– Эта история с ювелирной мастерской вашего брата…
– Что вас беспокоит, Мерседес?
Пора бы перестать вздрагивать, когда тебя называют Мерседес. И нервно трясти сигаретой – тоже.
– Вы правда стреляли?
– Я устроил настоящую бойню! Если захотите, я расскажу подробнее.
– Не сейчас.
– Я понимаю. Не сейчас, но когда-нибудь.
– Когда-нибудь… может быть.
– Это означает "да"?
– Это означает – "я подумаю".
Что произошло бы со Слободаном, не будь войны, этнических чисток и бомбардировок Белграда? Он никогда бы не оказался здесь, а если бы оказался – то совсем по другому поводу. Насколько я успела узнать Слободана Вукотича и о Слободане Вукотиче – он бежал совсем не от войны. Бежать от войны – типам, подобным Слободану, такое и в голову не придет, они не отвалятся, пока не выжмут из нее все соки, пока она не затихнет сама собой или не будет прекращена насильственно, в виду явного преимущества одной из сторон; пока стреляные гильзы не станут диковинкой и поводом для возбуждения дела. День окончания войны всегда трагичен для типов, подобных Слободану, независимо от того, на чьей стороне они находятся.
Зачем психопат и маньяк понадобился Алексу? Это не мое дело.
Я больше никогда не увижу его. И об Алексе придется забыть – что ж, это всего лишь расплата за непростительную глупость, которую я совершила, согласившись на встречу с сумасшедшим из его конторы. И слава богу. Слава богу, что мы со Слободаном пересеклись на нейтральной территории, и я – совершенно безнаказанно – смогу вернуться в нигде не засвеченный отель, а вечером позвонит Доминик с утешительным известием о том, что детектив из Касабланки взял след; возможно – это сообщение придет завтра, или послезавтра, или через три дня. Но оно обязательно придет.
Иначе и быть не должно.
Мне не нравится роль Мерседес Гарсия Торрес. Пересечь в ее образе границу – еще куда ни шло, но все остальное… Легкий скетч прямо на моих глазах трансформировался в авантюрную драму с неясным финалом, я не знаю, чего ожидать от партнеров, возникающих совершенно ниоткуда, и я абсолютно не способна к импровизации.
Почти как река, затянутая в корсет набережных.
"Бездарная актрисулька" – так я думала о себе совсем недавно, утром, когда Natasha дала мне ключ от номера, заранее заказанного Домиником. С тех пор ничего не изменилось, и таланта не прибавилось, а вот подтверждений собственной бездарности – хоть отбавляй. Хоть задницей ешь, сказали бы мои питерские друзья.
– …Вы преувеличиваете, Слободан.
– Нисколько.
"Рено" стоит в довольно тихом местечке уже несколько минут, нас окружают однообразные фасады домов – если под однообразием подразумевать архитектурную сдержанность, буржуазную сдержанность, сдержанность цветов на этикетке бутылки хорошего вина.
Авеню Фремье выглядит вполне респектабельной.
Впрочем, после живописной и крикливой нищеты марокканских улочек любая европейская улица покажется респектабельной. Мерседес живет на авеню Фремье, так говорил Заратустра.
Слезайте, приехали.
Конец пути.
– …Нисколько не преувеличиваю, Мерседес. Я познакомился с вами и счастлив. Мне давно хотелось увидеть женщину, о которой Алекс говорит в превосходных степенях. И вот еще что… Мне кажется – он побаивается вас.
– А вот это – уж точно преувеличение.
На секунду мне даже становится жаль юнца с квелой бороденкой – так глубока пропасть его заблуждений относительно брюнетки, сидящей рядом.
– Нет, нет! Мерседес – это почти миф. Вы понимаете, о чем я говорю?
Все предопределено – случайностей не бывает – сегодня мне уже приходилось слышать занятную концепцию о мифе в истории Этого города, и во всех других историях тоже; грех не воспользоваться ею прямо сейчас, сию минуту.
– Остерегайтесь мифов, Слободан. Мифы имеют склонность втягивать человека в сомнительные истории. И что самое неприятное – искажать его сознание.
Я ничего не забыла, слово в слово повторив то, что сказал мне старик из Librairie, я добавила лишь имя, Слободан, общей стройной картины эта отсебятина не испортила. Но на то, как она подействовала на юного серба, – стоит посмотреть.
Юный серб впечатлен. . Подавлен.
Внимает моим текстам так, будто это – Нагорная проповедь Христа в оригинальном исполнении.
Рот Слободана приоткрыт; наглые, отливающие кафельной белизной зубы обмякли и сидят смирнехонько, теперь им и с тертой морковкой не справиться, не говоря уже о приличном куске мяса с кровью. Слободан смотрит на меня (да нет же, на Мерседес, на Мерседес!) почти с обожанием. Почти с вожделением.
Редко кто смотрел на меня так. И в жизни до Марокко, и в жизни в Марокко, кой черт – редко! никто и никогда не смотрел на меня так – ни те, кого любила я. Ни те, кто (как мне казалось)любил меня, серферы, кайтеры, любители воздушных змеев и искатели подружек на ночь отдыхают. Остается Доминик, но Доминик слишком толст и слишком застенчив, он не позволил бы себе даже намека на такой взгляд.
А этот парень – позволил.
Психопат, маньяк, тип, одержимый идеей убийства ради убийства; тип, переживающий окончание любой войны как личную трагедию, как плевок в лицо, и к тому же -
красавчик,
юный Аполлон (Адонис, Калигула, Ричард Гир),
снайпер и математический гений.
Пожалуй, из него можно извлечь еще массу достоинств. Если хорошенько покопаться. Если заглянуть под футболку без рукавов с надписью "Рональдиньо". Если заглянуть под брючный ремень, цвет которого не имеет ничего общего с цветом кроссовок, как поступила бы Мерседес, почти миф?
Именно так бы она и поступила:
Покопалась. Заглянула. Извлекла.
Невидимые токи перетекают от Слободана ко мне и обратно, проклятье, это не повторение истории со Спасителем мира. Это совсем другая история. В случае с Алексом все было гораздо более осмысленным, и желание обладать им поддавалось анализу и легко раскладывалось на составляющие, хотя тогда мне казалось, что дело обстоит совсем по-другому.
Нет, нет – иррациональное – совсем не Алекс.
Иррациональное – Слободан, он – не что иное, как воплощение мечты о безличном одноразовом сексе с владельцем велосипеда или владельцем мотороллера; или сексе в универмаге, рядом с полками, отведенными под кетчуп, видеонаблюдение за полками не ведется.
Слободан стоит большего.
Но не в моем случае. Разве что – в случае Мерседес.
– Вы именно такая, какой я вас себе представлял…
Почтительно заглушённый мотор не может меня обмануть – Слободан только того и ждет, чтобы втянуть меня в новый виток разговора, в новый курс лекций, в новый факультатив. И без воспоминаний о первом контакте с оружием не обойтись, они гораздо ярче, чем воспоминания о первом сексуальном контакте.
Я почти уверена в этом.
– Мне пора, Слободан. Спасибо, что подвезли.
Слободан заметно грустнеет, мысль о скором расставании с Мерседес причиняет ему боль – не сильную, но способную продержаться до ближайшего перекрестка.
– Это вам спасибо. За то, что нашли для меня время. Что согласились встретиться.
– Вы возвращаетесь в контору?
– Да.
– У меня будет к вам просьба.
– Все, что захотите!
"Tout се que tu voudras" – совсем как в записке Доминика. "Туе ке тювудра" – совсем как в призыве Доминика. От схожести интонаций я невольно вздрагиваю.
– Если объявится Алекс…
– Я передам, что вы искали его.
– Этого как раз и не нужно. Ему совсем необязательно знать, что мы виделись.
– Значит, мое предложение вас заинтересовало? – оживляется снайпер и математический гений. – И я могу надеяться?..
– Я же сказала, что подумаю.
– Мы увидимся?
– Я сама вас найду.
На прощанье он долго сигналит мне – прежде чем скрыться из виду. Он сразу набрал приличную скорость, по-пижонски рванув с места, так почему мне кажется, что красный "Рено" едва тащится? Я жажду поскорее остаться одна – вот почему.
Наконец-то – антракт!
У меня появилась возможность перекурить и соскрести с себя дурацкий грим Мерседес – никто больше не заставит меня вернуться к этой роли. А прямо сейчас я отправлюсь в отель и буду сидеть там тихо, как мышь, в ожидании звонка от Доминика; в окрестностях улицы Фердинанда Фабра лучше не появляться, в окрестностях кафе "Аль Карам" лучше не появляться; я не знаю адреса "АртНова-Поларис" – нотам нельзя появляться в первую очередь.
Визитку Алекса Гринблата, консультанта, – в мусорную корзину.
Нытье Слободана Вукотича по поводу гипотетической совместной работы – туда же!.. В доме, против которого остановился Слободан, нет ничего примечательного. Для танцовщицы Мерседес он бы еще сгодился, но для Мерседес почти мифа – большой вопрос. Я подхожу к нему скорее из любопытства, чем преследуя какую-то определенную цель. Женщина, которая жила здесь,– не Мерседес Гарсия Торрес из Нюрнберга, но она тоже – Мерседес.
Крошечный палисадник перед домом Мерседес (скорее всего – муниципальная собственность).
Широкие, забранные фигурной решеткой, двери парадного закрыты. Список жильцов в торце: против фамилий, забранных в плексиглас, – кнопки звонков.
26 ZACHARY BREAUX
27 MERSEDES TORRES
28 SHIRLEY LOEB
"Захари" – имя, похожее на джазовое; "Ширли" – имя, похожее на джазовое и киношное одновременно, приджазованные и околокиношные имена со всех сторон окружают имя для самбы, румбы и пасадобля.
Или – для стрельбы по монетам с расстояния в сто шагов.
MERSEDES TORRES – я не верю собственным глазам, Торрес, Торрес!..
Несколько секунд я раздумываю, что делать дальше: нажать на звонок или уйти отсюда, так и не нажав его. И то и другое – чревато, в случае если Слободан следит за мной из-за угла. И то, и другое красному "Рено" не объяснишь.
Но есть и третий вариант.
Я могу попытаться открыть дверь ключом.
Подходящий ключ имеется, весь путь от Фердинанда Фабра до авеню Фремье он подпихивал меня в задницу, то и дело напоминая о себе, пик его активности пришелся на мост Бир-Хаким, и лишь в последние пятнадцать минут наступило относительное затишье.
Скользнув рукой в задний карман джинсов, я вытаскиваю ключ Ясина. Его бородка слишком велика для замка, врезанного во входную дверь, – это видно невооруженным глазом.
Ничего не получится. Не стоит и пытаться.
Полностью убедив себя в этом, я все же сую ключ в замочную скважину – с гораздо меньшим энтузиазмом, чем в ту ночь, когда отпирала дверь между номерами в гостинице "Sous Le del de Paris". Франция – не Магриб, а Париж – не Эс-Суэйра, простодушные колдовские штучки здесь не пройдут, рыбьих знамений не случится – так думаю я. Так я утешаю себя. Так я страхуюсь от возможной неудачи.
Франция – не Магриб, а Париж – не Эс-Суэйра. Вот и объяснение.
Объяснения же тому, что ключ поворачивается в замке (сначала раз, а потом – другой) – нет. Плохо понимая, что делаю, я нажимаю надверную ручку: путь открыт! Меня встречает сумрачный холл, подножье лестницы со стертыми мраморными ступенями и стеклянный лифт за коваными, выкрашенными в черную краску воротцами.
Вполне респектабельно, вполне буржуазно, как и все на авеню Фремье.
Единственное, что не соответствует стандартам респектабельности, – отсутствие консьержа. И табличка на дверях лифта, я заметила ее только сейчас, когда глаза привыкли к полумраку:
"L'ascenseur ne marche pas".
Лифт не работает, и черте ним.
Лифт не работает, и это к лучшему, я все равно не знаю, на каком этаже расположена квартира двадцать семь, и как выглядит дверь с номером "27". Конфигурация замка (или замков) не волнует меня вовсе: до тех пор пока ключ Ясина (Ключ Ясина)со мной – ни один замок не преграда.
Первый лестничный пролет я преодолеваю в мыслях о возможностях, которые могут открыться в связи с трижды благословенным Ключом трижды благословенного Ясина. И о выгодах, которые меня ожидают.
Ничего сверхъестественного.
Я могла бы угонять тачки. Проникать в пустые дома в отсутствие хозяев. Проникать в магазины, кинотеатры, музеи (хотя – зачем мне музеи?); я запросто могла бы проникнуть в Librairie, то-то бы удивился престарелый жрец путеводителей, но – ничего подобного не случится, я знаю точно, я слишком уверена в себе. Или – наоборот – слишком неуверенна в себе. Тайная жизнь кинотеатров и Librairie мне ни к чему; тайная жизнь пустых домов – м-м… дома пустуют относительно редко. По крайней мере те, что заслуживают внимания. Заслуживающие внимания дома окружены заботой видеокамер и кодовых замков, снабжены датчиками слежения со спутника, системой распознавания объекта по сетчатке и радужной оболочке глаза. Нечего и думать, чтобы сунуться туда без помощи Слободана Вукотича, специалиста по сигнализации, как было указано в его устном резюме.
Второй и третий (самые скучные) этажи пройдены, никаких противоречий с общей – пока еще респектабельной – картиной я не заметила: простенки обшиты темными, состарившимися от времени деревянными панелями; в коридорах, уходящих в глубь дома, горят светильники, есть даже небольшие веселенькие деревца в кадках, но отсчет почему-то начинается не с квартиры номер один, а с квартиры номер шестнадцать.
Но стоит мне подняться еще на один пролет между третьим и четвертым этажами, как картина меняется. Изменения поначалу несущественны – так, легкий мусор на ступеньках: окурки, обрывки газет и рекламных проспектов, промасленные клочки от упаковок фаст-фуда: японского, китайского, мексиканского. А еще – ореховая скорлупа, а еще – апельсиновые корки. На четвертом этаже деревянные панели сменяют голые стены, там же обнаруживается первая надпись:
"I'VE GOT YOU UNDER MY SKSN"
Ничего шокирующего, все в духе если не авеню Фремье, то уж, во всяком случае, – в духе приджазованного Захари или приджазованной и околокиношной Ширли, где-то рядом следует искать Мерседес Торрес. Стараясь не растянуться на апельсиновой корке, стараясь не потревожить ореховую скорлупу, я прохожу чуть вперед, в глубь коридора, освещенного простой лампочкой (светильников со второго и третьего этажа нет и в помине). Так-так, квартиры номер двадцать (по одну сторону) и двадцать один (по другую). Простой математический расчет подсказывает: чтобы добраться до Мерседес, зажатой между время от времени свингующими Захари и Ширли, мне придется преодолеть еще как минимум два этажа.
…Пятый встречает меня совсем крохотным детским тельцем, повешенным на перилах.
Испуг, ужас, потрясение от увиденного длятся недолго, никакой это не младенец – обыкновенная кукла, целлулоидный пупс внушительных размеров, но в совсем уже тусклом свете его легко принять за настоящего. Какая сволочь практикует такие шутки? Наверное, та, что украсила стены одним и тем же словом:
CHAROGNE
От "charogne" рябит в глазах, оно повторяется бессчетное количество раз – написанное в столбик и по диагонали, написанное через черточку – "charogne-charogne-charogne", и без всяких промежутков – "charognecharognecharogne"; сволочи, заплевавшей все стены, знакомы разные шрифты и разная техника, ей знакома стилизация букв под арабский, и, возможно, даже китайский, и, возможно, даже санскрит; уголь, краска, аэрозоль; готический вариант, минималистический вариант, вариант граффити. Иногда сволочь пускала в ход и пальцы – края букв смазаны, затерты; иногда субстанцию, которой пользовалась сволочь, невозможно определить, но это явно органические отходы – кусок яичной скорлупы, приклеившийся к "R" в одном случае, скукожившаяся веточка зелени, повисшая на "G", – в другом, сгусток томатного кетчупа на…
Мне хочется верить, что это – томатный кетчуп.
На площадке с "charogne" стоит мертвая тишина.
И ладно, и пусть ее, тишина много лучше, чем душераздирающие крики, треск мебели, стук падающего тела, вой собаки, вой полицейских сирен.
Контраст между нижними и верхними этажами разителен и необъясним. Для меня. И еще для миллиарда человек, живущих в благостных загородных домах с припаркованными к крыльцу газонокосилками. И еще для миллиарда человек, пользующихся лифтами. И еще для миллиарда человек, которые считают, что в трущобах проживает один сорт людей, а в закрытых кондоминиумах с автономной котельной – совсем другой, и это правильно, и только так можно соблюсти равновесие в неустойчивом, постоянно меняющемся мире. Старый антагонист и ненавистник Запада Джума моментально бы нашел объяснение всему в черной душе белого человека, этом прибежище мокриц, прибежище червей, мне же просто не по себе. Не лучше ли вернуться?
Не лучше ли спуститься вниз, к умиротворяющим панелям на стенах, к умиротворяющим светильникам и деревцам в кадках? И что ожидает меня наверху, если я все же решусь подняться?.. Собачье дерьмо, человеческое дерьмо, шприцы без иголок и иголки без шприцов, стреляные гильзы, полуразложившийся труп боснийца, мумифицированный труп серба; вышибленные мозги – больше всего они смахивают на кусок печени фуа-гра, засиженный мухами; потеки крови на стенах, – все это великолепие может быть прикрыто глянцевыми журнальными страницами.
"PLAYBOY"
"VOGUE"
"COSMOPOLITAN"
"VANITY FAIR"
Может быть, а может быть и нет. Потеки крови на стенах уж точно ничем не задрапируешь.
Я щелкаю зажигалкой, со времен блужданий во мраке смотровой площадки я стала умнее, я могу забыть надеть на себя лифчик, я могу забыть расплатиться за чашку кофе в уличном кафе, но зажигалку я не забуду никогда.
Подниматься становится все труднее, все неприятнее, ступеньки осклизли и едва просматриваются под грудой мусора, так и есть – шприцы без иголок и иголки без шприцов, потеки крови на стенах, куча дерьма (ее венчает обрывок светлого образа Колина Фаррела, по опросу читательниц "Vanity Fair" он был назван самым сексуальным актером прошлого года, "Vogue" и "Cosmo" придерживаются другого мнения). Что последует дальше?
Рай навозных мух? Рай кладбищенских червей? Тараканий рай?
Ни то, ни другое, ни третье.
Мусор заканчивается еще внезапнее, чем начался. Водоразделом служит последняя верхняя ступенька: передо мной открывается абсолютно стерильное, наполненное радостью и солнцем пространство шестого этажа. Солнечный свет льется из широкого панорамного окна, рельеф стен снова заставляет вспомнить о респектабельности – а она уже казалась утраченной безвозвратно. Ни соринки, ни пылинки, деревца в кадках уступили место вычурным вазам из толстого стекла, их тела отдаленно напоминают тела рыб из лодки Ясина.
Или – тела кошек из сна Ясина, теперь разгадывать его ни к чему: все дурное, о чем кошки могли намурлыкать мне, – уже произошло.
С сильно бьющимся сердцем я прохожу мимо дверей лифта (в отличие от дверей в самом низу – никакого стекла, никакого дерева, никакой металлической загородки; эти лифтовые двери – торжество хай-тека, должно быть, металлический сплав, из которого они сделаны, создан в секретных лабораториях NASA). Кроме лифтовых меня ожидают еще две двери – справа и слева.