– Так… Коричневая замша, застежка в виде львиной головы… Я помню эту сумочку. И туфли тоже. Мы вместе их покупали, еще в Токио, перед моим отъездом… Сколько же лет прошло… Она очень их любила, эти туфли. Память о несостоявшейся лав-стори с одним проходимцем из Осаки. Втирал ей очки, что работает на якудзу, а сам оказался водителем автобуса…
– Очень хорошо. Вам нужно будет письменно подтвердить свои показания, госпожа Омацу. Их приобщат к делу.
– Конечно. Скажите… Убийца найден?
– Мы работаем в этом направлении.
– Но вы ведь кого-то подозреваете?.. Неужели испанца?
– Он никак не проявлялся впоследствии? Ну, может быть, искал вашу подругу, мало ли…
– Нет. Никогда. Я вам больше скажу… Я сама пыталась его найти.
– Каким образом?
– По законам бульварного романа. Вы же знаете, жизнь развивается по законам бульварного романа. Единственное, что я знала о нем, – это то, что его зовут Кристобаль и он работает моделью. Одно время я не пропускала ни одного модного показа в Париже, все надеялась его там встретить.
– Не встретили?
– Увы. Правда, меня и хватило ненадолго.
– Вы бросили поиски?
Я просто перестала на них… циклиться. Законы бульварного романа, господин Бланшар. Герои в нем прикованы друг к другу цепью случайностей. Все мало-мальски значимые события тоже происходят по воле случая. Так что мне оставалось надеяться только на случайность. На то, что если я и встречу его, то это станет неожиданностью для нас обоих.
– А на речном кораблике вы больше не плавали?
– Почему же… Любовалась набережными раз пять-шесть. Без всякой надежды, впрочем.
– Законы жанра не сработали?
– Вы прелесть. Не сработали. Очевидно, я не героиня бульварного романа. Или он – не герой…
– А вот эта вещь вам знакома?
– Кольцо?
– Тоже серебро.
– Нет, я никогда не видела у О-Сими такого кольца. Кольца она не любила, так же как и браслеты. Она никогда не стала бы носить кольцо…
– Кольцо был обнаружено у нее в сумочке. Очень, нужно сказать, примечательное колечко.
– Я не видела его. Скажите, как она… погибла?
– По данным экспертизы, смерть наступила предположительно от проникающего пулевого ранения в затылочную часть головы. Возможно, были и другие повреждения, но по остаткам мягких тканей установить это не удалось. В сумочке, которую вы опознали, кроме кольца не было ничего существенного – немного мелочи, несколько крупных купюр, носовой платок и японо-французский разговорник. Собственно, благодаря этому разговорнику… Вам нехорошо, госпожа Омацу?
– Нет-нет, ничего. Все в порядке. Продолжайте.
Благодаря этому разговорнику возникло предположение, что жертва преступления – японка. А поскольку ничего более-менее ценного из сумочки не пропало… И украшения были нетронуты… Вряд ли это было ограбление.
– Я понимаю… Бедняжка О-Сими…
– Вы никогда не слышали имя Ги Кутарба?
– Нет… Хотя, подождите… Оно кажется мне знакомым. Ги Кутарба… Я откуда-то знаю его, определенно. Не могу вспомнить…
– Ну хорошо. Скажите, вы передали вашей подруге все фотографии, которые сделали в тот вечер?
– Все. За исключением нескольких непроявленных. Пара-тройка фотографий не получились, так обычно и бывает. И еще одну я оставила у себя. На память… Как в воду глядела…
– Негативы у вас сохранились?
– Наверняка.
– Их придется изъять. Я оставлю вам расписку.
– Конечно.
– И вот еще что. Сейчас я покажу вам снимки нескольких человек…
– Секундочку, господин Бланшар… Вот, взгляните. Как все просто, боже мой… Я идиотка, я круглая дура… всего-то и надо было…
– Что это?
– Духи. "Odji Maguado". Всего-то и надо было заглянуть в собственную сумку. Видите – "Odji Maguado", а чуть ниже – "Guy Cutarba". Парфюмерная фирма Ги Кутарба. Вот почему имя показалось таким знакомым. Я ношу его в сумке больше месяца.
– Вы купили эти духи?
– Всего лишь подарок моего близкого друга.
– Специалиста по японскому одноразовому чтиву?
Его. Сама бы я не решилась на столь провокационный запах… Я редко ими пользуюсь, даже несмотря на широту взглядов. Но они очень нравятся моему другу. Он считает, что вся бульварная литература, вне зависимости от страны изготовления, пахнет именно так.
– Как?
– Все мы немного шлюхи, господин Бланшар. Вы и я не исключение. Веемы немного шлюхи или хотим ими казаться время от времени. В минуты душевных откровений… Это существенно облегчает жизнь.
– Спорный тезис… Посмотрите, может быть, вы узнаете кого-нибудь на фотографиях…
– Это… подозреваемые?
– Можно сказать и так. Смотрите внимательнее.
– Господи… Вот эта… Кристобаль!.. Ну, конечно, это он… Откуда у вас…
– Никакой он не Кристобаль, госпожа Омацу. И никакого отношения к Испании не имеет…
– Но зачем ему…
– Он несколько лет живет в Париже. И действительно одно время работал моделью. Это правда. Единственная правда.
– Тогда кто же он?
– То самое имя, которое вы носите в сумочке больше месяца. Ги Кутарба.
БАЗИЛИК
– …Это он подарил вам кольцо, Линн?
Линн хмурится, как если бы я сказал непристойность или сделал двусмысленный жест рукой; на фоне музея Орсэ (бывший вокзал, бывший театр, бывший аукционный дом) это выглядит особенно впечатляюще. Бато Муш, речной трамвайчик, впечатляет гораздо меньше; скорее, он может вызвать удивление – неужели Линн решила прокатиться со мной по Сене?..
– Вы когда-нибудь видели Париж с речной глади, Кристобаль?
– Стоит посмотреть?
– Это красиво. Очень. Esta perfecto, мальчик мой, esta perfecto …
Я улыбаюсь и на всякий случай киваю головой – Линн все-таки сумела втиснуть испанскую фразу, ввернуть, ввинтить, воткнуть в ничего не значащий разговор. Уловить смысл фразы несложно, и я соглашаюсь на Париж с речной глади: только бы Линн не перешла на беглый испанский. Такой же беглый, как и ее друг-левак, смотавший удочки от Франко.
– Это он подарил вам кольцо, Линн? – Вечерний Париж и вправду восхитителен.
Esta perfecto.
– Он дарил мне цветы.
Цветы, эка невидаль. Для человека, который вдыхал сюжеты книг вместе с сигаретным дымом, цветы – такая же банальность, как Париж с речной глади. В районе музея Орсэ. Esta perfecto, но уже давно стало общим местом.
– И знаете что, Кристобаль? Они никогда не вяли. Никогда. Можете себе представить?
Представить себе подоконник в квартире Линн не составляет труда: пинцет для выщипывания бровей, высохший тюбик тонального крема, пачка неоплаченных счетов, туристические проспекты с видами Французской Полинезии (авиабилет в Полинезию так и остался невыкупленным, кожа стареющей Линн слишком уязвима для полинезийского солнца); тюбик тонального крема… впрочем, на него я уже натыкался… и – цветочные горшки.
Много цветочных горшков с растениями. Такими же уязвимыми, как и кожа стареющей Линн, еще один повод не выкупать билет в Полинезию.
– …Они никогда не вяли.
– Удивительно.
– Это были самые обыкновенные цветы. Розы со срезанными стеблями. Они должны были завянуть на третий день. Максимум – на четвертый. Но они стоят до сих пор. Такие же, как тогда. Я не могу с ними расстаться. Тридцать лет я не могу с ними расстаться.
– Удивительно.
– Я боюсь их. Хотите на них посмотреть?
– Сегодня?
Розы, которые не вянут три десятилетия – если это, конечно, не мистификация со стороны Линн, – вещь и вправду удивительная. Но не настолько, чтобы сигануть с борта Бато Муш, вплавь добраться до берега, выжать носки и рубаху и отправиться глазеть на них.
– Не обязательно сегодня, Кристобаль. Совсем необязательно. Когда речь идет о тридцати годах, пара дней значения не имеет.
– Вы приглашаете меня в гости?
– Если вы не против… Я хорошо готовлю паэлью. Paella valensiana…
Паэлья. Интересно, что такое паэлья? Судя по застенчиво-торжествующему лицу Линн, омлет по-креольски вовсе не является ее главным кулинарным достижением. Судя по самому слову – это нечто испанское. Такое же непоправимо-испанское, как дуэнья, коррида или кастаньеты. Или фламенко, которое не нравится Мари-Кристин. Стук сбитых каблуков и накрахмаленные нижние юбки танцовщиц всегда вызывали в ней глухое раздражение своей этнографической прямолинейностью. А Линн вполне могла бы сойти за дуэнью.
– У вас ведь найдется еще один свободный вечер для старой парижанки, Кристобаль?
– Конечно, Линн.
Кроме нас с Линн на палубе Бато Муш толчется с десяток туристов-азиатов, то ли японцев, то ли корейцев. Они с ног до головы обвешаны аппаратурой: видеокамеры, легко помещающиеся в руке, профессиональные "Никоны" и "Кэноны"; дула их объективов нацелены друг на друга, реже – на анфиладу мостов и залитые огнем набережные. Париж интересует азиатов лишь в контексте себя самих, с тем же успехом можно фотографироваться на фоне кухонной плиты или навесного шкафчика в прихожей. Приоткрытая, затянутая бумагой дверь на террасу (напольные вазы по обеим сторонам) тоже подойдет. Миниатюрная девушка – ростом нисколько не выше напольной вазы – просит меня сняться с ней. Устоять против азиатской улыбки – неопределенной, кисло-сладкой, как соус к рыбе в китайском ресторанчике, – невозможно, и я соглашаюсь. Мы будем забавно смотреться вместе, когда пленку проявят: я почти вдвое выше девушки, ей ничего не стоит спрятаться под навесом моего подбородка – от дождя, от снега, от чего угодно. Но ни дождя, ни снега не предвидится, Париж в мае – esta perfecto, Линн права. Интересно, какую историю придумает обо мне девушка? Должно быть, что-нибудь возвышенно-романтическое, исходя из количества снимков и мизансцен, которые придумываются по ходу, все с той же неопределенной улыбкой. Что-то такое, что заслуживает внимания; что-то такое, во что – по прошествии времени – поверить легче всего.
"Мой парижский друг", вот как будет называться эта история. В этой истории я обрасту привычками, о которых и понятия не имею, и уж точно в ней никогда не будет Анук. На секунду я ловлю себя на мысли, что отдал бы все, что угодно, – лишь бы эта история оказалась правдой. Забыть об Анук навсегда, перестать думать о ней – это было бы великолепно.
Esta perfecto.
Но испугаться столь малодушной мыслишки я не успеваю, она уходит так же внезапно, как и пришла, ее заслоняет другая мысль, открывшаяся мне еще в отрочестве: Анук не нужна верность, а предательства она и вовсе счастливо не заметит.
Линн ревнует меня к маленькой азиатке, верхняя пуговица на блузке явно об этом свидетельствует: Линн то расстегивает ее, то запирает наглухо. Нет, на мистификацию Линн не способна, десятилетиями неувядающие розы и правда существуют.
"Аригато", – говорит мне девушка напоследок, фотосессия закончена.
Я возвращаюсь к Линн, она наконец-то оставила в покое блузку.
– Простите, Линн…
– Ничего, это просто молодость, – на улыбку Линн жалко смотреть. – Интересно, какую историю она придумает о вас, Кристобаль?
– Кто? – вопрос Линн застает меня врасплох.
– Эта японка.
– А она японка?
– Она поблагодарила вас по-японски. И она обязательно придумает о вас историю. Я, во всяком случае, именно так бы и поступила.
– Я просто сфотографировался с девушкой, Линн.
– Она извела на вас целую пленку. У меня в глазах рябило от вспышек.
– Но…
Пальцы Линн неожиданно касаются моего подбородка, только этого не хватало!
– Вы слишком красивы, Кристобаль. Слишком. А у красивых мужчин существует один недостаток: непонятно, что с ними делать. Лучше всего никогда не вступать с ними в контакт. Лучше всего держать их в клетке воспоминаний. И лгать себе, что у вас с ними когда-то был роман, это делает жизнь не такой бессмысленной. И это примиряет со старостью, Кристобаль.
– И много у вас таких клеток, Линн?
– Мои мужчины вовсе не были так красивы. Так что со старостью я пока не смирилась.
В голосе Линн звучит легкая сумасшедшинка – и это, как ни странно, действует на меня успокаивающе: юное лицо Бабетты в кинозале вовсе не плод моего воображения и не детские шутки Анук; Линн все еще не решается примириться с собой нынешней, только и всего.
– Вы обещали рассказать мне о книге, Линн…
– Да-да, я помню. – Мой подбородок больше не интересует Линн. Теперь она смотрит на темную, в цветных разводах, воду.
А я… Я кажусь себе мелким воришкой на велосипеде: бельевая прищепка на правой брючине, вытертая красная куртка а lа Джеймс Дин – прямо на голое тело, расстегнутая до половины. Все подчинено единственной цели: половчее вырвать сумку из рук зазевавшихся дамочек у края тротуара, предпочтение отдается пухлым ридикюлям с облупленными уголками, sacs avec courroie или sacs a main Но иногда везет и просто с sac– в том случае если украшенные бисером кошельки покоятся сверху, на шпинате или брюссельской капусте; на то, чтобы завладеть ими, уходит секунды три от силы, а потом – мелькание велосипедных спиц и o-o-oh, bella ciao, bella ciao!.. В двух кварталах от места происшествия посредством нехитрых манипуляций (всего-то и надо, что вывернуть рукава наизнанку) красная куртка а lа Джеймс Дин превращается в черную, а lа Леонардо Ди Каприо. А бабло из кошелька перекочевывает в задний карман брюк.
Я, мелкий воришка на велосипеде, пытаюсь вырвать тайну из рук Линн – не мытьем так катаньем. Тайну "Ars Moriendi", которая покоится на шпинате и брюссельской капусте ее воспоминаний. Что будет потом – знаем мы оба. Мелькание спиц – и… Bella ciao, bella ciao!
– Я люблю парижские мосты, Кристобаль… А вы?
Никогда не задумывался о парижских мостах, для подобных мыслей я слишком прагматичен. О парижских мостах моей Бабетте лучше бы поговорить с Мари-Кристин; Мирабо, Гренель и Бир-Хаким – ее любимые, им была посвящена прошлогодняя коллекция haute couture: преобладающий цвет – фисташка и карамель, длинные волосы лучше не расчесывать, бриться тоже необязательно, романтики-самоубийцы предпочитают галстучные булавки и Бир-Хаким. Самоубийцы-философы – грубую шерсть и Мирабо.
Понт-Нэф Мари-Кристин недолюбливает, Понт-Неф уже давно растащен на цитаты, так считает Мари-Кристин, черно-белые, цветные, кинематографические, фотографические, литературные, fashion. He повезло и Альме – его репутация в глазах Мари-Кристин безнадежно подпорчена гибелью принцессы Дианы; свечи на ветру и стихийно возникающие мемориалы Мари-Кристин тоже недолюбливает.
– Парижские мосты, да… Esta perfecto, – я смутно надеюсь, что мой испанский не выдаст меня.
– Esta perfecto, – подхватывает Линн. – Fantastico! Maravilloso!
Обилие восклицательных знаков свидетельствует об экспансивности испанского дружка Линн, не более.
Должно быть, все эти восклицательные знаки относились к самой Линн, той, двадцатилетней. Должно быть, я не первый, кого Линн катает на речном трамвайчике, к тому же о конечной цели путешествия можно догадаться, и она – не что иное, как общее место. Совсем скоро Бато Муш обогнет Ситэ и остров Сен-Луи и вплотную приблизится к мосту Марии, именно под ним принято закрывать глаза и загадывать самое сокровенное желание, Линн непременно скажет мне об этом. А потом спросит – есть ли сокровенное желание у меня.
Еще бы, Линн.
Каштаны не только цветут, но и болеют раком.
Линн говорит мне об этом именно тогда, когда мост Марии наконец-то попадает в поле нашего зрения. В Париже полно каштанов, следовательно, и процент раковых заболеваний среди них гораздо выше, чем где-нибудь в Роттердаме или Франкфурте.
– Надо же, – столь прискорбное известие не вызывает у меня никакого энтузиазма. – Надо же, как удивительно.
– Представьте себе. Я сама читала об этом. Мой испанец тоже умер от рака, совсем молодым. Молодым для меня нынешней, конечно, не для вас. Ему только-то тридцать три исполнилось… Он не знал, что умирает.
– Бедняга, – ничего более оригинального мне в голову не приходит.
Испанец не знал, что умирает, и в этом он ничем не отличается от каштанов, от каштанового неведения о собственной судьбе; я даже могу представить себе, как он умер – свалился на землю с глухим стуком, время вышло, и оболочка треснула, раскололась на две половины.
– Именно так я и сказала себе тогда – "бедняга", – Линн улыбается. – Но знаете, Кристобаль, его смерть поразила меня даже меньше, чем та статья… В которой говорилось, что и каштаны болеют раком. Она до сих пор у меня сохранилась, я вам покажу.
– Верю вам на слово, – я почти физически ощущаю, как мой голос затягивает под мост: он меняет тембр и становится гулким. У Линн осталась секунд тридцать, чтобы поведать мне о мосте Марии.
Она укладывается в пятнадцать.
– Загадайте желание, Кристобаль, – шепчет мне Линн. – Под этим мостом принято загадывать желания. У вас ведь есть сокровенное желание?
– Еще бы, Линн.
– Загадайте, оно обязательно сбудется,
Анук.