К той, что справа, приткнулся веселенький розовый коврик с длинным ворсом, даже кукла Барби не отказалась бы соорудить из него экологически чистый палантин для межсезонья. Коврик слева – намного сдержаннее, его резиновая поверхность ничем не украшена, зато на дверь пришпилена золотистая нашлепка в виде саксофона.
Квартира двадцать шесть.
ZACHARY BREAUX
Захари помешан на джазе, все именно так, как я и предполагала. Полуденное помешательство, вызывающее дождь, полночное помешательство, вызывающее снег; идет ли в Париже снег, хотя бы изредка?.. Я столько лет не видела снега, что уже успела соскучиться по нему, но еще больше я скучаю по Марокко.
O-la-ta, mademoiselle, это всего лишь фраза – я скучаю по Марокко, ничего из нее не следует, да и сама тоска куда-то запропала. До сих пор она гнездилась в сердце (сердце свободно), перекатывалась в голове (голова пуста), свербила в носу (нос втягивает и выпускает воздух без помех). Поверхностная диагностика организма выдала неожиданный результат – я не скучаю по Марокко, остались лишь моральные обязательства перед Домиником. На общем тонусе это никак не сказывается – мне становится легко, как не было легко уже давно.
"UNFORGETTABLE" Ната Кинг Коула – самая подходящая случаю мелодия; обстоятельства, при которых я услышала ее впервые, не так уж важны, теперь она звучит второй раз, специально для меня. Но определить, откуда идет звук весьма затруднительно, первое, что приходит в голову, – Zachary Breaux упражняется на саксофоне. Исполнение не слишком чистое, это ясно и через дверь, слава Чарли Паркера и Бенни Вебстера ему не грозит.
Так же, как веселенький розовый коврик не может принадлежать Мерседес, почти мифу. Я назвала бы его по-бабски смехотворным.
Сплошное недоразумение, что-то здесь не так.
Недоразумение выясняется, как только я ступаю на коврик: ощущения почти те же, что я испытала, стоя на склизких, заваленных мусором ступеньках лестницы, – и это не квартира двадцать семь, принадлежащая Мерседес Торрес.
28 SHIRLEY LOEB
Как же, как же, киношница Ширли!.. Вот кто отвоевал бы У куклы Барби экологически чистый палантин на сезонной распродаже!.. К жизнеутверждающему саксофону из квартиры напротив присоединяются жизнеутверждающие реплики из старого, возможно – черно-белого – кино, то ли с Одри, то ли с Кэтрин Хепберн, куда подевалась квартира двадцать семь?!
После 26 идет 28 – в этом доме полно странностей, в этом доме хорошая акустика, и мне ужасно хочется взглянуть на соседей Мерседес, завести с ними беседу о Мерседес, а заодно узнать, когда починят лифт, – возвращаться тем же путем, что и пришла, мне совсем не улыбается.
Вот только с кого начать – с саксофона или с Кэтрин-Одр и?
Саксофон кажется мне предпочтительнее – к тому же "UNFORGETTABLE" (в том варианте, в котором я его запомнила) подходит к концу.
Так и не найдя звонка, я стучу костяшками пальцев по крохе-саксофону – звук получается неожиданно громким, ясным, игнорировать его невозможно. Хорошо, что я успела вклиниться между "Unforgettable" и чем-то еще, такие горе-саксофонисты терзают свой инструмент с утра до вечера и, как правило, не слышат никого, кроме себя.
– Кто?
Голос за дверью почти бесплотен, представить его обладателя не так уж сложно: интроверт, белый мужчина средних лет, всю жизнь сожалевший, что он не афроамериканец и не застал в живых Надю Буланже, и что мизинец и безымянный палец его правой руки не парализованы, как у Джанго Рейнхардта. И что не он изобрел боп, би-боп, фанк и фьюжн, и что не он сочинил популярную инструментальную пьесу "Nuages" – голос упущенных возможностей.
– Кто?..
– Я бы хотела узнать…
– Здесь вы ничего не узнаете. Убирайтесь!
– Ваша соседка…
– Моя соседка – сумасшедшая! Разговор закончен.
Единственное, что удалось узнать: отношения между квартирами 26 и 28 далеки от идеала, или Zachary Breaux имел в виду Мерседес?
Вряд ли.
Я снова возвращаюсь к розовому коврику, но не успеваю ни постучать, ни позвонить: дверь распахивается сама, на смену интроверту приходит экстраверт – белая женщина средних лет. Вот кто никогда не будет сожалеть ни о би-бопе, ни о фьюжне, Надя Буланже сыграла в ящик сто лет назад? – какая приятная новость, а я сокрушалась, что она будет жить вечно!., кутикулы мизинца и безымянного пальца правой руки обрабатывать намного сложнее, чем кутикулы мизинца и безымянного пальца левой!., к инструментальным пьесам, особенно когда тебе м-м… за сорок, нужно относиться с опаской – они надевают грусть, а грусть навевает повышенную кислотность, а повышенная кислотность провоцирует изжогу, – при этом макияж белой женщины средних лет соответствует моде ранних пятидесятых, а слегка запущенная стрижка – моде поздних шестидесятых, на ней темно-бордовый шелковый халат с драконами и комнатные туфли, скроенные из того же материала, что и коврик. А в руке зажата банка с испанскими оливками без косточек.
– Вы из полиции? – совершенно неожиданно спрашивает женщина. Ширли. Одри. Кэтрин.
– Нет.
– Жаль.
– А что произошло?
– Давно пора урезонить этого хама. Это чудовище.
– Вашего соседа?
– Он сумасшедший. Может быть, у вас есть знакомые, которые работают в полиции?
– Нет.
– Жаль. Он убил Сайруса.
– Кто это – Сайрус?
– Мой кот. Иногда я выпускаю его погулять по площадке. Он пропал три дня назад, а до этого сидел у двери этого сумасшедшего. И я подозреваю, что он заманил Сайруса к себе, убил и съел.
– По-моему, вы преувеличиваете.
– Нисколько. От того, кто целыми днями дует в проклятую дудку, можно ожидать чего угодно. Жаль, что вы не из полиции.
– Я ищу квартиру двадцать семь.
Фраза, произнесенная мной, производит странное впечатление на женщину. Ее правая бровь приподнимается (совсем как у Одри), а левая подтягивается к переносице (совсем как у Кэтрин).
– Вы собираетесь там жить? – спрашивает она.
– Нет. Я пришла навестить… э-э… подругу. Молодую женщину. Она живет в квартире двадцать семь.
– Какую из них?
– В смысле?
– Там их несколько. И все молодые. На любой вкус. Есть брюнетка, блондинка и даже рыжая.
Она совершенно непроизвольно касается своих – рыжих (совсем как у Ширли) – волос. И достает из банки оливку. И отправляет ее в рот. Еще не прожевав толком, она отрывается от дверного косяка и ступает на коврик, заметно потеснив меня: теперь мы стоим друг против друга, очень близко. Так близко, что я явственно вижу глубокие морщины под глазами женщины и печальные складки у рта, только что поглотившего оливку, – ни Одри, ни Кэтрин не позволили бы себе таких морщин.
Даже в старости.
А Ширли… Ширли не позволила бы себе таких волос – безжизненных, как пакля, с темными, плохо прокрашенными корнями.
– Вот что я вам скажу, милая. Они – не настоящие.
– Кто?
– Блондинка – не настоящая блондинка, брюнетка – не настоящая брюнетка, а рыжая… Ужас! Я сама рыжая, рыжая от природы, а та – ну просто кошмар!.. Ее волосы – самые лживые, уж поверьте. Она – ваша подруга?
Что говорить в таких случаях? что покажется убедительным?
– Нет.
– Я думаю – там подпольный публичный дом. Или что-то похожее на публичный дом. Салон массажа, в наше время все непристойности маскируются под оказание такого рода услуг. А может, там вообще снимают порнофильмы… Какая гадость! Хотите оливку?
– Я не голодна.
– Оливки – не для того чтобы утолить голод. А для того, чтобы ум оставался острым.
– С этим все в порядке. Пока…
– Ну, как хотите… Возможно, этот сумасшедший из квартиры напротив – их сутенер. Я не исключаю и такой возможности. Давно нужно было поговорить с домовладельцем, чтобы его выселили, но все как-то случай не подворачивался.
– К тому же у вас не работает лифт…
– Разве? А еще неделю назад все было в порядке. Я редко выхожу из дома, да и что делать там, на улице, где тебя никто не сможет защитить?
– Совершенно нечего, – безвольно поддакиваю я.
– Времена нынче омерзительные…
– Чудовищные.
– Наверное, началась война?
– Пока нет, но все к тому идет.
– Постоянно что-то взрывают, поджигают, громят, а теперь еще и кот пропал.
– Не переживайте так, вдруг он найдется?
– Не найдется! Говорю вам, его поймали, зажарили и съели. Бедняжка Сайрус, несчастный мой котик!..
– Я спрошу о… Сайрусе, как только разыщу свою подругу. Может, она что-то знает. Просто скажите мне, где эта квартира.
– Здесь.
Женщина хихикает и, покачнувшись, едва не падает на меня: едкий запах уксусной эссенции, едкий запах духов, разложившихся на составляющие по крайней мере лет пять назад; запах дешевой пудры – чуть мягче. И алкоголь. От Ширли за версту разит алкоголем, таким же дешевым, как и пудра. Она страшно пьяна, хоть ей и удается держаться на ногах. Почему я не заметила этого раньше?
– …Здесь?
– Пройдите вперед, к окну и сверните направо. Там все увидите.
– Спасибо. Как вы себя чувствуете?
– Я оплакиваю Сайруса, как я могу себя чувствовать?.. Это все арабы, шлюхи и те, кто дует в дудки целый божий день! Давно известно, что они едят кошек.
– Не знаю, как насчет шлюх и тех, кто дует в дудки, но арабы точно не едят кошек.
– Едят!
– Нет.
Простая справедливость требует, чтобы я заступилась за Джуму и Фатиму, за Джамиля и Джамаля, за верного Наби, который стриг мне волосы; за Ясина – повелителя рыб, ключей и курительных трубок, за Хакима и Хасана, оплакивающих гибель морского конька; открыточный вор с площади у старого форта – он тоже под моей юрисдикцией.
– Едят! – распаляется Ширли.
– Нет.
– Едят из принципа. Давятся, но едят. Чтобы досадить нам. Ведь они хватают не всех кошек, а только тех, у кого есть хозяева. Простые уличные им не нужны, нет, их цель – любой ценой причинить нам страдания, а кошки – только средство. Сайрус – не первый, не первый… До него была Жужу, очаровательная кошечка, такая ласковая…
– Она тоже пропала?
– В прошлом году. При сходных обстоятельствах. А еще говорят, что у нас безопасный район. Не верьте, с тех пор как здесь окопались арабы, шлюхи и те, кто дует в дудки, – никто не может быть в безопасности. У меня есть набор кухонных ножей и газовый баллончик, но при нападении они вряд ли помогут…
– Не помогут.
– Вот и я так думаю. А теперь нам грозит новая напасть, вы ничего о ней не слыхали?
– Нет.
Ширли, любительница котов и испанских оливок без косточек, прикладывает палец к губам и смеется аффектированным театральным смехом:
– Китайцы! Их уже несколько миллиардов… Два или три, а может десять, я не знаю точно. И им совершенно негде жить. Скоро они нагрянут сюда, и тогда нам всем не поздоровится. Не то что кошки, – таракана не останется. Они все съедят и примутся за людей.
– Ну это случится еще не скоро.
– Это случится быстрее, чем вы думаете. Держите…
Я не успеваю и глазом моргнуть, как банка с оливками оказывается в моих руках.
– Сейчас я принесу джин, и мы выпьем за то, чтобы произошло чудо и китайцы не добрались сюда, а вымерли бы по дороге. Все до единого.
– С чего бы им вымирать? Не вижу повода.
– Да. – Густо накрашенный рот Ширли выгибается подковой. – Тут вы правы. Но они могли бы объявить войну арабам, шлюхам и тем, кто дует в дудки, – и перебили бы друг друга. И все устроилось бы чудесно.
– Пожалуй, это самый оптимальный вариант развития событий. – Спорить с Ширли бесполезно, лучше во всем соглашаться, тогда и разговор закончится сам собой.
– Вот и вы со мной солидарны, – пританцовывая, Ширли отдаляется от меня. – Джин, джин, джин! Извините, что не приглашаю вас к себе, милая! У меня не убрано, я не ждала гостей. И никогда не жду гостей. Я жду только неприятностей. А еще я никогда не хожу по лестницам, и вам не советую. Там такое можно обнаружить, что мало не покажется!
Тут Ширли права.
– Но ведь лифт не работает, что же делать?
– Ждать, пока заработает. Я сейчас вернусь, дитя мое. И мы выпьем, чтобы забыть обо всех неприятностях. Хотя бы на время. Не будем думать о дурном или, как говорится, не будем портить фэн-шуй!..
Не будем портить фэн-шуй.
Хорошо сказано.
Все так же совершая странные, едва не рок-н-ролльные движения, она скрывается в недрах квартиры – а может, это элементы самбы, румбы, пасадобля?.. Через приоткрытую дверь видна часть прихожей: вешалка с летними плащами, дождевиками, пылевиками и шубками из синтетики (все вышло из моды много лет назад, еще до появления куклы Барби); переполненная стойка для зонтов – среди них есть и бумажные китайские; конусовидная шляпа из соломы – тоже китайская – заброшена на самый верх вешалки, к тому же Ширли встретила меня в китайском халате, как это соотносится с ее ненавистью к миллиардам, миллиардам китайцев – непонятно. Очевидно, все дело в двойных стандартах, которые исповедуют европейцы, что-то подобное я слышала от Джумы, Доминик не любит распространяться на эту тему. Ширли испытывает страх и животную ненависть к Мерседес, потенциальной шлюхе (и ее подругам, если таковые имеются), но при этом готова выпить джина с той, которая ищет Мерседес, и распахивает перед ней дверь, и оставляет дверь незапертой.
Странно.
Или речь снова идет о двойных стандартах? – розовый коврик на полу, старший брат коврика у двери, завершает убогое убранство прихожей. Пора линять отсюда, иначе Shirley Loeb заговорит меня до смерти.
Как и была, вместе с банкой оливок в одной руке и книгой со вложенным в нее журналом – в другой, я отправляюсь по пути, указанному Ширли: к окну и направо. Небольшая арка в стене (со стороны лестницы и даже от квартиры Ширли разглядеть ее невозможно) ведет в еще один коридорчик, заканчивающийся дверью.
Все это живо напоминает мне коридорное ответвление в марокканской тюрьме (я упорно продолжаю считать место, где провела несколько тяжких недель, тюрьмой) – оно тоже заканчивалось дверью, за которой меня ждала свобода.
Но что ожидает меня сейчас?
Ответы на вопросы, если не на все – то хотя бы на некоторые. Начало довольно впечатляющее: на двери Мерседес нет никаких опознавательных знаков, даже номер квартиры неуказан. Но сама она не позволяет усомниться в хорошем вкусе владелицы и в том, что недостатка в средствах хозяйка не испытывает: добротный дуб со вставками из более светлого дерева и капитальноукреплеиная дверная коробка, способная выдержать единовременный натиск команды поджигателей и пиротехников из числа арабов, шлюх, тех, кто дует в дудки, и примкнувших к ним китайцев. А предположение о том, что под дубовыми плашками скрывается пуленепробиваемая сталь или танковая броня, вовсе не кажется невероятным. Внимательно изучив поверхность двери, я нахожу два замка (верхний и нижний) и – присмотревшись – крошечный глазок видеокамеры.
У меня нет четкого плана захвата, и потому я просто звоню в дверной звонок. Если мне откроют, я спрошу о Мерседес. Если же мне откроет сама Мерседес…
Такой поворот событий я не рассматривала, но… можно представиться хорошей знакомой Ширли, обеспокоенной судьбой ее кота Сайруса. Звучит вполне невинно. То так, то эдак вертя в голове Ширли и Сайруса, Сайруса и Ширли, я жду ответа. Но пока в глубине квартиры царит абсолютная тишина.
Мерседес, ау!
Никто мне не откроет, ясно. Слободан что-то говорил о смерти Мерседес, что, если это оказалось правдой? И почему одна лишь мысль о ее смерти так пугает меня – в этом нет ничего нового, как и в любой другой смерти, ничего экстраординарного. Ничего выдающегося. Более того, смерть моей Мерседес (той, о которой я думала, которую представляла себе) в этом отношении гораздо более чувствительна и не лишена театральности – моя Мерседес была танцовщицей, сладкой, как яблоко, она могла прославиться в качестве солистки одного из коллективов современного балета или завоевать главный приз на чемпионате по бальным танцам, она оставалась предметом вожделения многих мужчин и погибла, как и подобает звезде, – почти в прямом эфире. При большом скоплении народа – уж точно. Смерть Мерседес из конторы "Арт Нова-Поларис" (не моей Мерседес) – скорее всего, анонимна. Никто о ней не побеспокоился – дубовая дверь не опечатана, кипы соболезнований не подсунуты под щель внизу, погребальных венков тоже не наблюдается. Из Захари и слова не вытянешь, но разговорчивая Ширли вполне могла сообщить об изменениях в жизни Мерседес.
Смерть – не последнее из них.
Как печально.
Печально до слез, с какого замка начинать – верхнего или нижнего? Я останавливаюсь на верхнем, английском (или сработанным под английский).
Щелк-щелк!
Ключ Ясина впивается в тело замка с тем же звуком, что и ножницы Наби впивались в мои волосы; воспоминание о Наби – Цандере тут же влечет за собой воспоминание о Доминике-Рудольфе и о тех жертвах, которые они принесли на алтарь моего спасения. Туе ке тювудра, хватит-хватит, сейчас не время расслабляться!.. Справившись с верхним замком, я перехожу к нижнему:
щелк-щелк, щелк-щелк.
Готово!
На ребре двери тускло блестит металл (мои предположения о танковой броне оказались недалеки от истины), а то, что я приняла за английский замок, оказывается довольно громоздкой конструкцией с десятком стальных штырей внутри. Наверняка сага о том, как простецкий ключ из рыбьего брюха сумел поладить с монструозными штырями, заинтересовала бы Дэвида Копперфильда.
Теперь осталось толкнуть дверь, и я получу ответы на вопросы. Пусть не на все, но на некоторые – вполне вероятно.