Неожиданно рядом со мной возник Монкрифф и спросил:
- Что, черт побери, ты тут творишь?
- Собираюсь скакать. - Я надел шлем и оставил ремешок болтаться.
- Ты не можешь это сделать!
- Будь другом и не снимай, если я упаду.
Монкрифф простер руки и воззвал к жокеям:
- Вы не можете позволить ему это. Остановите его.
- Они читали "Барабанный бой", - коротко бросил я. - Хотим мы, чтобы завтра хоть одна зараза изображала скачки, или не хотим?
Монкрифф все отлично понял, но продолжал издавать бессвязные причитания о страховке, боссах, О'Харе и о том, что будет с фильмом, если я сломаю шею.
- Заткнись! - рявкнул я.
- Томас!
Я усмехнулся и сказал жокеям:
- Двое из вас могут состязаться в скачках со мной. Сожалею, что не могу привлечь вас всех, но завтра все наши лошади должны будут бежать и им необходимо быть свежими. Поэтому только двое. Кого вы выберете. Мы сделаем один круг с препятствиями, без переносных барьеров, поскольку устанавливать их уже некогда.
Молчание.
Втайне забавляясь происходящим, я подождал, пока Эд вместе с лошадьми не подошел к нам и не уставился потрясенно на мою недвусмысленную одежду.
- Эд, выведи машину сбоку от дальних дорожек, - я показал ему, куда именно, - и сделай круг впереди нас. Возьми с собой доктора на случай, если кто-нибудь упадет. Вон он. - Я указал рукой. - Сейчас он подойдет.
У Эда был потрясенный вид.
- Я не могу поверить в это, - сказал Монкрифф.
Кто-то из жокеев произнес:
- Мы потеряем лицензии, если решим соревноваться с вами.
- Нет, - возразил я. - Вы приглашены сюда на репетицию кинокомпанией, снимающей фильм. У нас есть разрешение для каждого из вас на участие в съемках скачек на ипподроме. Вы просто сделаете это на день раньше, чем планировалось. Для надзора за здоровьем у нас есть врач, требуется только ваше согласие. Кто будет состязаться со мной?
Они уже не чувствовали злости, как раньше, я бросил вызов обратно им в лицо, и они не могли стерпеть это. Двое из них выбрали лошадей оставили мне третью.
- О'Хара убьет тебя, - сказал мне Монкрифф.
Получилось так, что они оставили мне ко на котором предыдущим утром ездила Сильва, несомненно, самого быстрого в нашей конюшне. Я часто скакал на нем галопом, и, если верить его родословной, он должен был уметь преодолевать препятствия.
- У вас нет ни соответствующих штанов, ни обуви, - промолвил Эд, встревоженно глядя на мои повседневные брюки и коричневые ботинки.
- Коню все равно, - ответил я. Я решил, что легкая бесшабашность в данных обстоятельствах будет к месту.
Грум, приведший лошадь, как обычно, готов был помочь мне сесть в седло. Я подтянул подпругу, удлинил стременные ремни и застегнул ремень шлема.
Два жокея, вышедших состязаться со мной, уже сидели верхом и ждали. Устроившись в седле, я засмеялся, сверху вниз глядя на лица остальных. Неожиданно их выражение стало несколько менее напряженным.
- Вы просто сборище негодяев, - сказал я и получил в ответ несколько ухмылок.
Ворота не были заперты, и мы беспрепятственно выехали на дорожку. Круг длиной в полторы мили, по часовой стрелке, с девятью различными препятствиями. Я не участвовал в скачках одиннадцать лет. Я сошел с ума. Это было великолепно.
Отвратительные длинные слова типа "безответственность" словно змеи проплывали в моем сознании. Я держал на плечах фильм стоимостью во много миллионов. Я знал, даже без самонадеянности, что суфле, которое я готовил, прокиснет, если повар удалится.
Но это говорили мне мои взрослые годы, казавшиеся длинными-длинными, наступившими после короткой молодости. А сейчас я на три минуты возвращался в юность.
Эд и доктор сопровождали нас на машине.
Один из моих соперников спросил меня:
- Сколько вы весите?
- Достаточно, чтобы получить оправдание в случае проигрыша.
- Холера! - выругался он и направил лошадь к старту, ткнув ее пятками в бока.
Я немедленно последовал за ним. У меня не было другого шанса, я ощущал знакомую сдержанную дрожь, пробегающую по телу, как будто и не было одиннадцатилетнего перерыва.
Из-за их цветов я мысленно назвал ехавшего впереди меня жокея Синим, а того, что двигался следом, - Красным. На всех нас были яркие рубахи, специально приготовленные для фильма - ради зрелищности и во избежание путаницы, и костюмеры превзошли себя.
И Синий, и Красный были моложе меня и еще не начали свою карьеру к тому времени, как я завершил свою. Я сразу заметил, что они не намерены были делать на это скидку, и действительно, тогда вся затея потеряла бы смысл. Я просто напряг память, припоминая мастерство, которое когда-то приходило естественно, и со старта направил лошадь к первому препятствию с привычной легкостью, казавшейся давно забытой.
Была скорость, и было молчание. Со стороны не было слышно ни подбадривающих криков, ни проклятий. Только стук копыт и треск от соприкосновения с темными прутьями препятствий. Только твердая решимость и восторг.
Боже мой, думал я, чувствуя радость преодоления, почему я когда-то бросил это? Но я знал ответ. В девятнадцать лет я был слишком высок и тяжел, а голодать, чтобы обрести профессиональный вес, не мог - сразу чувствовал себя больным.
Спустя полмили и два препятствия я ощутил первую судорогу в мышцах и вспомнил, что Синий и Красный несколько месяцев были в числе лучших жокеев. Скорость, которую они взяли, отнимала все мои силы. Мы обогнули дальний поворот и устремились ноздря в ноздрю по длинной стороне круга, прежде чем я всерьез заподозрил, что я идиот или, по крайней мере, определенно безрассуден, иначе не решился бы на такой аттракцион. Следующие четыре близко размещенных препятствия я преодолел, главным образом сосредоточившись на том, чтобы отчаянным усилием перенести свой вес как можно дальше вперед.
С аэродинамической точки зрения перенос центра тяжести как можно ближе к шее лошади был выгоден, но это же ставило жокея в наиболее опасное положение - он мог слететь, когда его лошадь брала препятствие. Альтернативным выходом было замедлить бег перед прыжком, ослабить поводья, а потом, быть может, вскинуть руки вверх и назад, восстанавливая равновесие перед приземлением. Таким образом вскинутая рука - жест, именуемый "такси, стой!", был отличительным признаком жокеев-любителей. Один раз я ничего не мог с этим поделать, но пять или шесть таких жестов заставили бы жокеев относиться ко мне с насмешливой жалостью, а это было совсем не то, чего я добивался. Я решил брать препятствия Хантингдонского ипподрома, перенося вес вперед, пусть даже это убьет меня.
Что вполне могло случиться.
С этой мыслью, напряженными мускулами и горящими легкими я достиг последнего поворота: еще два препятствия, прямая, а там уж и финишная черта.
Будучи опытными жокеями, Синий и Красный ждали этого последнего поворота, прежде чем вложить все силы в последний рывок. Я ускорился вместе с ними, решительно не желая постыдно тащиться в хвосте, и мой конь понял меня, как это часто бывает со скаковыми лошадьми, и приложил все остатки сил, чтобы выйти вперед.
Не знаю, как остальные, но последние два препятствия я преодолел так, словно пытался выиграть Гранд-Националь, но даже это мне не помогло. Мы финишировали в таком порядке: Красный, Зеленый, Синий; на финишной черте первый опережал второго на полкорпуса, как и второй третьего.
Мы замедлили бег и рысью выехали в ворота. Я чувствовал, что вот-вот свалюсь от изнеможения. Дышал я глубоко, через нос; в свое время я многим актерам говорил, что самое явное проявление усталости - это хватать воздух ртом.
Синий и Красный ехали впереди меня; мы вновь присоединились к остальным жокеям. Никто ничего не сказал. Мы спешились и отдали поводья грумам. Я чувствовал, как дрожат мои пальцы, когда расстегивал шлем; я надеялся, что жокеи не видят этого. Я снял шлем, вернул его тому, у кого одалживал, и большим пальцем руки смахнул пот со лба. По-прежнему слышалось только приглушенное бормотание голосов. Я расстегнул полосатую рубаху, буквально заставив руки повиноваться, и долго трудился, развязывая шарф. От тяжелого дыхания болела диафрагма. Я протянул рубаху и шарф их хозяину и взял свои вещи у кого-то, кто поднял их с травы. Надеть их у меня не было сил, и я просто перебросил их через руку.
Мне не нравилось, что все, включая меня, испытывают в основном смущение, и я сделал все, чтобы разрядить обстановку.
- О'кей! - сказал я. - Значит, завтра вы будете участвовать в скачках?
- Да, - ответил Синий, и остальные закивали.
- Чудесно. До завтра.
Я улыбнулся совершенно искренне, хотя и вполнакала, и повернулся, чтобы пойти туда, где Монкрифф, черт бы его побрал, пытался притвориться, что все это время у него на плече не было видеокамеры.
Меня кто-то окликнул:
- Мистер Лайон!
Я помедлил и обернулся. Вот как - мистер Лайон! Сюрприз.
Жокей в бело-зеленой рубашке сказал:
- Вы отстояли свою правоту.
Я ответил улыбкой и взмахом руки, а потом побрел по траве к Монкриффу.
- Дерьмо! - заключил он.
- Только не дерьмо. Завтра мы можем получить великолепный заезд. Они не позволят себе сделать дело хуже, чем страдающий одышкой любитель.
- Надень рубашку, а то умрешь от холода.
Но не от сломанной шеи, думал я, чувствуя тепло, усталость и неистовую радость.
Эд отдал мне мобильный телефон, сказав, что О'Хара звонил мне, пока он, Эд, объезжал ипподром, и хотел узнать, где я нахожусь.
- И что ты сказал ему? - спросил я.
- Сказал, что вы ездите верхом. Он хотел, чтобы вы перезвонили ему.
- Ладно.
Я направился к своему автомобилю и по пути набрал номер О'Хары. Судя по всему, он был вместе с Говардом, который теперь так и пыхал энтузиазмом по поводу идеи ведовства и хотел сделать на ней особое ударение. Сцены одна за другой текли с его пера.
- Гм, - сказал я, - только попридержи его. Ведьмы не вешают сами себя, и нам по-прежнему нужен определенный убийца.
- У тебя есть обыкновение, - сухо отозвался О'Хара, - держать палец на кнопке. - Он сделал короткую паузу. - Говард сказал мне, где живет Элисон Висборо.
- Ты заключил с ним сделку? Торговались?
- Возможно, - холодно сказал О'Хара, - нам не стоит отнимать у него последний цент.
Я улыбнулся.
- Как бы то ни было, не съездить ли тебе повидаться с ней? Это где-то в Лейчестершире, - продолжал О'Хара.
- Когда? Завтра у нас весь день съемки.
- Сейчас. Говард позвонил ей. Она тебя ждет.
- Сейчас? Не может ли это сделать кто-нибудь другой?
Я был на ногах с четырех часов утра, а сейчас уже пять сорок пополудни. Мне хотелось принять душ, и я чувствовал себя, мягко говоря, разбитым. Лейчестершир - это много миль совсем в другом направлении.
О'Хара сказал:
- Я думал, тебе будет интересно встретиться с ней и с ее матерью, которая живет вместе с нею.
- Одри?
- Героиня Сильвы по фильму, - подтвердил О'Хара.
- Ну… да, мне интересно. О'кей, я еду. Какой у нее адрес?
Он подробно сообщил и адрес, и номер телефона.
- Говард выворачивается наизнанку, пытаясь быть любезным.
- Держу пари.
Переводя разговор на другой предмет, О'Хара уточнил:
- Эд сказал, что ты ездил верхом…
Этот косвенный вопрос развеселил меня. Я ответил:
- Я проехал по кругу с парой жокеев, чтобы они увидели, что потребуется от них завтра.
- Тебе следует соблюдать осторожность.
- Несомненно, - отозвался я. - Всегда.
Мы распрощались, и я продолжил путь к автомобилю, опять набирая номер, на этот раз Робби Джилла.
- Томас Лайон, - представился я, когда он снял трубку. - Как там моя барышня?
- По-прежнему на интенсивном лечении. Я связывался с хирургом, и он написал в ее карте: "Нетранспортабельна". Это будет до тех пор, пока ей нужны внутривенные вливания. В любом случае два или три дня. Ее сын невыносим. Фанфарон!
- Чем он занят?
- Запугал всех медсестер до немоты. Этакий важный господин.
- Доротея уже пришла в себя?
- Да, она поговорила с полицейскими. Последнее, что она помнит, - как она пришла домой после обеда у знакомой вдовы, живущей в четверти мили от нее. Иногда они вместе смотрят телевизор. После смерти Валентина Доротея иногда нуждается в чьем-либо обществе. Хорошо, что она не явилась домой раньше.
- Я полагаю. Возможно.
- Возможно, - согласился он.
- Что еще? - спросил я.
- Ничего. Я говорил с полицейскими. Они отделались пустыми словами, и это означает, что у них нет никаких догадок.
- Я хотел бы повидать ее.
- Я говорил ей, что вы просили об этом. Она рада. Быть может, завтра вечером или послезавтра.
- Я еще позвоню вам, - пообещал я.
Я сел в машину, сообщил водителю об изменении планов и сверился с картой дорог. Свернуть вправо на шоссе А14, ехать на северо-запад, обогнуть Кеттеринг по внешнему краю. Приблизительно сорок миль до Маркет-Харборо. Я попросил разбудить меня, когда мы доедем до этого пункта, и заснул на заднем сиденье.
Обиталище Элисон Висборо повествовало о ее личности начиная от самых ворот. Крошащийся асфальт дороги кончался у старого двухэтажного кирпичного дома, возможно, выстроенного даже в восемнадцатом веке, хотя сказать наверняка было трудно. Луга вокруг дома были поделены на множество загонов, обнесенных потемневшими от непогоды деревянными заборами; в некоторых загонах бродили ухоженные, но непородистые кони. Вдоль одной стороны самого большого загона были выстроены раскрашенные полосами воротца, шесты и барьерчики - этакая пародия на спортивные препятствия. В дальнем конце загона какой-то мужчина в твидовой куртке и черной шляпе с высокой тульей медленно ехал верхом по кругу, глядя вниз и сосредоточившись на ведущей передней ноге лошади, - он занимался дрессировкой. За ним наблюдал ребенок, держащий под уздцы пони. Видимо, учить требовалось не только лошадь.
Все вокруг выглядело добротным, но говорило о возможном недостатке финансов.
Мой водитель затормозил на обочине неприметной подъездной дороги. Он сказал, что должен проверить, туда ли мы заехали, но проверять ему не пришлось. Дверь открылась прежде, чем он дошел до нее, и на пороге показалась полногрудая женщина средних лет, одетая в брюки для верховой езды, рубашку и тускло-зеленый свитер. Ее сопровождали два молодых пса породы Лабрадор.
- Мистер Лайон? - донесся до меня ее голос, громкий, властный и недовольный.
Мой водитель махнул рукой в сторону машины, из которой неохотно вылезал я.
- Я Томас Лайон, - сказал я, подходя поближе. Она пожала мне руку с негостеприимной холодной вежливостью и с такой же вежливостью пригласила в дом, предоставив водителя самому себе.
- Я Элисон Висборо. Говард предупредил меня, что вы приедете, - объявила она, проведя меня в холодную опрятную комнату, обставленную твердыми на вид сине-зелеными креслами и диванами, скорее отпугивающими, чем притягивающими. Я присел на неудобный краешек одного кресла, она - на другое. Псы были бесцеремонно оставлены в коридоре.
- Вы моложе, чем я ожидала, - произнесла она, бессознательно четко выговаривая гласные. - Вы уверены, что вы тот, за кого себя выдаете?
- До сих пор был уверен.
Она пристально посмотрела на меня. Я сказал:
- Я отнюдь не людоед, которого вы описали в "Барабанном бое".
- Вы довели Говарда до отчаяния, - жестко возразила она. - Что-то надо было предпринять. Я не ожидала такого шума. Меньше всего я намеревалась поставить в неловкое положение Говарда. Он объяснил мне, что ваша гнусная кинокомпания зла на меня, но, когда я вижу несправедливость, я должна рассказать о ней.
- Всегда? - с интересом спросил я.
- Конечно.
- И часто это доставляет вам неприятности?
- Я не из тех, кто боится трудностей.
- Можете ли вы написать краткое извинение в адрес кинокомпании, - спросил я, - ради блага Говарда?
Она возмущенно покачала головой, потом обдумала мое предложение и наконец, кажется, заколебалась; необычное состояние для нее, предположил я.
У нее были короткие темные волосы с пробивающейся сединой, бесстрашные карие глаза, обветренная кожа, на лице никакой косметики, никаких украшений на загрубевших от работы руках.
- Вы говорили с кем-то работающим в "Барабанном бое"? - поинтересовался я.
Она вновь заколебалась, и вид у нее был не особенно радостный.
- Я говорила не совсем то, - неохотно ответила она, - что она записала себе.
- Она?
- Она - моя старая приятельница. Мы вместе учились в школе. Она работает в разделе "Жар со звезд", и я думала, что это поможет Говарду в борьбе против вас. Она не писала того, что там было напечатано. Она просто передала информацию редактору раздела, как всегда делает. Понимаете, она собирает материал, а потом его в газете делают сенсационным, как она мне объясняла. Кто-то специально занимается этим.
Делать сенсационным - ну и процесс! Но я предполагал, что без этого жалобы Говарда не стоили бы места в газете.
- Как долго, - продолжал я, - вы знаете Говарда?
- Зачем вам это знать?
- Я только гадал, насколько глубоки могут быть ваши обязательства перед ним.
С оттенком враждебности, которого я ожидал, она сказала:
- Я могу считать себя обязанной человеку, даже если знакома с ним всего пять минут.
- Уверен в этом.
- На самом деле я знаю Говарда с тех пор, как он нанес нам визит после смерти папы.
Слово "папа" она произнесла совершенно естественно; это только я счел его странным и неподходящим для особы в ее возрасте.
- Он явился, чтобы встретиться с вашей матерью?
- В принципе, я так полагаю.
- Из-за некролога?
Она кивнула:
- Говард посчитал его интересным.
- Хм-м… - Я помедлил. - Вам случайно не известно, кто написал этот некролог?
- Зачем вам это знать?
Я пожал плечами.
- Из интереса. Мне показалось, что автор вкладывал в него личные чувства.
- Понимаю. - Она помолчала секунду, потом призналась: - Я сама написала его. Он, конечно, был отредактирован для газеты, но основа была моя.
- Да? - неопределенно отозвался я. - Вы писали о потенциальной карьере вашего отца, погубленной смертью Сони?
- Да..
- Вы писали так, словно это волновало вас.
- Конечно, меня это волновало, - с горячностью произнесла она. - Папа никогда не обсуждал это со мной, но я знала, что ему было горько.
- Хм, - откликнулся я, - а почему смерть Сони заставила его оставить политику?
Нетерпеливо, как будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся, она ответила:
- Скандал, конечно. Но он никогда не говорил об этом. Он никогда не позволил бы снять этот фильм. Родбери и я тоже против, но мы ничего не можем поделать. Книга была Говарда, а не наша. Наше имя, имя папы, в ней не проставлено. Говард сказал, что вы заставили его сделать дурацкие ненужные изменения в сценарии, и я, конечно, поняла, что кто-то должен остановить вас. Ради Говарда и ради памяти папы я должна была сделать это.
И едва не добилась успеха, подумал я.
Я сказал, не пытаясь защитить ни свою политику, ни политику компании: