Секунданты - Трускиновская Далия Мейеровна 10 стр.


* * *

Алену Валька нашел на рабочем месте – в универмаге.

Она стояла за прилавком, тоскливо глядя на покупателей, аккуратная, подтянутая, со свежим личиком, и не скажешь, что вчера перебрала шампанского.

– Ну, зачем пожаловал? Танюха, что ли, прислала? – кисло спросила Алена. – Ишь, торопливая… Погоди, не крутись тут, отойди в сторонку, я тебе все вынесу. Талоны давай.

– Какие талоны? – деловито спросил Валька.

– Колготочные! И на детские колготки. Четыре тюка всего привезли, это на день работы, козлы… Давай скорее, и вот тебе чек. Заплатишь в кассе и жди меня вон там.

– У меня с собой только на носки и полотенца, – покопавшись в кошельке, сообщил Валька. – И вот молочные…

– Тебе что, Танюха дать забыла?

– Ну!

– Корова! Ладно, завтра принесешь, только чтоб точно!

Мешок с четырьмя парами колготок по госцене Алена всучила ему на служебной лестнице – и так народ злой ходит, повод ему давать незачем.

– Скажи ей – пусть носит на здоровье!

– Ален, у меня к тебе дело.

– Какое еще дело на рабочем месте! Катись, все дела – по телефону!

И убежала в свою секцию.

Валька задумался – колготки для жены и дочки обошлись в пятьсот рублей, на что же он теперь отоварит молочные талоны? И по привычке сразу же сочинил, что будет врать дома, если спросят, каким ветром его занесло в универмаг. Гуашь кончилась, а на нее пока еще талонов нет. Пришлось за коробкой поганой гуаши тащиться аж в универмаг. Но – нужна для работы.

Понедельник Валька решил посвятить широковской пьесе. Она лежала у него в конурке и ждала своего часа. Широков увлекательно рассказал ему, что им с Чессом удалось раскопать про этого самого Пушкина. Книжки с полок снимал, ксерокопию дуэльного кодекса, изданного в конце прошлого века, из папочки вынимал. И интересно было сравнить – что он наговорил и что написал. Наговорил, естественно, куда интереснее.

Первым его встретил Денис Григорьевич.

– Лозунг надо изготовить на сборочный цех, – сказал он. – Вот текст. Буквы чтоб аршинные. На торец, над самым входом.

– Из пластика буквы? – спросил Валька.

– Как тебе приятнее.

– Из пластика быстрее. И их еще потом можно использовать.

– Тем более. Давай, чтобы послезавтра было сделано.

В конурке Валька развернул бумажку и с изумлением прочел такую двусмысленную угрозу: "Чем выше пост, тем строже спрос!"

Зачем бывшему парторгу потребовалось вешать такое сообщение – это уже была не Валькина забота. Сказано – надо делать. И так весь завод удивляется, за что ему идет зарплата.

Пластик и кое-какие буквы у Вальки были в запасе. Он мог без суеты и папку широковскую переворошить, и букв недостающих нарезать сколько надо.

Валька развязал эту самую папку, и первая же строка первой страницы ошарашила его наповал.

"АЛЕКСАНДР. Ты хочешь знать, где я пропадал эти четыре дня? Изволь!

МАРИЯ. Я не собираюсь ни в чем ограничивать твою свободу.

АЛЕКСАНДР. Благодарствую! Впрочем, хороша свобода…

МАРИЯ. Я не желаю портить себе и тебе жизнь нелепыми сценами. Нас мало здесь осталось, Саша, нам бы поберечь друг друга.

АЛЕКСАНДР. Да и как еще ограничить мою свободу? Вот разве что надеть мои прежние кандалы с трогательной надписью "Мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь!" Вся моя свобода – провести тайно четыре дня с женщиной.

МАРИЯ. Неприятностей не будет, Сашенька?

АЛЕКСАНДР. По-моему, на поселении это дозволяется. Государь лелеет надежду – женюсь и буду плодить верноподданных. Впрочем, она замужем. Пока ее муж провожал обоз, она приютила меня на заимке.

МАРИЯ. В конце концов, это даже занимательно. Она, верно, молода… а мне тридцать первый пошел… Очевидно, ни одна любовь не могла бы выдержать наших испытаний. Саша, ты еще хоть немного любишь меня?

АЛЕКСАНДР. Люблю, Маша, видит Бог, люблю. И никуда я не денусь.

МАРИЯ. Саша, ты говоришь это, стоя у окна и глядя в сугроб… Я так боюсь потерять тебя, Сашенька, я же из последних сил счастлива, ведь я больше ничего не могу тебе дать, только это, что же ты смотришь в тот проклятый сугроб?..

АЛЕКСАНДР. Я измучил тебя, прости. И сейчас ты мне ничем уже не можешь помочь.

МАРИЯ. А та… Анна… она – могла бы?.."

Так оборвался этот разговор. Дальше были отдельные фразы на листках, непонятно чьи. Связи между ними не было, и Валька отложил их в сторонку. Дальше лежало несколько сколотых листов без поправок, видимо, окончательный вариант.

"Та же комната, убранная уже несколько роскошнее, фортепьяно у стены, стоячие пяльцы, кресла, стол под кружевной скатертью. По виду – нормальный быт женщины из приличного общества. Мария сидит за пяльцами и подбирает цветную шерсть для вышивки. Александр листает книгу.

МАРИЯ. Ты неправ, Саша. Ведь пишет же Бестужев, и государь позволяет печатать его повести! С той поры, как его перевели на Кавказ, кто его только не печатал, и "Сын Отечества", и "Московский телеграф", и сколько повестей, Сашенька! И все написаны после двадцать пятого года. Значит, можно?

АЛЕКСАНДР. Господин Бестужев-Марлинский? Карп из прелестных Марлинских прудов, который приплывает на серебряный колокольчик? И кто же этот господин Марлинский, позвольте спросить? Какое отношение он имеет к жертвам двадцать пятого года? Где в Петровском остроге каземат господина Марлинского? Где его кандалы с трогательной надписью? И куда его сослали на поселение?

МАРИЯ. Тебе не стыдно, Саша?

АЛЕКСАНДР. Ах, только не хвали мне эти марлинские повести! Я мальчишкой такого не писывал. Рыцарские турниры, сбрызнутые розовой водицей, и непременно счастливый брак усастого героя златокудрой героиней! А на приправу мужество русских мореходов, русских драгун и русских латников. Если бы я прислал государю на цензуру этакое творение, его бы по высочайшему указу в три дня напечатали и государь изволил бы сказать: "Слышали новость? Этот плут Пушкин… начинает исправляться! Похвально, да и пора бы – десять лет как собирается…"

МАРИЯ. Но ты сам сетовал, что публика тебя забыла, что твои поэмы читают одни ветераны… Ты бы мог наконец закончить "Онегина", и его наверное уж позволили бы напечатать!

АЛЕКСАНДР. Не напишу ни строчки. Единый способ не солгать теперь самому себе есть молчание".

И дальше Пушкин пространно объяснял, почему он за годы каторги и ссылки вообще ничего не написал, хотя прочие даже дружно выпускали самодельные журнальчики. Мария предлагала помощь дюжины своих петербургских родственниц и приятельниц, уже имевших опыт в распространении подобной литературы.

– Если государство вынуждает поэта лгать, хитрить, менять почерк, взывать о помощи к Вареньке Шаховской, чтобы донести до читателя свое правдивое слово, значит, государство одолело поэта, – сказал ей на это Александр. – И в любой миг может его, голубчика, прищучить: "А что это, батенька, за стихоплетство по рукам ходит, уж не ваше ли? Экое неблагонадежное! Не ваше? Ну-ну… будем искать сочинителя".

Это уж было прямым намеком на самого Чесса, его похождения с комитетом госбезопасности, его стихами, изданными "самиздатом", и песнями, тиражированными "магиздатом".

Широков написал правду про Чесса, но уж никак не про Пушкина – просто Широков выкрутился, не мог же он заставить Пушкина в пьесе сочинять стихи, раз ничего не уцелело. Но Чесс бы этого делать не стал – Валька ощутил в себе неукротимое сопротивление широковскому замыслу, и это сопротивление было того же корня, что странные выкрутасы памяти в последние недели.

Срочно надо было поговорить о пьесе с Широковым.

Валька повозился с буквами, нарезал их по трафарету на пол-лозунга, но надоело ему это занятие, запер он конуру и понесся искать Пятого.

Широков, видимо, числился в каком-то учреждении – когда они с Валькой столкнулись во дворе, он был в костюме и при галстуке.

– Привет, – первым сказал Широков, и его круглая физиономия изобразила живейшее внимание. – Нашел что-нибудь?

– Ни фига я не нашел. Разговор есть. Ну, пошли ко мне. Мама чаю заварит, поговорим.

Они поднялись наверх, и Широков с удовольствием содрал с себя и пиджак, и галстук, и рубашку.

– Ма-ам! – завопил он. – Чай тащи!

И развалился в кресле. Справа и слева от этого кресла были столики со всякими мелкими инструментами – наверно, Пятому хорошо было сидеть тут вечерами и мастерить свои парусники… а вон там, на подоконнике, мог сидеть Чесс и напевать с середины новую песню… на подоконнике? Да, пожалуй, там удобнее всего.

И должно быть, Чесс немного завидовал тому уюту, который создал для себя Широков, особенно фрегатам и баркентинам. Сам-то он вряд ли заботился об удобствах и интерьере…

– Ну так в чем же дело? – спросил Широков.

– Я пьесу прочел.

– Какая там пьеса, наброски…

– Ну пусть наброски, вообще мне понравилось, – не зная, как начать, сдипломатничал Валька.

– Ну, спасибо тебе, добрая барыня! Может, мне ее и закончить надо? И опубликовать?

Это уж была явная провокация.

– А чего ты боишься? – вдруг сообразил Валька. – Теперь не то еще публикуют. У меня теща этими делами интересуется – знаешь, сколько через нее этих книг проходит?

– Публикуют в основном покойников, мальчик-Вальчик. Вот Чесса не стало – его стихи вышли. Но есть одна пикантная деталь. Тех, кто расправлялся с давними покойниками, вытащили на свет Божий. Точнее, их кости. А тех, кто допрашивал Чеську, – фиг вам! Может, полсотни лет спустя их чем-нибудь заклеймят. Я все чаще думаю – если убийца до сих пор расхаживает, значит, государство одним этим намекает: ребята, не лезьте не в свое дело, так?

Валька, собственно, хотел поговорить о более возвышенном – о замысле Чесса. Странный поворот Широкова его удивил. Но, если вдуматься, он был в порядке вещей. Карлсон же предупреждал, что время от времени эта компания приступает к поискам убийцы.

– Ты тоже уверен, что его убили? – спросил Валька. – А какие у тебя доказательства?

– Скажи, – торжественно начал Широков, – было у тебя в жизни хоть раз такое состояние, когда начато великое дело и нужно довести его до конца? Состояние Жанны д'Арк?

– Это как? – не понял Валька.

– А так – я должна спасти Францию, больше некому.

– Нет, такого не было, – честно подумав, сказал Валька. – Но ты говори, я попробую понять.

– Попробуй. Чесс написал повесть, небольшую. Отстучал в трех экземплярах. Один сразу сел переделывать, два других пустил по рукам. Ну, они и попали к идиотам… Особой ценности они, кстати, не представляли – ну, вроде развернутого плана событий. И к тому времени, когда Чеську стали трясти, он много успел переделать.

– А про что эта повесть?

– Неважно! – вдруг рявкнул Широков. Это нетленка самая гениальнейшая была, вот что важно! Злая, понимаешь, пронзительная нетленка, вопль отчаяния! И пропала! За ней бы теперь в очередях давились… Только, Вальчик, ее нигде нет.

– Когда она пропала? – по-следовательски спросил Валька.

– Я за два дня до той ночи приходил к Чессу. Он показал мне новый кусок. А после его смерти комнату сразу опечатали. Приехала тетка, комнату вскрыли, я вместе с ней и вошел сразу. Ну, бумаги разобрал, пока она продавала мебелишку. Повести уже не было. И вообще много что пропало. Я знаю, что он уже и для пьесы пару сцен набросал. Куда все подевалось? Последним там побывал Второй. Но доказать, что это он взял рукописи, уже невозможно. Там явно случилось что-то неожиданное. Я не знаю, как Второй добился, чтобы Чесс сиганул в окно, но это его работа.

– Если бы силой, наверно, следы бы остались.

– У него другая сила. Он бутылку коньяка с собой принес. Он той весной всю дорогу к Чеське с коньяком бегал. Изабо его за это гоняла. Боялась, что Чесс сопьется. Она сама тогда один раз здорово напилась в одиночку – и поняла, что это проще, чем кажется.

– А она из-за чего?

– Ну, из-за чего пьют художники? С Министерством культуры чего-то не поделила.

– Все это не доказательства, – сказал Валька. – Я не знаю, как прыгают в окно, но вряд ли в такую минуту думают, что вот рукопись остается неоконченной…

– Черт его знает… Меня бы мысль о неоконченной рукописи, наверно, могла спасти, – гордо признался Широков.

– А мысль о матери?

– Я у матери не один. Просто другие – удачливые. Сестры хорошо вышли замуж, а она вот – к оболтусу жить приехала…

– Знаешь, что для меня было бы доказательством? – заявил Валька. – Если бы я точно знал, что они чего-то не поделили.

– И это имело место… Понимаешь, Чесс не то чтоб вообще мешал Второму… Ну, сформулируем так: он не был нужен Второму в этом веке и в этом городе. Мы ведь сбились в кучку только по географическому признаку! Второй – не бездарь, Боже упаси, но он отлично знал, что он – Второй. Он тоже писал честно… Однажды со злости решил – все, сажусь писать производственный роман, опубликую, а гонорар вместе пропьем и сдохнем! Просмотрел какую-то дрянь в этом жанре, поиздевался и сел за работу.

– Ну?.. – искренне заинтересовался заводской человек Валька.

– Вывел, как тогда полагалось, отсталого директора, гуманиста-парторга, передового главного экономиста и засекреченного алкоголика-бригадира. Тут его и повело! Бригадир спьяну принялся чудеса творить! Как надерется – так и чудо. Все стали его поить по мере надобности. Зависимость вычислили между маркой спиртного и качеством чуда. Ну, в общем, фантасмагория. А начало он отрубил и выбросил. Физически не смог писать тягомотину. Это тебе – портрет нашего бывшего приятеля и соратника в положительном освещении.

– Тоже бы неплохо почитать, – заметил Валька.

– Опубликовано в журнале и двух сборниках, – сообщил Широков, – А теперь переходим к доказательствам. О том, что стихи Чесса опубликованы за границей в русском журнале и альманахе, знали все. Но о том, что он получил оттуда вызов, все не знали.

– Вызов куда?

– Держись крепко – в Израиль! – изумление на Валькиной физиономии довело Широкова чуть ли не до истерического хохота. – Понимаешь, туда свалил один из нас – Лешка. Он женился так удачно. И он организовал гостевой вызов Чеське. Тот сперва обалдел. Лешка его письмом проинструктировал, как себя вести и что предъявить, чтобы не отказали. А пришел этот чертов вызов очень кстати – в разгар всех неприятностей. Чеська то ехать собирался, то не знал, как от этого вызова откреститься – ведь гебисты твердо знали, что он такую бумажку имеет. И если бы поехал – то там бы и остался. В общем-то Чесс чувствовал, что никуда он не поедет. А Второй к нему прилип – поезжай! Он и меня просил повлиять на Чеську – его же здесь погубят! Гуманист, видишь ли…

– Но если он искренне?..

– Спекуляция, мальчик-Вальчик, спе-ку-ля-ция! Ему хотелось остаться преданным патриотом на фоне диссидента Михайловского, которого он бы публично осудил. Понимаешь, Второй – одаренный человек, и он устал воевать с кретинами. Чеське там, за границей, было бы уже все равно, кто и как его здесь поливает. И еще пока мы, все пятеро, были вроде бы вместе, нам бы никто ходу не дал. А поодиночке – как знать? Тем более, если не будет главной заводиловки, Чеськи…

– Первый, Второй, Третий – Лешка, да? А где теперь ваш Четвертый? – подумав, спросил Валька.

– Да где угодно! – усмехнулся Широков. – Город – любой, а вместо дома и улицы одно слово – "госцирк". Ну, и фамилия. Когда все это случилось, умотал с первым попавшимся коллективом. Он же и до этого в униформе работал.

– Черт знает что, поэт в униформе! – совсем ошалел Валька.

– Поэты тоже кушать хочут, – объяснил Широков. – Поэтом у нас можно быть только в свободное от основных занятий время. В порядке хобби, на уровне чуть ниже выращивания кактусов и чуть выше собирания оберток от мыла. Ибо на гонорары помрешь с голоду. Вон Чесс пробовал…

– Все равно ты меня не убедил, – напрочь забыв, зачем сюда приехал, буркнул Валька. – Мало ли что Второй советовал Чессу уехать? Он же ему не кулаком в лоб советовал!

– Наивный ты человек, – покачал головой Широков. – Ты что, никогда ссоры между пьяными не видел? Между прочим, я могу тебя сейчас одним пальцем толкнуть в плечо – и кувырнешься ты с подоконника во-он туда, в песочницу. И следов не останется. Понял? А в комнате Чесса было французское окно, которое от самого пола. Ему и кувыркаться не через чего было.

– А что сказал Второй следователю?

– Сказал – выпили, побазарили, простились. Чесс вывел его в коридор, вернулся и выкинулся. Все очень просто. Правда, про вызов почему-то ни слова. И неизвестно, куда он подевался. Вообще задачка с кучей неизвестных. Не ломай над ней голову, мальчик-Вальчик. Напрасно я тебе рассказываю… Да и чай стынет…

Широков как-то угас, поднес к губам чашку, вздохнул, поставил ее обратно,

– Скверно все это, – сказал он. – И пьеса моя дурацкая не спасает… И ничего я не могу поделать…

Он встал и снял со стены дровяную гитару. Взял аккорд, подтянул приму. Валька поймал его взгляд, приласкавший смуглую гитару. Видно, Широков обрек ее на пожизненное молчание.

– Не строит, – пожаловался Широков. – Ну да ладно. И так сойдет.

Он негромко заиграл и запел.

– Свечи в кованых подсвечниках горят, о романтике гитары говорят, серебрятся переборами, точно звончатыми шпорами… Теплым телом лакированным дрожат, струнной дрожью завлекают-ворожат, ах, с такими бы гитарами быть нам добрыми гусарами…

– Чесс? – недоверчиво спросил Валька.

– Я, – ответил Широков. – Читаешь про тот век, и до чего же все просто! Вот тебе жизнь, вот тебе честь, вот тебе стихи… И сколько же они в себе силы чувствовали, эти ребята, Валька!

– Чесс сам уничтожил эту бумажку, – вдруг уверенно сказал Валька. – Чтобы соблазна не было.

– Какой соблазн?! – уставился на него Широков. – Ты что, сбрендил?

– Обыкновенный соблазн… – Валька понял, что объяснять это Широкову бесполезно. Чесс порвал в клочья вызов за несколько дней до явления Второго. Он уже знал, что добром не кончится, но решил идти навстречу всем неприятностям. А потом – не выдержал? Или его чем-то подрезал Второй?

Все это было связано с пропавшей пьесой. Что-то в ней такое решил для себя этот Александр Пушкин из серии "Литературные памятники", что и Чессу было стыдно решить иначе… но что?..

Потом Валька шел по улице, а в голове у него возникали фразы из широковской пьесы, и они совершенно не вязались с тем, что он думал обо всем этом на самом деле, они только мешали думать.

Но других слов и фраз у него пока не было.

Назад Дальше