"Пункт назначения" – слышу я в наушниках, вот оно что! От меня требуется указать пункт назначения; тачке Мерседес не дотянуться до звезд, но на ее борту имеется умница-компьютер, снабженный навигационными системами GPS и Route Planner, способными составлять оптимальные маршруты передвижения и определять местоположения объекта в пространстве. Я знаю о них не слишком много и никогда не видела живьем, но это не мешало мне пугать умопомрачительными историями о них трусишку Доминика.
О нет, нет! Доминик больше не трусишка, что же касается пункта назначения…
Саппое Rose, я намерена отправиться прямо туда. Просто так, без всякого умысла. "Саппое Rose" – место, где бывал убитый Фрэнки и, возможно, бывала Мерседес. И, возможно, кто-то еще.
Алекс, например, что-то я давненько о нем не вспоминала.
В "Саппое Rose" когда-то курили гашиш. В "Саппое Rose" торговали героином. В его окрестностях снимали фильмы о том, что случается после любви. Там происходило множество странных вещей, там совершались ритуальные убийства и убийства на почве расовой ненависти, мой случай – не самый тяжелый.
В конце концов, я смогу там перекусить и выпить чашку кофе. И чего-нибудь покрепче, раз джин имени Shirley Loeb пролился мимо моего рта.
"Пункт назначения" – в компьютерном голосе нет никаких оттенков, но кажется, он озадачен моим затянувшимся молчанием. Я вынимаю из сумки красную спичечную картонку, нахожу отпечатанный мелкими буквами адрес "Саппое Rose" и впервые произношу его вслух:
– Ру Лепик.
Картинка на экране претерпевает существенные изменения, судя по всему, идет построение списка улиц, по которым я должна проехать, чтобы добраться до ру Лепик. Учтены мельчайшие подробности, повороты направо, повороты налево, движение по кругу, минимальный прямой отрезок (Place Blanche) составляет двадцать метров, максимальный (Boulevard de Courcelles) – около полутора километров.
Для того чтобы добраться до ру Лепик, мне понадобится двенадцать минут при оптимальном раскладе. Именно эта цифра стоит в summary, выданной бортовым компьютером.
Компьютеры не лгут, в отличие от людей. В отличие от жрецов путеводителей, с одним из них я знакома лично, это он продал мне завалящую, хотя и претендующую на афористичность фразу: "В Этом городе всегда попадаешь туда, куда необходимо попасть. Пусть даже кружным путем". Я поеду прямым, и он составит двенадцать минут.
Плюс-минус. Плюс-минус.
– Ну и кто кого будет везти? – задаю я риторический вопрос компьютеру. – Может, сам будешь крутить руль и жать на педали?
Такого счастья мне не обломится – это ясно по тишине в наушниках. Выждав секунду, я вытаскиваю сигарету из пачки, прихваченной у Мерседес, и отрываю спичку от картонки "Саппое Rose".
– Не возражаешь, если я закурю?
Компьютер не возражает, он настроен вполне благожелательно, более того – стоит мне только сделать первую затяжку, как из нижней части панели (она расположена против коробки переключения скоростей) выскакивает пепельница. Вот это сервис!..
– Очень галантно. Я потрясена. Честно.
Алекс, Алекс, Алекс.
Прежде чем тронуться с места, я пытаюсь вызвать в памяти его чертовски красивые глаза, и безмятежные губы, и безмятежное тело со всеми перепадами высот и глубин – и, округлив рот, выдуваю кольцо.
Вернее, мне только кажется, что это – кольцо. Мне хотелось бы думать, что это – кольцо, ведь Алекс поразил меня по-настоящему, освободил от липких объятий прошлого, встряхнул, заставил поверить в то, что жизнь не кончена и не разбилась, как разбиваются волны о берег в черте городского пляжа Эс-Суэйры – и вкус к ней может вернуться в любой момент. Так и произошло, а о плате за прозрение я предпочитаю не вспоминать.
Не сейчас. Может быть – потом, но не сейчас.
Я могу думать все что угодно и сколь угодно долго уговаривать себя – вместо кольца по салону плывет нечто невразумительное, до идеальной формы этим жалким полоскам дыма далеко. Ширли соврала мне или так до конца и не раскрыла секрет. Никто и никогда не раскрывал мне никаких секретов, а если раскрывали – то это оказывались вовсе не те секреты, которые бы мне хотелось хранить. И передавать кому-то в редкие минуты откровений.
Пора ехать, иначе двенадцать минут до ру Лепик трансформируются в час двенадцать, или в два двенадцать, или в двенадцать часов. Я тихонько жму на педаль газа (неизвестно, чего стоит ожидать от этой тачки) и – вот проклятье! – автомобиль срывается с места, за секунду набрав скорость, какую мой марокканский рыдван набирал за несколько минут – и то после долгих уговоров, понуканий и угроз наслать на него немилость Всевышнего. Последние, как правило, остаются без ответа, у груды металлолома на колесах и у меня – разные религии. И Всевышние – тоже разные.
Тачка Мерседес – совсем другое дело. С такой не рискнул бы связаться ни один бог, легкое прикосновение к рулю заставляет ее сделать полицейский разворот: я слегка прихожу в себя под оглушительный скрип покрышек, вынесенная почти на середину улицы. Первый урок, полученный мной за крошечный отрезок времени и расстояния:
с этой машиной нужно быть предельно осторожной.
Как и со всем, что касается Мерседес, к чему прикасалась Мерседес. Путь, по которому Мерседес обычно ходит в булочную (кстати, ходит ли Мерседес в булочную?) может оказаться для меня дорогой в ад. Билет в кино, который Мерседес обычно забывает выбросить, может оказаться для меня билетом в один конец.
Я ничего не знаю о Мерседес.
Танцовщица Мерседес, прекрасная, как яблоко, была не так опасна. Вернее, она была избирательно опасна, ее жертвами становились, как правило, влюбленные мужчины. Или мужчины, которым не терпелось обучиться самбе, румбе, пасадоблю. Покойный mr.Тилле и все остальные, снимки которых висят на пробковой панели в квартире Мерседес, вряд ли входили в их число. Они имели дело с совсем с другой Мерседес:
Великой загадкой. Великой тайной.
И с ней ничего нельзя было поделать. Разве что – унести с собой в могилу. Только и всего.
Ничего, ничего не поделать. Не подобрать ключей. Даже я, вооруженная ключом Ясина, подходящим ко всем дверям, не открою дверь в Мерседес. В ее квартиру – да, я уже побывала там. В ее машину – да, я и сейчас в ней сижу. Но не в саму Мерседес.
Бортовой компьютер мне тоже не помощник.
– Ты ведь знаешь, Мерседес, да? – шепчу я ему в микрофон.
– Держитесь прямо к ру Л'Альбони, – отвечает он ни на йоту не изменившимся голосом. – Через двести метров поворот к ру Ваньес.
– Какая она?
Компьютер молчит, но лишь потому, что я не ошиблась с поворотом и все сделала правильно. Поправлять меня нет необходимости – на этом отрезке пути.
– Не можешь подобрать нужные слова?
– Улица Бенджамина Франклина. Вправо к площади Трокадеро.
– Хорошо, я поняла.
Площадь остается справа, и мы выбираемся на авеню Клебер, так отрекомендовал эту более-менее вменяемую трассу компьютер. Тачка Мерседес движется в плотном потоке машин, ясно, что мы не уложимся ни в двенадцать, ни в двадцать минут, оптимальный расклад времени предназначен исключительно для Мерседес, отнюдь не для меня. Только она не способна считаться с чужими интересами, только для нее вечно горит зеленый свет, представить Мерседес, стоящую в пробках, – нереально.
– Никто не может подобрать нужных слов, когда дело касается Мерседес, верно? Даже ты.
Триумфальная арка.
Самая знаменитая арка в мире, хотя и выглядит она совсем не так величественно, как на тысячах открыток, рисунков, кадров; совсем не так, как я ожидала. Да я и не ожидала! Вместо того чтобы любоваться красотами Этого города, я безостановочно, иступленно думаю о Мерседес. И слава богу, хоть какое-то занятие, хоть какая-то пища для моего воображения, так долго остававшегося невостребованным. Никому не нужным. Впервые его оценил Алекс Гринблат, он тоже остался для меня загадкой – хоть и не такой глобальной, как Мерседес. Опять Мерседес, снова Мерседес, Мерседес – почти миф, Мерседес – миф без всякого "почти"; мертвая Мерседес (в случае если Мерседес действительно мертва) нисколько не уступает живой, совсем напротив. Единственное, что может сделать смерть в случае с Мерседес, – так это придать ей дополнительный шарм.
Пикантность.
Тачка Мерседес снабжена навигационной спутниковой системой, самой совершенной спутниковой системой из всех возможных, иначе и быть не может. Что произойдет, если я поменяю пункт назначения? И вместо банальной улицы Лепик потребую, чтобы меня сопроводили к Мерседес Торрес? Улица Мерседес, какой я ее вижу: увитые плющом дома-призраки, чтобы в них попасть – необходимо набрать шифр на панели рядом с дверями; окна в домах сделаны из того же стекла, что и оптические прицелы снайперских винтовок, они так же приближают объект, даже разметка, нанесенная на них, – та же. Бродячих собак здесь не было никогда, так же как и приземленных лавок, торгующих овощами и зеленью. Зато непременно отыщется один оружейный магазин и один ювелирный. Когда в одном конце улицы Мерседес наступает ночь, в другом – непременно всходит солнце. На востоке улицы Мерседес шумит океан, запад же защищен горами; там нет ни одного дорожного знака, там бродят стада мотоциклов, сбежавшие из Национального музея в Римини, куда бы ты ни отправился – все равно вернешься к исходной точке.
Улица Мерседес – ловушка.
Такая же, как сама Мерседес.
– …Бульвар де Курсель, – направляет меня компьютер.
А, да, бульвар де Курсель, максимальный отрезок, который я должна преодолеть по прямой, так что произойдет, если пункт назначения изменится?
Ничего.
Я не собираюсь менять его. Даже ради Мерседес. А затей я что-нибудь подобное – бортовая навигация сильно бы озадачилась. Ведь это всего лишь техника, лишенная воображения и души, не способная на верность и на предательство, вот почему я спокойно заняла место, по праву принадлежащее Мерседес, и до сих пор остаюсь безнаказанной.
…Чего бы мне не хотелось – оказаться поблизости от Монмартра, кишащего туристами. Их с лихвой хватило бы на две, на три Эс-Суэйры. Но Монмартр существует (я знаю об этом из литературы и из многих других источников) – следовательно, существуют и туристы. Если уж ты попала на улицу Лепик, Сашa придется с этим смириться. Даром что "Саппое Rose" не расположилось на вершине холма, а обосновалось на очень дальних подступах, заслоненная другими улицами и другими cafes – количество людей меньше от этого не становится. С другой стороны – Европа, благословенная Франция, и уж тем более – Париж, здесь постоянно толпится народ, и его всегда будет чрезмерно, с лихвой, через край. Я вовсе не собираюсь привыкать к разношерстной, разномастной толпе (даже из салона автомобиля она выглядит пугающе) – я просто хочу посетить одно заведение.
При таком наплыве для меня там вряд ли найдется свободный столик, и это удручает.
Еще не свернув на Лепик, стоя в заторе на огрызке пути у бульвара Клиши, я вынула из кармана бумажку с адресом, которую дал мне старик из Librairie. На что я надеялась? На то, что адреса не совпадут друг с другом, и это будет означать лишь одно: "Саппое Rose" снова переместился в пространстве, обвел меня вокруг пальца, как самый распоследний уличный наркодилер. Мои надежды оказались тщетны, оба адреса – написанный от руки и выдавленный на картоне – совпали до последней буквы.
Воистину в Этом городе всегда попадаешь туда, куда необходимо попасть.
– Конец пути! – объявляет голос в наушниках. – Аста луэго, маравильоса!
Аста луэго – прощание, следующее за приветствием, что-то вроде бай-бай или пока-пока, или чус, или орэвуар, ма белль, в Эс-Суэйре, под шум волн, наслушаешься всякого. Кроме одного: "Оставь меня в покое, идиотка!"
– И тебе аста. Луэго.
– При необходимости вы можете сообщить новые параметры поиска.
– Не сейчас.
Я все еще одушевляю компьютерные схемы, платы и контакты, вместо того чтобы просто "push the button"; Мерседес, не склонная к сантиментам, так бы и поступила.
– При необходимости вы можете сообщить новые параметры поиска. Пункт назначения?
Мне все-таки придется жать на кнопку, Мерседес делала это неоднократно. Даже не слушая безостановочный рефрен в наушниках, я нахожу место для парковки. На стороне, противоположной номеру дома, указанного в обоих адресах. И наконец-то глушу мотор, запоздало думая о том, что никаких дополнительных аксессуаров вроде иммобилайзера или ключа, отвечающего за блокировку двигателя или коробки передач, не понадобилось. Что, если кому-нибудь придет в голову угнать тачку Мерседес?
Руки коротки – вот и все имеющееся у меня объяснения. Тачка Мерседес не угоняется в принципе. Все защитные системы работают от одной-единственной кнопки на пульте, у Мерседес наверняка имелся свой собственный Ясин, поставщик сакральных автомобильных прибамбасов, простых в управлении и безнадежно потерянных для взлома.
Я напрасно ищу вывеску "Cannoe Rose". Ничего подобного нет и в помине. Прямо передо мной жилой дом с приоткрытой дверью в парадное, вот ведь черт! – вместо ожидаемого облегчения я испытываю разочарование и злость. К тому же человеческий лес заметно поредел, людей на улице Лепик не больше, чем на любой из послеобеденных улиц Эс-Суэйры. Последующее развитие событий предполагает два варианта: либо я возвращаюсь к машине, и шепчу в микрофон спасительное "ру Конвенсьон, 237", и в благостной тишине отеля "Ажиэль" дожидаюсь звонка от Доминика, либо…
Либо.
Второй вариант кажется мне более предпочтительным, к тому же его отработка не должна занять много времени. Я тупо последую за адресом на картонке, всего-то и нужно, что войти в подъезд и поинтересоваться у консьержа, где находится "Саппое Rose", получить ответ "je ne sais pas" (в лучшем случае) или "hors d'ici!" (в худшем) и снова вернуться к машине, а потом – в отель и ждать, ждать совершенно бесполезного звонка от Доминика.
До сих пор в Этом городе я не видела ни одного консьержа.
Я не вижу его и сейчас.
Подъезд абсолютно пуст. Его единственное отличие от подъезда на авеню Фремье в том, что третий и (местами) четвертый этажи дома Мерседес снесены здесь на первый. Конечно, до повешенного на перилах пупса дело не доходит; до экскрементов, прикрытых бельишком из бумажных обрывков секс-символов – тоже, но глухая стена справа от меня до самого верха испещрена граффити. Слова "charogne", запечатленного в самых разных формах, не обнаруживается, зато имеются в наличии другие слова, я нахожу даже искрометное русское "S U К А", написанное почему-то латинскими буквами. Я нахожу множество забытых имен, множество не переданных приветов из Вудстока, из Сайгона, из Алжира и Кореи, из шестьдесят восьмого, с Левого берега, с мыса Канаверал; от американской версии фильма "На последнем дыхании", от английской версии коктейля "Б-52", от полутора десятков обновленных версий операционной системы Windows. Все это наплывает друг на друга, дробится и соединяется в самых немыслимых комбинациях, перемежается рисунками (иногда – фривольными, иногда – по-настоящему талантливыми).
От стены с граффити у меня рябит в глазах и неожиданно начинает болеть голова.
Но самое интересное раскрывается в конце стены, за нарисованной стаей птиц, белых и черных: сплетаясь крыльями, сцепляясь хвостами, они образуют искомое:
С
А
NR
NO
OS
ЕЕ
Маленькая, выступающая мысом стрелка (на ней сидит одинокая птичка, похожая на пересмешника) указывает направление и подтверждает – я на правильном пути.
Нес, йес, йес! Hourra-hourra!..
Последовав за стрелкой и за клювом пересмешника, обращенным в ту же сторону, я преодолеваю:
.– три ступени, ведущие вверх;
– узкий, плохо освещенный коридор;
– три ступени, ведущие вниз;
– еще один коридор, освещенный намного хуже, чем первый;
– арку с низкими, хлопающими дверцами;
– коридор с коптящими на стенах факелами;
– пролом в стене.
За проломом начинается самое интересное. За проломом начинается собственно "Cannoe Rose" – открытая площадка в пятьдесят квадратов или около того, с неровными шероховатыми стенами и полом, выложенным белой и черной плиткой. Одну стену занимает широкая барная стойка, другую – огромный аквариум – точная копия кораллового рифа, каким его представляют люди, никогда не спускавшиеся под воду.
Каким его представляю я.
Аквариум настолько завораживает, что все остальные детали уходят на задний план: пластиковые Столы и стулья, красные бумажные фонарики над ними, два неработающих игровых автомата и один работающий – музыкальный. Окно музыкального автомата, больше похожее на импровизированную витрину магазина грампластинок, отсвечивает мягким желтым светом; из него льется знакомая, много раз слышанная музыка, но уловить мотив я не в состоянии. Кажется, она связана с Вудстоком, а может быть – с шестьдесят восьмым годом, а может быть с фильмом "На последнем дыхании".
В его французской версии.
Все столики в "Cannoe Rose" заняты.
Шпионы, работающие под прикрытием, – ну да, ну да. Бледные провинциалы из Дижона, мечтающие надрать задницу первому подвернувшемуся черному или арабу, – нуда, нуда. Отставные хиппи – нуда, нуда. Торговцы героином и его верные адепты, ширяющиеся тут же, под красным бумажным фонариком, – нуда, нуда. Начинающие писатели, сценаристы и сатанисты – нуда, нуда.
Все не так. Все совсем не так.
Публика, которая оккупировала столики, – самая обыкновенная: влюбленные парочки и не влюбленные парочки, компания работяг, компания секретарш, компания футбольных болельщиков; два молодых человека в военной форме, одинокий, печальный алжирец в европейской одежде (алжирцев я всегда узнаю по мелко курчавящимся блестящим волосам), одинокая женщина средних лет, похожая на шлюху и Shirley Loeb одновременно. Никто не кричит, никто не устраивает склок и разборок, но в зале (если можно назвать залом площадку под открытым небом) стоит веселый непрекращающийся гул, от него – в противоположные друг другу стороны – уходят две волны. Одна разбивается об аквариум, а другая – о барную стойку.
Два свободных места есть только у нее.
Я подхожу к стойке, устраиваюсь на высоком стуле, напротив бармена – седого (или, вернее, абсолютно беловолосого) мужчины лет пятидесяти в ярко-синей вельветовой рубашке с короткими рукавами. Белый и синий – любимые цвета Эс-Суэйры, в случае с барменом они разделены светло-коричневым пляжем лица, такое определение вполне уместно: загар, покрывающий щеки, лоб и подбородок бармена – светло-коричневый, ровный, вечный. Морщин не слишком много, но они необыкновенно резки и выпуклы, за ними может стоять все что угодно: походя преданная дружба, походя брошенные женщины, карточные долги, бурная молодость охотника за головами. В глубоком вырезе рубашки виднеется диковинный крест, собранный из продолговатых темных плодов какого-то растения; тяжелый серебряный браслет на правом запястье и тяжелую серебряную серьгу в правом ухе можно считать удачным к нему дополнением.
Бармен похож на актера Шона Коннери.