Мятежная копна волос стала намного короче. Желтые полосы еще оставались на отросших волосах. Выбритого скальпа не было и в помине.
– Привет, – сказал он, оглядывая комнату и задерживая взгляд на моем лице. – Я пришел повидаться с вами. Тетушки сказали, что вы здесь. Послушайте, вы совсем по-другому выглядите.
– На три месяца старше, – кивнул я. – Как и ты.
Джонатан взял сандвич, не замечая неодобрения Арчи.
– Привет, – беззаботно бросил он Норману. – Как там лодка?
– Лежит в зимнем сарае.
Джонатан прожевал и повернулся ко мне:
– Меня не хотят брать на буровую, пока мне не исполнится восемнадцать. Не хотят брать во флот. У меня неплохие пеки. И что мне с ними делать?
– Пеки? – озадаченно спросил Чарльз.
– Пекторальные мышцы, – объяснил Норман. – От катания на водных лыжах.
– А...
– А как ты добрался сюда от Комб-Бассет? – спросил я Джонатана.
– Бегом.
Он вошел в дом Арчи, даже не запыхавшись.
– Ты сможешь съездить на мотоцикле кое-куда – теперь, когда тебе исполнилось шестнадцать? – спросил я.
– Сделайте одолжение.
– У него нет мотоцикла, – сказал Арчи.
– Он может угнать его.
– Но... зачем?
– Съездить в Шропшир, – сказал я. Меня завалили возражениями.
Я объяснил Джонатану, что нужно сделать.
– Найди кого-нибудь – кого угодно, – кто видел, как Эллис Квинт приехал на танцы. Найди людей, которые парковали машины.
– Он не может ходить по пабам, – упорствовал Норман. – Ему еще нет и восемнадцати.
Мы с Джонатаном обменялись взглядами. В пятнадцать он покупал в пабе джин для жены дальнобойщика.
– Эй, – сказал он, – а куда мне надо ехать?
Я объяснил ему подробно. Его дядя и все остальные смотрели неодобрительно. Я выгреб из поясной сумки все оставшиеся там деньги и дал ему.
– Я хочу получить письменные показания, – сказал я. – Привези мне бумагу. За подписью свидетеля. Все должно быть солидно.
– Это вроде испытания? – медленно спросил он.
– Да.
– О'кей.
– Не задерживайся там больше одного дня, – сказал я. – Не забывай, тебя могут на этой неделе вызвать в суд давать показания.
– Как будто я могу забыть.
Он прихватил стопку сандвичей, широко мне улыбнулся и, не сказав больше ни слова, ушел.
– Вы не можете, – выразительно сказал Арчи.
– А что вы собираетесь с ним делать?
– Но... он...
– Он сообразительный парень, – сказал я. – Наблюдателен. Силен.
Посмотрим, как он справится в Шропшире.
– Ему всего шестнадцать.
– Мне нужен новый Чико.
– Но Джонатан угоняет машины.
– Но за все лето не угнал ни одной. Ведь так?
– Это не значит...
– Умение угнать машину, – с юмором сказал я, – в моих глазах скорее достоинство. Посмотрим, что он сделает завтра с этим алиби.
Арчи, все еще недовольный, отступил.
– От этого слишком многое зависит, – тяжело вздохнув, проговорил Дэвис.
– Если Джонатан ничего не найдет, в понедельник поеду сам, – сказал я.
– Будет слишком поздно, – сказал Дэвис.
– Нет, если вы сделаете так, что ваш коллега попросит еще один день отсрочки. Придумайте грипп или что-нибудь в этом роде.
Дэвис с сомнением сказал:
– Насколько вы связаны с этим судом? "Памп" – или Эллис Квинт, они ведь все равно не отстанут от вас? Я имею в виду... Эта кампания ненависти... вы не хотите отступить?
Чарльз обиделся за меня.
– Конечно, он не отступит, – сказал он. Такая вера! Я прямо сказал Дэвису:
– Не дайте вашему коллеге отступить. Вот где настоящая опасность.
Скажите ему, чтобы он настаивал на обвинении, алиби там или не алиби. Скажите прокуратуре, чтобы они нашли немного мужества.
– Сид! – Он отпрянул назад. – Они реалисты.
– Они до посинения боятся адвокатов Эллиса. Ну а я их не боюсь. Эллис отрубил ногу жеребцу Бетти Брэккен. Больше всего на свете я бы хотел, чтобы он этого не делал, но он сделал. У него нет алиби на ту ночь. Заставьте своего коллегу сказать адвокатам Эллиса, что жеребец в Нортгемптоне – подражательное преступление. Если мы не можем опровергнуть алиби Эллиса, то скажем, что это подражание, и будем на этом настаивать, и, если вы имеете хоть какое-то влияние на вашего коллегу прокурора, сделайте так, чтобы он дал мне возможность сказать об этом в суде.
– Я не должен давать ему инструкций вроде этой, – тихо сказал Дэвис.
– Да просто зароните в него эту мысль.
– Так как, Дэвис? – сухо сказал Арчи. – Наш мальчик не выказывает ни единого признака того, что кампания ненависти имела успех. Скорее наоборот, не так ли?
"Наш мальчик" встал, чувствуя слабость. Это был очень долгий день.
Арчи вышел вместе со мной и Чарльзом в прихожую и протянул руку на прощание. Чарльз сердечно пожал ее. Арчи взялся за мою кисть и посмотрел на вздувшиеся и глубокие рубцы, уже ставшие багровыми и черными.
– Вы весь вечер с трудом держали в руке стакан, – сказал он.
Моя рука оставалась рукой, и только это имело значение.
– Никаких объяснений? – спросил Арчи. Я покачал головой.
– Каменная стена говорит больше, – спокойно сообщил ему Чарльз.
Арчи, отпустив мою руку, сказал:
– Британский совет скачек хочет, чтобы вы проверили лояльность некоторых членов Совета. Сверхсекретное расследование.
– Они меня об этом не просили, – сказал я.
– Они просили меня, – сказал Арчи, и в его глазах блеснуло удивление. – Я сказал, что это сделаете вы – или никто.
– Никто, – сказал я. Он рассмеялся. – Вы начнете сразу после окончания дела Квинта.
Проблема в том, думал я, сидя рядом с Чарльзом в машине по пути в Эйнсфорд, что дело Квинта имеет шанс никогда не кончиться. Эллиса могут посадить в тюрьму, а могут и не посадить, но для нас обоих это будет не конец.
Одержимость Гордона может сделаться сильнее. Эллис может изуродовать не только лошадь. В них обоих заложено пренебрежительное равнодушие к живому.
Никто не может быть полностью защищен от человека с навязчивой идеей.
Нужно просто жить и не обращать внимания на угрозы. И я должен как-то отвадить Гордона от двери моей квартиры на Пойнтсквер. Чарльз сказал:
– Ты не думаешь, что перекачка файлов Йоркшира на твой компьютер безнравственное дело? Что это... воровство?
Он говорил без осуждения, но оно предполагалось. Я вспомнил наш давний спор о том, что благородно, а что – нет. Он сказал, что мое понимание чести сделало мою жизнь чистилищем, а я сказал, что он не прав, и что чистилище – это когда отказываешься от чести и знаешь, что сделал это. "Это только для тебя, Сид, – сказал он тогда. – Для всего остального мира это нетрудно".
Кажется, он применил ко мне мое же собственное необдуманное суждение.
Была ли кража сведений оправданна или нет? Я сказал, не извиняясь:
– Это было воровство и бесчестье, и я снова сделал бы это.
– А чистилище подождет?
Я с удивление спросил:
– Вы читали "Памп"?
Миль через пять он сказал:
– Это похоже на правду.
– Угу.
– "Памп" – это другой вид чистилища.
Я кивнул и лениво добавил:
– Приемная в чистилище.
Он нахмурился и с отвращением посмотрел на меня.
– Так значит, ад настал?
Он ненавидел неумеренные эмоции. Я остыл.
– Нет. Извините. Это был слишком длинный день.
Еще через милю он спросил:
– Как ты поранил руку?
Я вздохнул.
– А вы не будете нервничать, Чарльз, если я вам скажу?
– Нет. Все в порядке. Никакого беспокойства.
– Ну тогда... это Эллис упражнялся.
– Эллис?
– Ага. Лорд Тилпит и Оуэн Йоркшир смотрели, как Эллис развлекается.
Вот откуда они теперь знают, что он виновен в том, в чем его обвиняют. Если бы у Эллиса был секатор вместо гаечного ключа, у меня бы не было рук – и бога ради, Чарльз, смотрите на дорогу.
– Но, Сид...
– Не нервничайте. Вы обещали. Это быстро заживет. Если бы он хотел сегодня убить меня, он мог бы это сделать, но вместо этого он дал мне шанс на спасение. Он хотел... – Я сглотнул. – Он хотел заставить меня заплатить за свое поражение... и он заставил меня заплатить... и в понедельник в суде я постараюсь опозорить его навеки... Но я ненавижу это.
Он доехал до Эйнсфорда в молчании, в котором, как я понял, не было обвинения. Остановившись у дверей дома, он с сожалением сказал:
– Если вы с Эллисом были такими хорошими друзьями... ничего удивительного, что бедная Джинни не вынесла этого.
Чарльз увидел, как у меня застыло лицо.
– Что такое, Сид? – спросил он.
– Я... я мог сделать неверное предположение.
– Какое предположение?
– А? – слабо отозвался я. – Надо подумать.
– Тогда думай в постели, – легко сказал Чарльз. – Уже поздно.
Я думал половину ночи. Месть Эллиса жестоко терзала мои пальцы. Эллис связал мне кисти и дал тридцать секунд форы... Я мог бы быть мертв, подумал я, если бы мы не были друзьями.
В Эйнсфорде у меня были дубликаты всех вещей, оставшихся в автомобиле, – зарядник для батареек, бритва, одежда и все прочее, кроме сотового телефона. SIM-карта осталась у меня, но была бесполезна.
Проблема с отсутствием машины опять была решена с помощью "Теле-Драйв" – за мной заехали утром в воскресенье.
На предложение Чарльза провести день, отдыхая рядом с ним ("Может, в шахматы сыграем?"), – я ответил, что собираюсь навестить Рэчел Фернс.
Чарльз кивнул.
– Возвращайся, если будет нужно.
– Всегда.
– Береги себя, Сид.
Рэчел, как сказала мне по телефону Линда, отпустили на один день из больницы.
– Да, приезжайте, – попросила она. – Вы нужны Рэчел.
Сама Рэчел выглядела бескровной – бледный призрак девочки из страны холмов. За те пять дней, что я ее не видел, синие тени у нее под глазами стали глубже, она похудела так, что впалые щеки, лысая голова и большие, окруженные тенями глаза делали ее похожей на экзотическую птичку.
На кухне Линда обняла меня и заплакала на плече.
– У нас хорошая новость, – сказала она, всхлипывая. – Они нашли донора.
– Но это чудесно.
Как вспышка надежды, подумал я, но Линда продолжала плакать.
– Он швейцарец. Он приезжает из Швейцарии в среду. Джо оплачивает его перелет и отель. Джо сказал, что деньги – не препятствие для его маленькой девочки.
– Тогда не плачьте.
– Да, но это может не сработать.
– Но ведь может и помочь. Где тут джин?
Она неуверенно засмеялась. Налила два стакана. Я не очень хотел джина, но ей нравился только джин. Мы выпили за будущее, и она заговорила о том, что на ленч будет паэлья.
Рэчел полусидела-полулежала на маленьком диване, который вынесли в гостиную и поставили так, чтобы она могла наблюдать за рыбками в аквариуме.
Я сел рядом с ней и спросил, как она себя чувствует.
– Мама сказала вам про трансплантат? – спросила она.
– Замечательная новость.
– Я смогу опять бегать.
До этого – судя по тому, как быстро она уставала, – было далеко, как до луны.
– Я попросилась домой, чтобы увидеть рыбок. И я должна вернуться сегодня вечером. Я надеялась, что вы приедете. Я просила Бога.
– Ты знала, что я приеду.
– Но именно сегодня, пока я дома.
– Я был занят делами после того, как навестил тебя в четверг.
– Я знаю. Сиделка говорила мне, когда вы звонили каждый день.
Пеготти ползал по полу, он подрос, стал проворней, тащил все, что ему попадалось, в рот и этим очень смешил сестру.
– Он такой забавный, – сказала Рэчел. – Они не разрешали ему приходить в больницу. Я просилась посмотреть на него и на рыбок. Мне сказали, что от трансплантата я буду болеть, поэтому я хотела сначала съездить домой.
– Да, – сказал я.
Линда приготовила рис с цыпленком и креветками, и мы ели его ложками.
– А что у вас с рукой? – спросила Линда. – Местами она почти черная.
– Это всего лишь синяки.
– У вас пальцы как сосиски, – сказала Рэчел.
– Завтра все уже будет нормально.
Линда вернулась к предмету, который был для нее важнее всего.
– Этот швейцарский донор – он старше меня! У него самого трое детей. Он школьный учитель... приятный человек, и врачи говорят, что он рад поделиться с Рэчел костным мозгом.
– Я хотела бы, чтобы это был Сид, – сказала Рэчел. Я сам прошел тесты, в самом начале, но не подошел. Ни Линда, ни Джо не подходили больше чем на пятьдесят процентов.
– Мне сказали, что он подходит на девяносто процентов, – сказала Линда. – Ста процентов никогда не бывает, даже у родных. Девяносто процентов – это отлично.
Она старалась радоваться. Я не стал бы спорить насчет девяноста процентов. Мне это казалось прекрасным, и врачи не стали бы убивать костный мозг Рэчел, если бы не верили, что смогут заменить его.
– Они посадят меня в пузырь, – сказала Рэчел. – Это вроде пластикового полога над кроватью. Я смогу прикоснуться к этому швейцарцу только через пластик. И еще он не говорит по-английски. Он говорит на немецком.
Данке шен. Я это выучила, чтобы сказать ему. Большое спасибо.
– Он счастливый человек, – сказал я. Линда убрала тарелки и предложила к пудингу мороженое. Она спросила, не останусь ли я с Рэчел, пока она пойдет погулять с Пеготти.
– Конечно.
– Мы недолго.
Когда она ушла, мы с Рэчел сидели на диване и смотрели на рыбок.
– Видите вот этого? – спросила Рэчел. – Это тот, которого вы привезли в четверг. Посмотрите, как быстро он плавает. Он быстрее всех остальных.
Черная с серебром рыбка мелькала по аквариуму, энергично работая плавниками.
– Это вы, – сказала Рэчел. – Это Сид.
– Я думал, что половина из них Сиды, – поддразнил я ее.
– Сид – всегда самый быстрый. Вот это Сид, – показала она. – А остальные больше не Сиды.
– Бедолаги.
Она засмеялась.
– Я бы хотела взять рыбок в больницу. Мама спросила, но они не разрешили.
– Жалко.
Я сидел, легко обнимая ее правой рукой, но она держалась за другую мою руку, за пластиковую. Эта рука по-прежнему не работала как следует.
Несмотря на свежую батарейку и некоторый ремонт, она едва двигалась. После долгого молчания Рэчел спросила:
– Вы боитесь умереть?
Молчание.
– Иногда, – сказал я.
Она говорила тихо, почти шептала. Это был очень серьезный разговор.
– Папа говорит, что, когда вы были жокеем, вы никогда ничего не боялись.
– Ты боишься? – спросил я.
– Да, но я не могу сказать об этом маме. Не люблю, когда она плачет.
– Ты боишься пересадки?
Рэчел кивнула.
– Но без нее ты умрешь, – сказал я.
– Я знаю, что ты это знаешь.
– На что это похоже – умирать?
– Я не знаю. Никто не знает. Мне кажется, это как будто засыпаешь.
Если, конечно, вам повезет.
– Так странно думать о том, что не будешь здесь, – сказала Рэчел.
– То есть думать о том, как быть космосом.
– Пересадка получится.
– Все так говорят.
– Ну так поверь в это. К Рождеству будешь бегать.
Она провела пальчиками по моей руке. Я ощущал слабые вибрации где-то в предплечье. Ничего никогда не теряется насовсем.
– Вы знаете, о чем я стану думать, когда буду лежать в этом пузыре совсем больная?
– О чем?
– Жизнь – сволочная штука.
Я обнял ее, но осторожно.
– Молодец.
– Да. Но скажите мне...
– Что?
– Как быть храброй?
Вот это вопрос, подумал я.
– Когда тебе плохо, думай о чем-нибудь, что ты любишь делать. Когда не думаешь о том, как тебе плохо, то и чувствуешь себя не так плохо.
Она помолчала.
– Это все?
– Это уже много. Думай о рыбках. О том, как Пеготти стаскивает носок и сует его в рот. Думай о том, что тебе нравится.
– А вы так и делаете?
– Так я и делаю, если что-то болит, правда. Помогает.
– А что, если ничего еще не болит, но вот-вот будет что-то жуткое?
– Ну... бояться – это нормально. Тут никто не может помочь. Просто ты не должна позволить страху остановить себя.
– А вы когда-нибудь боялись?
– Да.
Слишком часто.
Она сказала лениво, но с уверенностью:
– Спорим, вы никогда не боялись так, что ничего не делали. Спорим, вы всегда были храбрым.
Я вздрогнул.
– Нет. Не был.
– Но папа сказал...
– Я не боялся на скачках, – согласился я. – Но посади меня в яму со змеями, и я не буду настолько уверен в своей храбрости.
– А как насчет пузыря?
– Я бы залез туда, обещая себе, что, когда выйду, буду бегать.
Она погладила мою руку.
– Вы приедете ко мне? Посмотреть на меня?
– В пузыре? Да, если захочешь.
– Вы делаете меня храброй.
Я покачал головой.
– Храбрость живет внутри тебя.
Мы продолжали смотреть на рыбок. Мой тезка сверкал плавниками и демонстрировал бесконечную выносливость.
– Я завтра уже буду под пузырем, – прошептала Рэчел. – Я не стану плакать, когда они посадят меня туда.
– Храбрость одинока, – сказал я.
Рэчел заглянула мне в лицо.
– А что это значит?
– Ты будешь одна в пузыре, – сказал я. – Поэтому сделай его своим дворцом. Пузырь нужен, чтобы уберечь тебя от инфекции – уберечь от драконов. Ты не будешь плакать.
Она прижалась ко мне. Чуть веселее, надеялся я. Я невероятно любил ее. Пятьдесят на пятьдесят, что пересадка окажется удачной. Рэчел сможет опять бегать. Должна.
Линда с Пеготти вернулись с прогулки, смеясь. Линда строила башни из ярких пластмассовых кубиков, чтобы Пеготти их разрушал – эта игра доставляла малышу бесконечное удовольствие. Мы с Рэчел сидели на полу и играли в шашки.
– Вы всегда разрешаете мне играть белыми, – жаловалась Рэчел. – А потом пробираетесь своими черными туда, куда я не смотрю.
– Ну тогда можешь взять ход обратно.
– Это отвратительно, – сказала она через пять минут. – Вы мошенничаете.
Линда посмотрела на нас и удивленно спросила:
– Вы что, ссоритесь?
– Он всегда выигрывает, – пожаловалась Рэчел.
– Ну тогда не играй с ним, – резонно заметила Линда.
Рэчел расставила себе белые шашки. Я не стал брать одну из них в середине доски, и она с ликованием выиграла.
– Вы дали мне выиграть? – спросила она.
– Выигрывать куда забавней.
– Я вас ненавижу.
Она обиженно смахнула шашки с доски, и Пеготти тут же засунул две штуки в рот. Рэчел со смехом отобрала их, вытерла и снова расставила на доске, опять взяв себе белые, и мы мирно сыграли еще пару партий, пока она, как обычно, не устала.
Линда сделала к чаю маленькие шоколадные пирожные и счастливо толковала о швейцарском доноре и о том, что все будет хорошо. Рэчел была в этом убеждена, я тоже, Пеготти размазывал шоколад по щекам. Что бы ни принесла нам всем следующая неделя, подумал я, этот день с его надеждой и обычностью был якорем, удерживавшим нас в реальности, утверждением значимости маленьких жизней.