* * *
Изабо предалась весенним хлопотам.
Она созвала соседок и устроила огородный консилиум. Вопросы были серьезные – где копать новые грядки под клубничник, и если переносить его на песчаный склон, то куда девать кусты малины, а также будут ли расти огуречная трава с киндзой в тенистом и сыром месте?
Валька понял, что скульпторше не до него.
Он приготовил себе глину, стеки, поставил в качестве модели одну из ранних вещичек Изабо и взялся за работу. Дело заладилось. Хотя Изабо почти не давала ему советов и никогда не критиковала, он чувствовал – понемногу начинает видеть так, как увидела бы она. Хорошо это или плохо – Валька пока не знал. Но под возню с глиной легко думалось о совсем посторонних вещах.
Изабо вошла и присела на подоконник.
– Устала, – призналась она. – Или это просто свежий воздух? Не разберу. Так ты что, был у Пятого?
– Почему ты до сих пор зовешь его Пятым? И почему он до сих пор не дал тебе за это по шее? – спросил Валька, прицеливаясь стеком, чтобы снять корявый слой глины с нужного ему изгиба.
– Вот если бы дал по шее – я бы поняла, что он больше не Пятый, – сказала, фыркнув, Изабо. – Должно же у человека быть самолюбие! Понимаешь, он весь был как будто сделан из того, что осталось от Чесса. Тень Чесса. Он и тогда ничего из себя, боюсь, не представлял. Не стало Чесса – и его не стало. Решительно все, что он написал за эти пять лет, неинтересно. Когда я поняла, что просто Чеська пригрел симпатичного графомана, мне стало очень невесело. Понимаешь, пять лет назад у них куда ни глянь – сплошные оправдания. Период застоя виноват, журнальная критика виновата, КГБ виноват, плохая погода виновата! А теперь нужны новые оправдания…
– Можно подумать, тебе тогда хорошо работалось, – возразил Валька.
– Пять и более лет назад? А что? Неплохо! Идеи были. Воевала. А вот теперь довоевалась, огородничаю. Застой и прогресс тут ни при чем. Просто я иссякла. Имею я право иссякнуть или не имею?
– Имеешь! – сразу и бодро согласился Валька. – Но, между прочим, Широков не такой уж безнадежный. В его пьесе не хватает направления, что ли? Ну, вот как если бы надел Чесс рюкзак, набитый книжками про декабристов, и зашагал направо, а Широков взял тот же рюкзак и зашагал налево.
Изабо вдруг сползла с подоконника и подошла совсем близко к Вальке.
– Ты сам до этого додумался? – спросила она. – Вообрази, у меня было то же ощущение.
Валька вздрогнул – это был голос той Изабо, что на берегу озера говорила про тайный знак судьбы. И она, похоже, лучше его самого знала, что с ним творится…
– Я стал делать вещи, которых сам от себя не ожидаю, – вдруг признался он. – Знаешь, иногда говорят: "У меня в голове мысль, и я ее думаю!" Ну так я теперь думаю какие-то не свои мысли.
Изабо поправила ему волосы и погладила по щеке. Он посмотрел на нее с надеждой – вдруг растолкует, вдруг успокоит? Найдет объяснение, ведь кому же, как не ей, всю эту чушь понять!
– Не бойся, – сказала она. – Нормальное явление. Скоро начнешь летать во сне.
Слова были совершенно не те, но Валька благодарно улыбнулся ей, улыбнулась и она – возможно, впервые за всю весну.
– Я не боюсь, – ответил он. – Мне просто немного странно. Я не могу понять, что там, у меня в голове, должно получиться…
– Когда я позвала тебя в мастерскую, помнишь, я сперва в тебе разочаровалась. Ты был какой-то плоский… понимаешь? Двухмерный. Не очень интересный.
– Зачем же ты меня терпела? – ласково спросил Валька, и ответ уже был сказан тогда, на берегу, ему просто хотелось услышать его заново, но другими словами.
– Выпустила джинна из бутылки, так терпи… И еще, когда ты в первый раз показал свои рисунки, мне понравилась та женщина – за пианино и у окна.
– Анна? – догадался он. – Знаешь "Баркаролу"? Она поет "Баркаролу". А где-то далеко ее слушает Пушкин. Я хотел рассказать это Широкову, но не получилось.
– Она поет, а он где-то далеко слушает… думаешь, это возможно?
Валька понял, что имеет в виду Изабо.
– Думаю, что возможно. Если только она этого хочет. Она может петь… а может лепить распятие.
Изабо окаменела.
Окаменел и Валька – про распятие он сказал неожиданно для себя.
– Изабелла Альбертовна! – позвали со двора.
Она коротко вздохнула и выбежала из мастерской.
Вальке же совершенно расхотелось лепить. Он чувствовал себя неловко после этой сцены. Он угадал, угадал – но такие догадки обязывают… Пытаясь усмирить смятение, Валька прикоснулся пальцами к пластилиновому распятию.
Он гладил пыльный пластилин и чувствовал, что поза маленького Спасителя – промежуточный миг движения, а нужен окончательный. Спаситель замер на первом вздохе воскресшего, а он должен дышать. Валька еще немного приподнял его скрытое прядью волос лицо, поправил ноги. Теперь Спаситель отталкивался от невидимого креста перед взлетом. И дышал.
Валька понял, что больше он сегодня уже ничего не сделает – весь ушел в три движения большого и указательного пальца. Он вышел из мастерской и бездумно пошел куда глаза глядят – оказалось, к озеру. Ему захотелось увидеть это озерцо и непременно – двух уточек, кротко и неторопливо его пересекающих, и два веера воды, сверкающие вслед за уточками.
Было тихо.
Валька поднялся на холм, увидел озерцо, а поблизости на склоне мелькнула другая, такая же тонкая и легкая фигурка – кто-то в темно-синей рубашке с короткими рукавами скользнул меж сосен и даже на миг прижался к коре щекой. Валька весь подался к тому, исчезнувшему, и ощутил, что это его удерживает нагретой корой сосна, что это его щеке вдруг стало шершаво и хорошо.
Мир вокруг онемел и стал как стеклянный.
И Вальке показалось, будто он заключен в сосуд с расписанными изнутри стенками, а там, за нарисованным озерцом, и за соснами, и за небом – там-то и есть подлинный мир, откуда идет мощный поток пронизывающей тишины.
Он бесшумно пошел берегом назад, другой дорогой, и звуки стали возвращаться к нему, и в ложбинке продолжилась азартнейшая игра в подкидного дурака, со всевозможными пошлейшими комментариями, и красивая девушка загорала на холмике, и дети отважно лезли в воду.
Возле дома Карлсона Валька увидел парня. Тот подкрадывался к мастерской. Местность явно была ему знакома.
Одет был этот разведчик в модные рябые штаны, и вообще все на нем было неприлично новое, даже бесстыже новое и заграничное – бесстыже потому, что престижное тряпье нисколько не соответствовало тонкому и умному лицу, тонкой и уже сутуловатой фигуре. Как человек с таким лицом мог разжиться этими тряпками – Валька и вообразить не пытался.
Убедившись в чем-то, для него важном, парень решил легализироваться.
– Добрый день! Хозяйка дома? – обратился он к соседкам на грядках.
– Изабелла Альбертовна? – переспросила одна из соседок.
– Гражданка Гронская, – сурово подтвердил парень.
В окне показалась Изабо, воззрилась на пришельца, всплеснула руками и воскликнула:
– Сынок!..
Валька так и встал.
О сыне он слышал впервые. Хотя теоретически… возраст подходящий… сходства, правда, ни малейшего, одна масть. Но смоляные волосы и короткая бородка парня курчавились, был он высок – это верно, и мальчишески тощ – она тоже не из толстых. Тут сходство и кончалось.
Изабо прыгнула с подоконника прямо в объятия к парню. Первых ее слов Валька не расслышал.
– Таки-да! – ответил ей парень. – Умудрился! И даже подарок тебе привез!
Он встряхнул импортный объемистый пакет, на дне которого болталось что-то тяжелое.
– Таки действительно подарок! – попробовав это на вес, развеселилась Изабо. – Таки сынок вспомнил свою мамочку! Таки сынок порадовал свою мамочку!
Пока Валька изумлялся совершенно одесскому акценту Изабо, она с этим парнем звонко расцеловалась.
Глаза у него были темные, южные блестящие глазищи, а у Изабо все-таки стальные, северные. Узкое лицо, и брови, и высокий лоб – все было непохоже. И Валька понял, что это еще одна игра Изабо. Играет же она под настроение в роман с Карлсоном, и играет же она в хозяйку литературного салона, когда наезжают Верочка с Широковым, почему бы ей не сыграть в Одессу?
– Таки ты еще не выбрался из своей печальной весовой категории "разденешь – и заплачешь"? – тряся парня за плечи, шумела Изабо. – За что только тебя держат эти сумасшедшие Ибрагимовы?
– Ты чего? Я качаюсь! – запротестовал парень и показал, как на согнутой руке якобы шевелится бицепс. – Рустам заставляет! Сказал, иначе к мерзавцам не пущу, тебя такого любой барбос заломает, а мерзавцам и вовсе раз плюнуть! Он из меня настоящего джигита делает!
– Ва! Джыгыт! – Изабо щелкнула парня по носу и с дикой припевкой "Хоц-тоц-пери-вери-доц, бабушка здорова, хоц-тоц-пери-вери-доц, кушает компот!" потащила его за руку в мастерскую.
Примерно через минуту она высунулась из окна и спросила у соседок, не появлялся ли тот молодой балбес, который полчаса назад уходил к озеру.
– Здесь я, – сказал Валька.
– А чего торчишь, как неродной? Иди сюда, с интересным человеком познакомлю.
Когда Валька вошел в мастерскую, парень как раз выпрастывал из пакета продолговатый сверток. Он посмотрел на Вальку с интересом, но интерес был какой-то странный, тревожный.
– Знакомься, Валентин, это наш Четвертый, – официальным голосом сказала Изабо. – Молодой и перспективный.
Она взглянула на Четвертого так, как если бы спрашивала – ну, каков? Одобряешь?
– Ясно, – ответил тот. – Значит, Валентин…
И ответил Изабо взглядом, прозвучавшим как – м-да-а…
– Он самый, – согласился Валька, которому эта немая беседа что-то не понравилась. – Тоже молодой и перспективный. И так далее!
Тут руки его сами, без всякого приказа, совершили странное движение: локти растопырились, пальцы растопырились, ладони повернулись вверх – вот так вот! Это уже было с ним однажды – когда накатило поиздеваться над Карлсоном. Но прибавилось резкое, даже судорожное движение шеей – голова набок, подбородок вперед, даже нижняя губа, и та подалась вперед.
Изабо и Четвертый стремительно переглянулись.
– Оба перспективные, – сказала Изабо. – Ну, так кто в этом доме помирал без кофе?
– Если мне в этом доме не дадут кофе, так я повешаюсь! – радостно пообещал Четвертый.
– Ты не сделаешь это своей мамочке!
и Изабо удалилась на кухню, а гость выпутал из бумаги здоровенный старинный пистолет.
– Дуэльный? – первым делом спроса. Валька, поднабравшийся аромату девятнадцатого века.
– Армейский, кавалерийский. Дуэльные были изящнее. А вообще можно было стреляться и из таких. Гляди…
Четвертый показал выгравированную на меди под самым затвором надпись: "ТУЛА 1813".
– Видишь, из него еще по французам стреляли…
Изабо выглянула с кухни и увидела пистолет. Как была, с кофемолкой в руке, она подошла поближе.
– Дуэльный? – с той же непонятной надеждой, что и Валька, спросила она.
– Да нет же, армейский! – удивленно ответил Четвертый. – Ты лучше спроси, как он ко мне попал!
– Спер, не иначе, – разглядывая пистолет, брякнула Изабо.
– Выменял на арапник у клоунов! – произвел впечатление Четвертый. – Ты знаешь, что такое контейнер с клоунским багажом? Там у них только батьки с мамкой нет, а остальное все есть. Башмаки восьмидесятого размера, рожи поролоновые, череп там же завалялся, настоящий, между прочим. Я им арапник сплел, меня джигиты научили, из ремешков. Он им для репризы понадобился, он щелкает эффектно, если умеешь – не хуже выстрела. Сперва они деньгами хотели заплатить. Я говорю – пустите в хламе покопаться. Вот – нашел. Они его тоже у кого-то выменяли, думали – для клоунады пригодится, а оказалось, не понадобился. Потом мне его ребята починили. Были бы пули и порох – хоть сейчас к барьеру!
– И чего вдруг решил подарить? – осведомилась Изабо.
– Ты же любишь старинное оружие. Вот – память обо мне останется. Ну, не французские духи же тебе дарить!..
– Тоже иногда не вредно… – проворчала Изабо.
Пока Четвертый рассказывал про пистолет, Валька приглядывался к нему. Стало быть, вот он – поэт и циркач, талант из униформы, сгинувший пять лет назад.
Видимо, из всех друзей Чесса этот ей нравился больше прочих – больше Пятого, во всяком случае. Валька прямо-таки слышал резкий смех Изабо, отвечающей лукавому мальчишке на неуклюжий комплимент: "Да я тебе в мамочки гожусь!", он прямо-таки ощущал, как рождалась эта игра в мамочку и мальчика, как обрастала всякой чушью, и одесскими штучками в том числе.
Они пошли искать место для пистолета – непременно на стене и желательно на ковре, хотя такой роскоши в мастерской не водилось. И Валька съежился, когда, валяя дурака возле этажерки, Четвертый чуть не сбил на пол пластилиновое распятие.
– Ишь ты! – поразился Четвертый. – А в этом что-то есть…
Не может быть, чтобы он ничего не понял, подумал Валька, у него же глаза умнейшие! Но он выстроил надежные оборонительные укрепления. И носу из них не высунет – даже ради Чесса…
– Кстати, я недавно где-то прочитал интересную штуку, – и Четвертый уважительно прикоснулся кончиками пальцев к распятию. – Оказывается, Иисус Христос был поэтом! Нет, это не художественный образ, просто все четыре Евангелия написаны, чтоб не соврать, по-гречески, да?
– Не помню, – призналась Изабо, а Валька – тот и не знал.
– Ну так один ученый догадался перевести притчи Христа на арамейский, он же проповедовал как будто на арамейском? И получились очень четкие стихи, коротенькие и четкие, вроде эпиграмм! Представляете?
– Иуда, стало быть, донес из зависти и от творческий неполноценности? – поинтересовалась Изабо. Выманивала, выманивала этого зверька из норки! Но он пришел с приятельским визитом, не более того. Он не хотел ничего, что омрачило бы настроение.
– Про Иуду там не было. Неплохая статья, вот забыл, в сборнике была или в журнале.
– Грамотный! – одобрила Изабо. – Книжки читаешь.
– Рустам дает возможность. Говорит – кому же и учиться, если не тебе, представляешь? – Четвертый кисло усмехнулся. – Они хотят еще одну единицу штатную выбить, чтобы был служащий по уходу, а меня – в ассистенты. Буду в манеж выходить, костюм сошьют. Мерзавцы меня любят. Когда я перед выходом держу их за кулисами, это целая комедия. Они же узнают музыку и начинают выделываться – кто во что горазд. Кто вприсядку, кто лапами аплодирует, кто на одной лапе скачет – ну, сумасшедший дом вывели на прогулку! Печенье, гады, клянчат. Вот, говорят, лошади – страшные попрошайки. Лошадь – что! Медведь – всем попрошайкам попрошайка!
Валька вопросительно глянул на Изабо – что же, эта сопля с живыми медведями возится?
Четвертый перехватил Валькин взгляд.
– Рустам и Раиса Ибр-р-рагимовы! "Медвежья оперетта"! – передразнил он циркового шпрехшталмейстера. – Слыхали? Аттракцион экстра-класса. За пять лет побывал в Венгрии, Чехословакии, Бразилии, Перу, Аргентине, Мексике, Гонконге и Японии!
– Расхвастался, – покачала головой Изабо.
– А разве нечем?
– Ну а что кроме? – в лоб спросила Изабо.
– А что должно быть?
– Значит, только мерзавцы? – в этот вопрос Изабо вложила столько, и голосом, и взглядом, что Валька весь напрягся. Она уже не намекала – требовала!
Беззаботность Четвертого его не обманула. Он почувствовал крутой поворот в разговоре.
– В общем, да, – подумав, сказал Четвертый. – Мне это дело нравится. Годика через два в ГИТИС буду поступать, на цирковую режиссуру. Буду режиссером-постановщиком номеров с крупными хищниками. Решено.
– Тоже дело, – сказала Изабо и пошла на кухню – сварить наконец кофе.
Четвертый медленно обошел мастерскую, перетрогал все на полках. Валька взял полистать для приличия книгу, но на самом деле следил за Четвертым. И оба молчали, избегая встречи взглядов, пока Изабо не принесла поднос с тремя чашками и тарелкой печенья.
– Я так понимаю, – сказала она, когда застольная беседа совсем уж не заладилась, – ты приехал сообщить, что мировой литературе на тебя рассчитывать не надо?
– Есть кому и без меня ее двигать, – спокойно ответил Четвертый. – Вон Широков. Наверняка давно сдал книжку в издательство. А Второй, говорят, вообще свое дело открыл. Сам себя публикует, не иначе. Так что не пропадет мировая литература. Перестал я понимать, зачем все это нужно.
Пока он говорил, Изабо встала и взяла с полки томик Чесса.
– Держи! – шлепнула она книжку на стол. – Для тебя берегла, не знала только, куда послать.
– Удалось-таки! – восхитился Четвертый. – Что значит пять лет в городе не был… Спасибо.
Но к книжке даже не прикоснулся.
– Ты видел Пятого? – спросила Изабо.
– Нет, и наверняка не успею, – решительно ответил Четвертый, и Валька понял, что он не хочет ничего из своей прежней, домедвежьей жизни. Кроме Изабо… зачем бы?
– Спешишь к матери? – погрустнела Изабо.
– Я же всего на два дня. Хоть с ней толком наговориться…
Они явственно затосковали оба, и вместе с ними затосковал Валька, и заходил по мастерской, мучаясь и не зная, куда себя девать.
Изабо с Четвертым встали и прощально обнялись.
– Ты здорово изменился, – сказала она.
– Да, отрастил бороду.
Она потрогала эту курчавую бороду кончиками пальцев. Он потерся щекой об ее руку. Старая игра в мальчика и мамочку еще длилась, хотя мелкими шажками отступала все дальше и дальше в небытие.
– Вот скажи мне, куда исчезает все то тепло, которое исходит от нас? – спросила Изабо. – В какое мировое пространство? Может так быть, что оно хоть кого-нибудь когда-нибудь отогреет?
– Оно рассеется в мировом пространстве, – ответил Четвертый. – Пространство большое, а тепло маленькое.
– А пять лет назад все было иначе – пространство маленькое, а тепло большое, – и Изабо, как обычно, фыркнула.
– Пять лет назад мне было восемнадцать. Ну, пойду я, что ли?
– Погоди, я тоже сделаю тебе подарок.
Изабо взяла со стола свой исторический охотничий нож, вытерла его о штаны и протянула Четвертому.
– Острое дарить не к добру, – предупредил он.
– А что теперь у нас к добру? Бери, бери, пригодится. Будешь им колбасу резать и меня вспоминать.
Изабо шагнула к Четвертому, и они крепко обнялись. Валька понял – в последний раз.
– А теперь прощайся с Валентином, – потребовала Изабо. – Ну, давай, давай, прощайся.
– Прощай, Валентин, – помолчав, очень четко сказал Четвертый.
– И ты тоже прощай, – не менее четко ответил Валька.
– Так, – подтвердила Изабо.
Четвертый улыбнулся ей, подхватил свой пакет и вышел.
Наступило молчание.
– Черт, черт, как нелепо все вышло, – вдруг забормотала Изабо. – Не надо было мне его ни о чем спрашивать! Он же – всей душой ко мне, а я…
– Зачем он приезжал? – недовольно спросил Валька.
– Меня увидеть. Ну, ему было интересно, как мы без него эти пять лет справлялись. И хотелось показать, что вот он тоже чего-то в жизни достиг… ну, сложно все это.
– Чего доброго, на днях ваш Третий пожалует, – мрачно предрек Валька. – Как ты полагаешь?