Я лег на теплую землю, положил голову на круглый камень и стал смотреть на Большую Медведицу, отмеряя пять сторон ее ковша до Полярной звезды. Внезапно какой-то шорох привлек мое внимание. Кажется, что где-то рядом всхрапнула лошадь. Я приподнялся над землей, и что-то острое кольнуло мне под левую лопатку. В глазах сверкнули искорки, силуэты каких-то людей вокруг меня, и я стал тихо падать в черную бездну. Кто-то схватил меня за ноги и поволок в сторону.
- Ничего себе обращение, - подумал я, - неужели я такой грешник, что со мной можно так обращаться.
- Рустамбек, часовой убит, - Камал говорил полушепотом. - Убит и дежурный по заставе. Застава окружена, телефонная линия уничтожена, солдаты спят. Ты сам пойдешь резать урусов?
Камал говорил тихо, но голос его дрожал в предвкушении праздника жертвоприношения неверных Аллаху. Это все равно, что резать жертвенного барана, после чего готовится вкусное угощение, ожидаемое не только правоверными, но и гяурами, принесшими на царских штыках и водку, и белокурых красавиц, которые хотя и вкусные, но не сравнятся по трудолюбию и покорности нашим женщинам.
- Режьте их сами, я пойду резать начальника, - сказал курбаши по имени Рустамбек. - Пусть эти собаки знают, что это наша земля, и мы на своей земле будем жить так, как велят нам наши предки. Я здесь хозяин, а не эти люди в зеленых шапках. Они и раньше не давали мне спокойно жить, а после революции совсем жизни не стало. Пошли джигитов, чтобы гнали караван к заставе, мы будем ждать их здесь.
Курбаши грузно повернулся и пошел к небольшому домику, где жил начальник заставы с женой и ребенком.
Когда я открыл глаза, то увидел караван, уходящий в сторону Ирана. Десятка полтора верблюдов, нагруженных вещами, примерно столько же повозок с женщинами и детьми, охраняемые всадниками с винтовками за спиной. Я хотел крикнуть, но у меня у меня из горла вырвался хрип. Я никак не мог найти свою винтовку, чтобы выстрелить и привлечь к себе внимание. Что-то со мной случилось. Здоровье у меня крепкое, но я никогда не страдал никакими припадками и никогда не падал на землю без всякой причины. Левая рука совсем не подчинялась мне.
- Отлежал, что ли? - подумал я и попытался подняться, опираясь о землю правой рукой.
Кое-как поднявшись на ноги, я медленно пошел к зданию заставы. Левый рукав гимнастерки был твердым и липким, как будто я его испачкал вареньем, и варенье уже подсохло. Потрогав рукав правой рукой, я ощутил что-то липкое, попробовал на вкус и понял, что это моя кровь. Что же случилось?
На крыльце командирского домика что-то белело. Подойдя ближе, я увидел, что это лежит жена нашего начальника, на ее шее и на рубашке было что-то черное. Я заглянул в дом. Начальник лежал в белой нательной рубашке, прижимая к себе своего маленького ребенка. Темные пятна на рубашке говорили о том, что он был убит как мужчина и ребенок был заколот на его груди.
Еле переставляя ноги, я пошел к казарме. Было темно. Не горела даже трехлинейная лампа в комнате дежурного. Дежурный лежал у стола. В казарме мои товарищи лежали в своих кроватях, некоторые сбросили с себя легкие покрывала, как будто им внезапно стало жарко. И на горле и на рубашке каждого из них темнели в свете вышедшей луны темные пятна. Застава наша маленькая. Всего 17 человек. Шесть человек на границе, остальные все здесь. В пирамидах в спальном помещении не осталось ни одной винтовки.
В комнате дежурного на столе не было телефона. Он лежал разбитый у стола. Черная эбонитовая трубка была сломана, но тоненькие проводки не порвались. Я попытался звонить, но в трубке была тишина. Провода, к которым подключался телефон, были вырваны. Кое-как присоединил провода. Тишина. Где-то оборвали провод.
Взяв телефонный аппарат, я пошел к видневшимся вдали столбам телефонной линии и нашел оборванный провод. Аппарат ожил. Нажимая кнопку на телефонной трубке, я стал говорить в черные дырочки на трубке…
Внезапно я вздрогнул. Посмотрел на часы. По времени мы находились здесь не более десяти минут. Младший наряда лежал рядом и вглядывался в темноту.
- Товарищ лейтенант, смотрите, наряд Никифорова идет по левому флангу, - доложил мой подчиненный.
Наряд двигался так, как ему и предписывалось инструкцией. Старший наряда вдоль контрольно-следовой полосы с фонарем, вожатый с собакой по обочине дороги, осматривая прилегающую местность. Нормально ребята служат.
Сейчас дождемся наряд с правого фланга и пойдем к ним навстречу. У Никифорова в наряде собачка дурная. Не лает, но норовит потихоньку за ногу куснуть. Надо будет Никифорову на это указать. Если не поможет, то будет измерять расстояние по флангам справа налево и слева направо. То ли часовым границы быть, то ли дозором быть, пусть сам выбирает.
Боль в левой руке заставила меня сделать несколько движений, как на физзарядке. Боль не проходила. Сердце, что ли? Легкий озноб и надвигающаяся тошнота свидетельствовали о чем-то ненормальном в моем состоянии.
- Васильев, посмотри, что у меня на спине, - сказал я младшему наряда.
- Ой, товарищ лейтенант, да вас скорпион укусил, - сказал солдат. - Вы когда на спину легли, его придавили, вот он вас и укусил. К доктору надо идти, у нас и время службы уже кончается.
Озноб все усиливался, у меня поднималась температура, и сильно хотелось опорожнить пустой желудок.
Дождавшись прохода наряда правого фланга, мы вернулись на заставу.
Начальник заставы, Никола, бывалый старший лейтенант, осмотрел мою левую лопатку, раздавленного скорпиона и голосом специалиста произнес:
- Ерунда все это. Скорпиончик маленький. Сейчас не тот сезон, когда его укус сильно болезненный. Укус в основном пришелся на твою гимнастерку, тебя задело чуть-чуть. В месте укуса нет никаких остатков его жала. Сейчас замажем йодом, дадим тебе таблетку олететрина, антибиотик убьет вредные микробы и яд скорпиона, а потом нальем тебе стаканчик водочки, плов вчерашний хорошо пойдет на закуску. Выспишься, и все будет нормально. И не делай круглые глаза, нас с тобой один доктор учил не мешать водку с антибиотиками, но иногда это надо.
Выпив со мной за компанию, начальник заставы сказал:
- Васильев сказал, что вы наблюдали от белого камня. Тебе там ничего не привиделось?
Боясь выглядеть глупым штабником в глазах офицера границы, я бодро ответил, что ничего не видел и не слышал.
- А чего я мог там увидеть? - спросил я.
- Понимаешь, - сказал Никола, - когда я только прибыл на эту заставу, то пошел на такую же проверку, как и ты, и был у белого камня. И то ли я спал, то ли я не спал, но привиделось мне, будто я часовой вот этой самой заставы, а подкравшийся сзади басмач вонзил мне кипчак под левую лопатку. И всех моих товарищей вырезали, а я чудом остался жив, сумел дозвониться до комендатуры и вызвать помощь. Видел убитого начальника заставы, обнимавшего и закрывавшего телом ребенка, его жену на крыльце домика, зарезанных ребят. Ни одного выстрела не было. Застава как раз стояла у того белого камня. Видел, наверное, там кустики? Это на месте фундамента лебеда растет. А камень тот памятный. Положили в честь убиенных пограничников. Банда одного курбаши всем племенем за границу в 1929 году уходила. Потом я историю заставы читал, и там все так и было, как мне привиделось. Один человек выжил. И ты знаешь, частенько болит у меня под левой лопаткой, куда удар ножом пришелся. Уже у докторов проверялся. И окружной госпиталь у нас неподалеку. Говорят, - здоров, как бык. И я чувствую себя здоровым, только иногда болит, как рана. Не знаю, что это такое. И почему я тебе это рассказал? Не болтай никому. Мужики у нас смешливые, потом на совещаниях покоя не дадут.
Мы выпили еще, и Никола, закурив и хитро усмехнувшись, спросил меня еще раз:
- Так, значит, ничего не видел и не чувствовал? Это и хорошо. Души убиенные никак покоя найти не могут, пока отомщены не будут, не успокоятся. Только никому мстить не надо. Надо дело поставить так, что если кто-то посмеет обидеть нас, то вся родня этого человека должна тысячу лет помнить о том, что им еще повезло. Ладно, пошли спать, светает, а то мы с тобой договоримся до того, что нас с тобой на партийной комиссии просто вычистят, как класс, мешающий строительству коммунизма.
Мы оба понимали, что видели практически одно и то же. И Никола был в приподнятом настроении потому, что наконец-то уверился в том, что у него не было никакого помрачения рассудка.
Вообще-то, я человек не суеверный, но знаю, что нельзя с пренебрежением относиться к тому, во что верят люди. И жить надо так, чтобы никто не поминал тебя плохим словом. Враги пусть поминают, хотя я не совершал подлости даже в отношении врагов.
Несносный человек
Он всегда был не такой, как все. Его гувернером был французский лейтенант, попавший в плен во время Крымской кампании, с почетом прижившийся в имении Северниных и ставший большим другом юного отпрыска хозяина имения, вернувшегося инвалидом из осажденного Севастополя.
В Сибирском кадетском корпусе юноша больше изучал науки и иностранные языки, не желая участвовать в ночных походах к барышням, что не мешало ему легко присоединяться к любой компании, не выделяясь в общем веселье.
Хорошие способности и склонность к европейским языкам открывали ему перспективу службы в Западном округе, но он был выпущен подпоручиком в Туркестан, в отдельный корпус пограничной стражи.
Молодой офицер сразу обратил на себя внимание своими манерами, успехами в изучении фарси и тем, что редко появлялся в шумных офицерских компаниях, не заводя ни с кем приятельских отношений.
Несмотря на кажущуюся холодность, это была пылкая натура, унимаемая только волей хозяина. Иногда в воле открывалась небольшая щелочка, и тогда натура становилась настолько светской, что все уже забывали о том, что совсем недавно она говорила, что черное это черное, а не серое, как уверяли все окружающие. И последняя стычка с афганскими контрабандистами уверила всех сослуживцев в том, что в отношениях с поручиком Северниным нельзя переступать установленные им грани, а Владимирский крестик с мечами, засверкавший красной капелькой на его груди, снова на шаг отделил его от всех офицеров.
Никто не удивился тому, что через три года поручик поступил в Николаевскую военную академию и по ее окончании вновь вернулся в корпус пограничной стражи, помощником начальника штаба пограничного полка, расквартированного в губернском городе N.
Штабс-капитан с академическим значком был завидной партией. Полковые и губернские дамы томно вздыхали при встрече с офицером, находя его похожим на Печорина или Чайльд-Гарольда, и искали поблизости Бэлу, которая могла бы его увлечь.
А на прошлом литературном вечере в дворянском собрании произошел невероятный конфуз.
Свои произведения представили два молодых писателя и известная своим поэтическим даром надворная советница Максимова Наталья Николаевна, считавшаяся первой красавицей в губернии, в чем ежедневно и ежечасно уверяли желавшие ее поклонники.
Стихи были нежные и посвящены сбежавшему любимому коту. Стихи очень простые, запомнить их невозможно, потому что каждый человек говорит почти такие же слова своему любимому котейке:
милый мой котик,
белый пушистый животик,
лапки пушистые мягкие,
будишь меня по утрам,
ласково жмешься к ногам,
я по тебе так скучаю,
где ты сейчас, я не знаю,
жду тебя денно и нощно,
снишься ты мне темной ночью,
когти твои золотые,
глазки твои голубые,
жду тебя, милого друга,
твоя навсегда подруга,
приходи, так тебя жду,
ночью одна я не сплю.
Стихотворение читалось речитативом с нежным придыханием и получило бурные аплодисменты собравшихся ценителей искусства.
Дамы бальзаковского возраста утирали слезы крохотными батистовыми платочками, подозревая, что одним котяткой здесь дело не обошлось. Молодые девицы, не стесняясь, плакали крупными слезами. Офицеры гарнизона целовали поэтессе руки, а более ловкие ухитрялись поцеловать и податливые пальчики. Поэтические натуры наперебой говорили, что госпожа надворная советница встала в один ряд с Пушкиным и Байроном, совершив переворот в мировой поэзии.
По неизвестной причине, присутствующие на литературном вечере, почти одновременно обратили внимание на то, что во всеобщем ликовании не участвует штабс-капитан из корпуса пограничной стражи: он задумчиво сидел на последнем стуле, опершись на эфес шашки руками и положив на них подбородок.
Заметив общее внимание, штабс-капитан встал, отвесил общий поклон, негромко звякнув серебряными шпорами, повернулся и пошел к выходу.
- Господин капитан, а вам стихи не понравились? - кокетливо спросила Наталья Николаевна.
- Мадам, это не стихи, а причитания по случаю кончины вашего кота, - ответил офицер.
- Мой кот, слава Богу, не умер, он жив, здоров, только где-то гуляет, - парировала надворная советница.
- Что ж, у вас есть возможность выйти на улицу и позвать его, а если он не откликнется, то завести себе нового, - сказал штабс-капитан и вышел.
- Ну, совершенно несветский человек этот капитан. Разве мы не знаем, что это не стихи, но мы же ничего не говорим, - обменивались между собой мнениями расходившиеся по домам участники литературного кружка.
На следующий день весь губернский город был взбудоражен известием о том, что надворный советник Максимов Николай Павлович, чиновник VII класса, вызвал на дуэль штабс-капитана Севернина за оскорбление им Натальи Николаевны на поэтическом вечере.
Дуэль была назначена на пять часов утра, чтобы к началу работы губернских учреждений все было закончено. Кто вызвался быть секундантом, сохранялось в глубокой тайне, чтобы не навлечь на секундантов наказания за участие в дуэли.
Эта новость крутилась во всех гостиных, обсуждалась в городском парке, каждый старался припомнить что-то известное о дуэлянтах.
Николай Павлович, добрейшей души человек, в армии никогда не служивший, был правой рукой вице-губернатора по гражданским делам и имел большую известность в губернии.
Штабс-капитан Севернин за свою внешнюю холодность, независимость, привлекательное лицо, пересеченное тонким шрамом, всеми считался губителем женских сердец и, естественно, бретером, признавая шансы Николая Павловича на победу в дуэли ничтожными.
Многие уже видели Наталью Николаевну в черных траурных одеждах и жалели это невинное создание, пострадавшее от руки нового Мефистофеля, которому никто больше не подаст руки и не примет в своем доме, разве что тайно от всех.
Но больше всех страдала Наталья Николаевна. Уязвленное самолюбие и невнимание Севернина вызывали такую ненависть к этому человеку, что она была готова казнить его всеми известными способами, а потом лежать и плакать на его могиле, проклиная всеми проклятиями, которые только можно придумать, чтобы не дать ему забыть ее, чье сердце он разбил своей холодностью и невниманием. Подлец. А ведь он убьет и Николая Павловича. Убьет и ее. Но, что же делать?
Ранним утром она валялась в ногах Николая Павловича, пытаясь отговорить его от участия в дуэли, но он был человек чести, и не мог не поехать. Кроме того, он вызывал на дуэль, и к месту дуэли должен приехать первым. Подняв с колен безутешную женщину, он нежно поцеловал ее, сказал: "Прощай, Наташа" и вышел на улицу к поджидавшей его пролетке.
Весь город затаенно ждал известий. В девять часов не было никаких известий. В двенадцать тоже. Не было на службе ни Максимова, ни Севернина. В больницу не поступало известий о каких-либо ранениях. Город терялся в догадках.
Примерно часов в пять пополудни на главной улице губернского городка показалось вместительное ландо, в котором ехала развеселая компания, в центре которой были изрядно пьяные господин Максимов и штабс-капитан Севернин в расстегнутом мундире, во весь голос распевавший какие-то куплеты с невероятным кавказским акцентом:
Как родился я на свет,
Дал вина мне старый дед,
И с тех пор всю жизнь мою
Я вино, как воду, пью.Если б я не пил вино,
Я б засох давным-давно,
Даже бочка без вина
Рассыхается до дна.
Севернину баском подпевал Николай Павлович, и эта идиллия изумила весь город. Все ждали кровавой драмы, но все кончилось взаимным примирением. И еще каким.
Ландо остановилось перед стоящей у дома Натальей Николаевной, два дуэлянта вывалились из него и встали на колени перед красавицей, еще более прекрасной при свете заходящего солнца. Капитан Севернин поцеловал подол ее платья, как знамя, и сказал:
- Любезная Наталья Николаевна, ради Бога, простите меня, я вел себя совершенно возмутительным образом. Ваши стихи так же прекрасны, как Вы сами, и я готов читать их с утра до вечера.
Что-то подобное пытался сказать и Николай Павлович, но у него лучше получалось покачивать головой в такт словам более крепкого на вино капитана.
Чтобы закончить эту сцену, Наталья Николаевна простила их, обоих, и увела Николая Павловича домой.
Севернин встал с колен, застегнул мундир и уехал в расположение полка, где квартировал.
Оживление в губернском городке быстро улеглось, так и не достигнув своего апогея.
При встрече Николай Павлович и Севернин любезно раскланивались, но никаких контактов между капитаном и Натальей Николаевной не было. Наоборот, бывшая неприязнь еще более усиливалась. Не проходило и дня, чтобы Наталья Николаевна при упоминании о Севернине не отпустила в его адрес какой-нибудь колкости.
Естественно, это доходило до ушей капитана, но с его стороны не было никакой реакции, он вообще выслушивал эти сообщения с полным равнодушием, отдавая весь свой досуг службе, так как приближались праздники по случаю годовщины образования полка, тезоименитства Государя Императора и конно-спортивные состязания в честь этих дат.
В торжественный день был отслужен молебен во здравие Государя Императора и всей августейшей фамилии. Из собора губернская элита поехала в манеж пограничного полка, расположенный рядом с городом на живописном берегу реки. Для гостей были сооружены трибуны, в армейских палатках в рощице были накрыты праздничные столы.
Капитан Севернин в парадной форме проскакал рядом с экипажем Максимовых, приветственно и без улыбки кивнув головой.
Утихавшая к нему ненависть Натальи Николаевны вспыхнула с новой силой, и она пожалела, что согласилась ехать с Николаем Павловичем на этот праздник. Для нее было тягостно находиться даже рядом с этим несносным человеком в скромном мундире корпуса пограничной стражи, отороченном нежно-зелеными кантами.
Наконец начались конно-спортивные состязания. В соревновании офицеров участвовало десять человек, среди них и штабс-капитан Севернин, переодевшийся в среднеазиатскую полевую гимнастерку и простую фуражку с зеленым верхом. На фоне темных мундиров он был белым пятном и бросался в глаза темно-красной капелькой ордена Владимира там, где у хороших людей находится сердце.
Лошади проходили через восемь препятствий, затем всадник шашкой должен был срубить шесть круглых шаров. Вроде бы и немного, но к финишу лошадь и всадник подходили сильно уставшими.