. А чужих икон нет. Доверчивый вы человек, товарищ инспектор. Мало ли что Чувыриха могла вам набрехать. И письменным ее показаниям та же цена. Брехня!
- А где ваш брат сейчас, Екатерина Серафимовна? - спросил Саблин.
- В Москву уехал. Дружок на свадьбу пригласил.
У Саблина даже горло перехватило: еще одна неудача…
Московский розыск
1
В кабинете начальника уголовного розыска собрались Саблин, Веретенников, Глебовский и Князев.
- Все прочли письменный доклад Саблина? - спросил полковник.
- Все.
Воцарилось настораживающее молчание. Каждый считал себя хоть частично, да виноватым: не уяснил себе, не подумал, не посоветовался, не подсказал. В результате сбежал преступник, которого никто из присутствующих не мог обвинить в том, что именно он был душой заговора. Саблин рассказал все - и не только о своих действиях, но и своих размышлениях, потому что виноватым считал только себя: слишком медлителен, чересчур осторожен и, пожалуй, даже труслив, потому что боится риска и не согласованных с начальством решений.
Начал Князев, которому надоело это молчание.
- Осторожничаете, товарищи, боитесь правды. Я читал твою записку, товарищ капитан. Слишком много на себя берешь. Не один ты виноват - все виноваты, и я в том числе. Первая ошибка: сняли наблюдение за Востоковым и Михеевой. Во-вторых, зря провели вторичный обыск в присутствии обоих: это показало им, где был тайник. И то, что пуст он, тоже им на руку. Они начали свой поиск и преуспели в нем раньше нас. А теперь за что нам Востокова задерживать? Икона - наследство. Они на нее по закону право имеют.
- Он же ее продавать поехал! - не сдержался Саблин.
- А куда? Вдруг в Третьяковку?
- Да в какую Третьяковку! Что он - святой агнец?
- Поднабрался ты, Саблин, терминологии… - усмехнулся Князев. - Конечно, Востоков не агнец и в Третьяковку икону не понесет. Будет искать связь со спекулянтами, пустит ее "плавать", как говорится. И может она таким образом "уплыть" за границу. Придется тебе, капитан, ехать в Москву, в Министерство внутренних дел. Есть у меня там друг, уже в генеральском звании. Давай, я ему прямо сейчас позвоню…
Полковник соединился с Москвой и попросил к телефону генерала Стрепетова.
- Пал Палыч, это Князев тебя приветствует… Ничего себе, помаленьку… Да нет, не для встречи, а по делу звоню. Твоя помощь потребуется… Да, "дорогое" дело… У нас в нем капитан Саблин задействован… Нет, не о том речь. Похищение иконы четырнадцатого века очень высокой художественно-исторической ценности. Есть предположение, что икона в Москве, и если мы прозеваем, может уплыть за границу. Саблин сегодня же выезжает в Москву и твое расскажет все, что ему известно. Подключи к нему кого найдешь нужным или его подключи к поисковой группе…
Полковник положил трубку и заключил: - Все свободны, товарищи. А ты, капитан, оформляй командировку и выезжай с первым же поездом… Генерал Стрепетов тебя примет и поможет. Поспешай!
2
Все произошло так, как и предполагал Князев. Генерал Стрепетов внимательно выслушал подробный рассказ инспектора о поисках редкой иконы четырнадцатого столетия, известной под названием "Спас нерукотворный". При этом Саблин добавил, что, по сведениям уголовного розыска, эта музейная редкость находится сейчас в Москве и не исключена возможность продажи ее какому-нибудь крупному спекулянту, связанному с зарубежными коллекционерами. Описал Саблин и саму икону, ее богатую палитру красок и художественную манеру ее живописца, близкую таким мастерам, как Феофан Грек или Андрей Рублев.
- Откуда вам это известно? - спросил генерал.
- Частично от профессора Смиренцева - я же был в Загорске, - а главным образом, изучал византийско-русскую иконопись.
- Вы что, искусствовед по образованию? - вопрос прозвучал если не с уважением, то с удивлением наверняка.
- Да нет, - улыбнулся Саблин, - юрист… А изучал иконопись сейчас, наскоро, в библиотеке сидел.
- Похвально, - сказал генерал. - Князев умеет подбирать кадры. Ну а вас, товарищ капитан, мы подключим к поисковой группе тоже специалистов своего дела.
И подключили. Таких специалистов оказалось двое: полковник Сербин и старший лейтенант Симонов.
- Словом, четыре "С": Стрепетов, Сербин, Саблин и Симонов, - пошутил генерал. - Мне докладывают, Сербин возглавляет группу в контакте с Петровкой и железнодорожной милицией, Симонов прощупает всех законспирированных фарцовщиков и спекулянтов, а Саблин устанавливает тождественность иконы. Не грех бы и вторично связаться с преосвященным профессором из Загорска.
Совещание участников поисковой группы было недолгим, и полковник Сербин его подытожил:
- Убийство и все с ним связанное - это ваше домашнее дело, - резюмировал он. - Вот и занимайтесь им по возвращении на место вашей работы. Сейчас же у нас с вами другая задача: найти икону и не дать ей уплыть за границу. Генерал сказал, что похититель ее вам известен. Следовательно, попадаться ему на глаза вам не годится. У вас есть его фотокарточка?
Саблин извлек из бумажника два любительских снимка: Востоков на улице и он же за прилавком комиссионного магазина.
- Кто это у вас так плохо снимает? - поморщился Сербин.
- Снято во время наблюдения за этим субъектом. На ходу снимал. Торопился.
- Ладно, сойдет, - согласился Сербин и передал снимки Симонову: - Покажешь Климовичу и Безрукову. Может быть, они опознают.
- Надо их и Лысому показать. Без Лысого он на крупных фарцовщиков не выйдет, - сказал Симонов.
- Кто же этот Лысый? - заинтересовался Саблин.
Сербин загадочно улыбнулся, переглянулся с Симоновым и ответил:
- Антиквар. Собиратель ценнейших редкостей. У него есть многое, в истории отмеченное. Я, например, видел у него и скрипку, сделанную самим Амати, и медаль, выпущенную в честь польского маршала Понятовского, и жемчужное ожерелье, подаренное Людовиком Четырнадцатым одной из своих фавориток, и еще кое-что, столь же редкостное. К нему, капитан, все фарцовщики бегут, когда услышат о какой-либо исторической редкости. Часть он приобретает сам, если цена позволяет.
- А на какие же средства он живет?
- На пенсию. Она у него достаточная для непьющего старика. Да и редкости свои продает помаленьку. Кто ж ему запрещает продать коллекционеру побогаче какую-нибудь не стоящую государственного внимания редкость?
- А если не государственного?
- Не знаю, как у вас на периферии, а в Москве приобретателей много. Все берут, если стариной пахнет. За хрусталем в очереди стоят, а у него от дедовского хрусталя полки в буфете ломятся. За екатерининский четвертак он тебе любую хрустальную вазу отдаст. Всех московских фарцовщиков поименно знает и о любой "плавающей" редкости в первую очередь узнает. И о твоей иконе, наверное, слышал. Так что своим сообщением его не удивишь, да, пожалуй, и не заинтересуешь: слишком умен для этого, а главное, осторожен.