Спуск в потайной подвал находился в самом углу, под настилом из тщательно пригнанных толстых половых досок, которые пришлось разбирать. Крышка тайника оказалась металлической и плотно прилегающей, с надежным запором. Леонид Иванович откинул ее и первым спустился по ступенькам вниз. Очень аккуратно они развернули сундук и медленно, стараясь не уронить, опустили в лаз. Назад слегка задержавшийся в тайнике и некоторое время шарящий там в полумраке Ботаник поднялся с брезентовым рюкзаком на плече. Без лишних слов поставил на пол, раскрыл и продемонстрировал Славе содержимое. Там оказались два пистолета "браунинг", четыре снаряженных запасных обоймы с патронами, два армейских многофункциональных ножа и – что больше всего поразило Корсака – пара самых настоящих противопехотных гранат. Слава не стал ничего спрашивать, промолчал. Сомов затянул веревку и протянул рюкзак Корсаку:
– Возьми. Я буду за рулем.
– Иваныч?
– Так надо, Слава. Береженого бог бережет. Нам уже терять нечего.
– Мне, – хмуро поправил Слава. – Ты ведь добропорядочный гражданин, вне подозрений. Тебя только что проверили.
– А как насчет в ухо? С ноги?
– Извини, Иваныч… – потупил взгляд Корсак. Понял: глупость сказал. Обидел сэнсэя. – Что-то я… прости, ради бога. – И тут же встрепенулся: – Так что дальше было? Интересно ведь!
Глава 9
– Словом, придумал я кое-что. На следующий день начал обходить все Торгсины. Там, в кассе, всегда находились огромные суммы денег. Я решился ограбить один из магазинов. Внутри обычно дежурила милиция, но и я был не пустой. У меня был револьвер. С двумя патронами… Узнав адреса, я воспользовался своей единственной вещью, представляющей хоть сколько-нибудь реальную ценность, – серебряными карманными часами фирмы "Павел Буре", и под видом нуждающегося бедолаги поочередно обошел несколько из них, подмечая каждую мелочь и попутно предлагая сидящему за окошком скупщику оценить мою безделушку. Продавать часы я, разумеется, не собирался. Просто делал вид, что названная цена меня не устраивает, и уходил. В результате я остановил свой выбор на магазине на Маросейке. Или на Покровке? Сейчас уже точно не помню… Улицы рядом. В самом центре Москвы… На следующий день я с раннего утра поймал извозчика, приехал к магазину за четверть часа до открытия, дал вознице денег, купив его на весь день, и приказал до семи вечера дежурить за углом и ждать меня. Сам сел на скамейку в скверике напротив и стал вглядываться в заходящих туда людей. Я помнил внутреннее расположение, и для страховки мне нужна была молодая, красивая женщина. Такая, в которую не станут стрелять находящиеся внутри двое вооруженных милиционеров.
– И дождался…
– Только к вечеру. Незадолго до закрытия, примерно за полчаса, я увидел, как к Торгсину приближается очаровательная девушка лет восемнадцати-двадцати. Не было сомнений – прелестное создание направляется именно туда. Я быстро перебежал улицу и успел встать в короткую очередь прямо перед девушкой… Вся процедура обмена драгоценностей и валюты на продукты там происходила следующим порядком – в отделенном от самого магазина помещении стояли желающие отовариться, там же дежурили двое милиционеров. Один возле металлической двери в крохотную оценочную комнатушку, где продавец и сидящий за конторкой оценщик остаются с глазу на глаз, а второй – непосредственно у входной двери. Казалось бы, никаких шансов вырваться с добычей нет, но я кое-что придумал… Когда подошла моя очередь, до закрытия оставалось всего десять минут, и кроме меня, милиционеров и девушки внутри скупки находился всего один человек – древняя старуха; я зашел в комнатушку, достал из одного кармана часы и положил их на конторку. Из второго вытащил револьвер и направил на сидящего напротив старого еврея. Приложил палец к губам – сиди тихо, как мышь. И давай сюда деньги. Еврей, к моему удивлению, скорее больше удивился, чем испугался. Несколько секунд внимательно разглядывал меня из-под надетого на нос пенсне, а потом спокойным голосом сказал: "Молодой человек, вы – безумец". И спокойно, без суеты, выложил из сейфа семь толстых пачек денег в крупных купюрах. Сказал, что больше у него нет. Остальное – в кассе, в магазине… Я видел, что сейф пуст. Но больше мне и не надо было – на паспорт этого хватало с лихвой. Я понимал, на чем основано его спокойствие.
Снаружи меня ждали два милиционера. И вздумай я испытать судьбу и попробовать прорваться к выходу, шансов остаться в живых у меня было бы не много. Но старый еврей не знал о девушке… Распихав деньги по карманам, я прихватил свои часы и отступил из комнатушки, закрыв за собой дверь. Я успел схватить девушку, развернуть ее спиной и прикрыться ею раньше, чем старик крикнул, что его ограбили, и с грохотом упал за конторку, а уставшие от многочасового стояния на ногах милиционеры успели выхватить из кобуры свое оружие. Я выстрелил в ближнего, ранив его в правую руку, и крикнул второму, успевшему положить пальцы на кобуру, но не успевшему достать пистолет, что, если он хотя бы шевельнет мизинцем, я разнесу ему голову, а затем убью девчонку. Или наоборот, я уже плохо помню… Помню, что старушенция выпучила глаза, побледнела, словно простыня, и с грохотом упала в обморок. Как полено. А я, прикрываясь девчонкой, смог вырваться на улицу. Там я сразу же отпустил ее и бросился бежать к пролетке. Когда до угла оставалось всего несколько шагов, сзади громыхнул первый выстрел. Затем еще один. Первая пуля просвистела совсем рядом с моей щекой, я даже почувствовал колебания воздуха и тепло. А вторая… Она попала в случайного прохожего. Это был мужчина лет тридцати. Он шел мне навстречу и рухнул как подкошенный. Из дырки на месте кадыка на тротуар фонтаном била кровь… Я перепрыгнул через него, свернул за угол, но там не оказалось никакой пролетки. Уехал, стервец бородатый! Не дождался до семи всего нескольких минут… Пришлось уходить дворами. В гостиницу я не пошел. Просто бежал куда глаза глядят. Остановился только тогда, когда бежать уже не было сил. Я был насквозь мокрый от холодного пота. Меня трясло, как в лихорадке. На душе было так скверно, что и не описать. Из-за меня погиб ни в чем не повинный человек… Прохожий… Я готов был сам себя порвать на части – так было противно и мерзко. На ум постоянно лезла старая китайская поговорка, что благими намерениями вымощена дорога в ад… Кровавое прошлое не хотело отпускать меня… Но надо было как-то жить дальше. Что-то делать…
До следующего утра я отсиживался у окна, на лестничной площадке одного из подъездов, где-то на Каланчевке. И смотрел на купола стоящей на противоположной стороне переулка церквушки. Когда рассвело, я уже не спрашивал себя, что мне делать. Я впервые в жизни почувствовал неукротимое, всепоглощающее желание исповедаться в своих многочисленных смертных грехах. Удивительно, но церковь не была закрыта. И как только я увидел, что батюшка открыл двери храма, я выскочил из подъезда, вошел внутрь и попросил его выслушать меня… Мы отошли в уголок, за штору, сели на лавочку, и я рассказал отцу Иоанну всю историю своей жизни. Включая вчерашнее ограбление скупки и гибель ни в чем не повинного человека. Бедолага даже не понял, что случилось, как был уже мертв… Я говорил долго, очень долго, а отец Иоанн меня слушал и не перебивал. Когда я закончил, он спросил меня, раскаиваюсь ли я в содеянном. Я сказал, что да. Иначе бы не пришел. Тогда он начал говорить, но не словами из Библии а по-простому, по-человечески… По мере того как он говорил, я чувствовал, что со мной происходит что-то странное. Когда же он начал читать молитву и положил мне руку на голову, меня в самом прямом смысле начало трясти и ломать. Так же, как было на старой барже, во Владивостоке, когда я отлеживался после побега от Мао и, скрипя зубами от боли во всем теле, отходил от наркотика… Затем я упал на колени и начал рыдать. Не плакать, а именно рыдать. В голос… Батюшка не мешал мне… Когда я успокоился, было такое ощущение, что с моей души свалился тяжелый камень… Перед тем, как мы расстались, отец Иоанн сказал: "Пусть вчерашний грех смертоубийства будет самым последним неправедным поступком в твоей жизни. Бог милосерден к оступившимся. Главное, что ты раскаялся. Я многое повидал в этой жизни и вижу, что твои страдания искренни. Я помолюсь за тебя, когда буду читать сорокоуст. Ступай с миром и с этой минуты до последнего вздоха помни, что ты дал обет перед Создателем. Да хранит тебя Господь…"
Леонид Иванович замолчал, на несколько секунд прикрыв глаза. Глядя на застывшее лицо профессора, взволнованный услышанным, Слава чувствовал, как в его груди тяжелым молотом ухает сердце. Ботаник поднял веки.
– Мне удалось довольно быстро снять комнату на Садово-Спасской, у одной милой старушки. Бывшей потомственной дворянки, после смены власти и конфискации родового поместья в Курской губернии живущей за счет жильцов и продажи кое-чего из фамильных ценностей. Я купил себе костюм, заглянул в фотоателье, заказал срочные снимки на паспорт и дал знать Кувалде, что нашел деньги. Тот предупредил, что уже послезавтра уезжает в Кисловодск и на встрече я буду разговаривать напрямую с посредником его доверенного человека из паспортного отдела. В назначенный час к Казанскому вокзалу подъехала невзрачная пролетка. Сидящий в ней мужчина предложил мне прокатиться… Я передал ему деньги, фотографии и листок с написанными собственноручно анкетными данными, которые следовало внести в паспорт. А также за дополнительную плату попросил оформить госсправку о факте смены фамилии с фон Соммер на Сомов. Ведь в моем дипломе стояла фамилия отца. Мы договорились встретиться здесь же, в это же время, через три дня…
– Получилось?
– Через три дня я получил паспорт гражданина РСФСР и отныне был волен жить так, как мне хочется. Тихо и спокойно. За прошедшие после окончания института годы я уже забыл, что это такое – обычная человеческая жизнь… Денег у меня хватало, но все же первым делом стоило подумать о работе. А с работой в то время было очень сложно, даже в Москве… Впрочем, у нас в стране с некоторых пор все времена смутные, – усмехнулся Сомов. – В течение двух недель я обошел десятки самых разных контор и в конце концов довольно неожиданно и просто устроился в бюро переводов, числящееся при Наркоминделе, переводчиком с немецкого и китайского языков. И если с толмачами "дойча" в Москве особых проблем никогда не было, то китайский оказался в дефиците. Для всех окружающих и коллег я придумал почти правдивую легенду о своей прошлой жизни, с той лишь разницей, что годы, проведенные в рабстве у шанхайской триады, превратились в весьма романтичные для москвичей будни таежного охотника. Благо об этом весьма распространенном на Дальнем Востоке промысле я кое-что знал, отнюдь не понаслышке. В школьные годы неделями лазил с отцом по приморским лесам. Так что не боялся попасть впросак, случайно нарвавшись на знатока… Этакий пикантный юношеский максимализм. Когда мальчики из благородных семей стремятся в далекие, опасные путешествия, желая всеми силами вырваться из железных, замундиренных и полных выдуманных условностей правил существования в обществе. Тяга к абсолютной свободе и первобытному единению с дикой природой… А потом, дескать, тоска по общению и потребность в культуре взяли верх, я вышел из тайги, продал ружье, смыл копоть костра, надел цивильный костюмчик и, прихватив самое ценное, что у меня было, – диплом, отправился на поиски счастья в Первопрестольную. Все охали, особенно дамочки, качали головами и – верили… Пойди проверь. В тайге один начальник – медведь. А он справок не выдает… Так что закрепился я в коллективе. Стал своим человеком. Обзавелся знакомыми, связями. Начал прилично зарабатывать. Занялся своим дальнейшим образованием, чему очень способствовала работа в такой влиятельной и престижной организации, как Наркоминдел. Пусть не дипломатом, а простым переводчиком документов… Ну и, понятное дело, понемножку продолжал тренироваться. В гордом одиночестве… Через некоторое время съехал от Киры Антоновны – той самой милой и душевной старушки с Садовой-Спасской, перебрался в отдельную двухкомнатную служебную квартиру. Расположенную в том самом доме, в том самом подъезде на Каланчевке, где я сидел всю ночь после ограбления скупки и смотрел на золотые луковицы куполов с православными крестами. Только квартира эта находилась на втором этаже. Но окна обеих комнат, как и окно лестничной площадки, выходили на тихий переулок. В церквушке по-прежнему служил протоиерей отец Иоанн. Я зашел к нему вскоре после новоселья. Рассказал, как изменилась моя жизнь со дня нашей встречи. С удовольствием рассказал. Можно даже сказать – с гордостью…
– Вот и не верь после этого в судьбу, – хмыкнул Слава. И тут же осекся. Спросил тихо: – А что Кувалда? С тех пор так и не появлялся?
– Почему же? Сан Саныч держал руку на пульсе и знал обо мне почти все. Где и кем служу, где живу. Иногда, крайне редко, мы встречались, беседовали, но каких бы то ни было просьб и тем более требований со стороны Кувалды не поступало. Не нашлось у нас с ним взаимных интересов на тот момент… Слава богу… Но однажды, примерно через два месяца после моей последней встречи с Кувалдой, возле дома меня окликнул неизвестный пожилой мужчина, почти старик, с изможденным лицом, в котором я не без труда узнал Ветра. Вор сильно постарел, осунулся. Мы поднялись в квартиру, и там он рассказал мне, что после удара по китайцам многие связанные с триадой, но уцелевшие после погрома узкоглазые стали в панике покидать город. Остальные легли на дно и затаились. Вскоре вся власть в городе сосредоточилась в руках Ветра, и доходы в общак удвоились. Но где деньги – там всегда предательство. Ближайший сподручный, уже знакомый мне вор по погонялу Сахалин и купленный с потрохами начальник местной милиции сговорились между собой, и Ветер оказался на киче. Сняли его прямо с девицы, в борделе. Дело сшили в момент. Судили публично, с помпой, в присутствии газетчиков – за бандитизм и как главного вдохновителя и организатора кровавой расправы над мирными китайцами… Дали высшую меру… Но незадолго до приведения приговора в исполнение Ветру чудом удалось бежать. Помог один из старших тюремных надзирателей. Когда-то, много лет назад, когда Ветер отбывал срок в Нерчинске, вор спас родного брата этого надзирателя от верной смерти… В течение долгих двух месяцев Ветер отсиживался в тайге, живя в заброшенном охотничьем домике и питаясь подножным кормом, прежде чем решился отправиться в дальний путь, в Москву. Здесь он рассчитывал встретить радушный прием у Кувалды, с которым их связывала какая-то страшная тайна, о которой вор предпочел не распространяться… По дороге голыми руками убил трех человек – нужны были одежда, деньги и еда… Кое-как добрался до столицы лишь к вчерашнему вечеру. Договорился о встрече с Кувалдой. Переночевал в воровской "малине", с девочками, водкой и черной икрой. Сменил прикид. Но тут произошло неожиданное…
Ветер сообщил мне, что сегодня утром дослужившийся до начальника околотка Кувалда не вышел на службу. Думали – запил. Такое иногда случалось. Но посланный к нему на квартиру мент нашел Кувалду мертвым, в луже крови. С перерезанным от уха до уха горлом и отсеченным, вставленным в рот членом… Пораженный Ветер срочно попросил встречи с другим авторитетным вором – Фитилем. Однако тот принял дальневосточного варяга холодно и сказал дословно следующее: "Кувалда мертв. Я тебя не знаю. И никто в Москве тебя не знает. Что ты хочешь?" Ветер понял, что ловить ему здесь больше нечего – убийство Кувалды перечеркнуло все его планы на будущее. Тогда Ветер сказал, что все, что ему надо от Фитиля, – это мой адрес. Получив его, он уйдет. Фитиля такой расклад, похоже, вполне устроил. Зачем заводить врагов среди воровской братии, если можно, оставшись при своих интересах, разойтись краями? Мало ли как в будущем карта ляжет… Он предложил Ветру подождать в кабаке, пока раздобудет информацию. Через час сам подсел к Ветру за столик и положил перед ним большой конверт. Сказал: "Здесь все, что тебя интересует. Плюс – лично от меня – некоторая сумма денег на первое время. Видок у тебя не шибко богатый, как я погляжу… Отдохни, сходи в Сандуновские бани. И, мой тебе совет, после встречи с дружком уезжай из Москвы. Это мой город. Тебе здесь искать нечего". Намек был ясен: станешь лезть в обстоятельства смерти Кувалды– последуешь вслед за ним на тот свет… Когда Фитиль со своими громилами отвалил, Ветер вышел из ресторана, сел в парке на лавочку и вскрыл конверт. Кроме тощей пачки денег и клочка бумаги с моим новым адресом в конверте была тетрадка. Досье. Там было записано все, что знал обо мне Кувалда. Включая факт ограбления скупки и покупку паспорта. Здесь же лежали три весьма четкие, профессионально сделанные во время ограбления фотографии. На одной из них я, прикрываясь парализованной от страха девушкой, выбегаю из Торгсина на улицу. На второй – стреляющий мне вслед милиционер. На третьей – лежащий на тротуаре случайный прохожий, в горло которого угодила предназначенная мне пуля. Этих снимков и комментариев к ним было более чем достаточно, чтобы поставить меня к стенке.
У меня рубашка прилипла к телу. Я сразу вспомнил, что испытывал ощущение, что за мной следят, когда шел по ночной Хитровке после первой встречи с Кувалдой. Выходит, он приказал следить за каждым моим шагом. Хитрый Кувалда все просчитал на два хода вперед. И в результате получил в свое распоряжение компромат, который не позволил бы мне сказать "нет", вздумай он однажды вдруг попросить меня об услуге. Легавый держал меня на крючке и бережно хранил фотографии в тайне от всех – видимо, кроме своего ближайшего подручного Фитиля – и был терпелив, выжидая подходящий случай… Но судьба распорядилась иначе… Когда Ветер отдал мне тетрадку и фотографии, я понял, что отныне и навсегда могу всецело доверять этому человеку. Вместо того чтобы шантажировать меня, он отдал тетрадь. Преданный своим подельником, чудом избежавший расстрела, беглый дальневосточный вор еще сохранил веру в людей. В очередной раз доказав, что даже среди генералов преступного мира, умом, кулаками и чужой кровью пробившихся к вершине уголовной иерархии, были и всегда будут по-своему порядочные люди… Помню, как я крепко обнял его и назвал братом… Потом мы пили коньяк с лимоном и шоколадом до самого утра, жгли в камине тетрадку и фотографии и рассказали друг другу многое такое, в чем никогда и ни при каких обстоятельствах не открылись бы никому из смертных. Разве что священнику, и то в любых других обстоятельствах Ветер сделал бы это только лежа на смертном одре и готовясь отойти к Богу…