Блюда, которые Наби стряпает из морепродуктов, всегда получаются отменными.
Запеченные креветки, салака на гриле и большое количество пряностей – все возбуждает аппетит, все дразнит обоняние, открытие последних пяти минут: я проголодалась!
– Чертовски хочется жрать! – в подтверждение я запускаю пальцы в тарелку с креветками. – М-м… сегодня у креветок замечательный вкус, ты не находишь, Доминик?
Доминик не отвечает. Вернее, отвечает не сразу. В руках Доминика подрагивает тонкий листок "Фигаро" – щит средневекового рыцаря, да и только! Сидя на безопасной террасе в Эс-Суэйре, он защищается им от вызовов Большого Мира, почему никогда раньше мне не приходила в голову такая простая мысль? Почему никогда раньше я не замечала, как печальны глаза Доминика? И этот маленький шрам на подбородке – я тоже не видела его!
– Шрам. Откуда у тебя шрам, Доминик?
– Шрам?
– Вот здесь, на подбородке.
Я перегибаюсь через стол и касаюсь рукой шрама Доминика. Доминик не делает никаких движений, сидит смирнехонько: СТО ПРОТИВ ОДНОГО – для морских пехотинцев из его брюха уже прозвучала команда "отбой".
– Он был всегда, – голос Доминика печален также, как и его глаза. – Всегда. Просто раньше ты не обращала на него внимания.
– Удивительно!
– Нисколько не удивительно. Кстати, и креветки сегодня самые обычные.
– Разве? – преувеличенно удивляюсь я.
– Точно такими же они были и вчера. И позавчера, и месяц назад.
Я больше не слушаю Доминика. Его лысеющий череп – вот что привлекает меня. Не так уж он некрасив, совсем напротив. Приди Доминику идея побриться наголо – все это могло выглядеть даже привлекательно, это подчеркнуло бы линию лба, и скрасило бы излишнюю округлость щек, и уравновесило бы подбородок. Брюху же (скрытому сейчас фиговым газетным листком) не поможет ничто, если, конечно, Доминик срочно не начнет качаться. Или играть в футбол в свете прожекторов.
– …Ты не слушаешь меня, Сашa! – в сердцах бросает Доминик.
– Конечно, слушаю. Еще никогда я не была так внимательна!
Положительно, скинь Доминик килограммов тридцать-сорок, он стал бы настоящим красавцем, колониальной достопримечательностью Эс-Суэйры, а сколько сердец он смог бы разбить! Сколько сердец хрустнуло бы под его пальцами подобно креветочным панцирям, мое сердце – не в счет, мое сердце уже занято.
– О чем я говорил, Сашa? – Доминик проявляет странную, несвойственную ему настойчивость.
– О чем? Мы рассуждали о креветках. О том, что сегодня они необычайно вкусны.
– Это ты сказала, что они необычайно вкусны.
– Просто тают во рту…
– Это ты… Ты сказала. А я сказал, что они самые обычные. Они – обычные, а ты – нет. Сегодня ты не такая, как всегда. Что произошло, Сашa?
Мне не хотелось бы обсуждать это. Во всяком случае, с Домиником.
– Почему ты не женишься, Доминик? – этот вопрос я задаю ему впервые. Впервые за три года, проведенных в отеле "Sous Le del de Paris".
На Доминика жалко смотреть: нелепый пот струится по нелепым вискам, нелепые пухлые губы подрагивают, нелепый подбородок трясется мелкой дрожью.
– Я хотел… Хотел сделать предложение одной чудесной девушке. Я даже купил кольцо…
– И что? Что ответила тебе чудесная девушка?
– Вот, посмотри!
Серебряная цепочка. С каких пор Доминик носит цепочку? Вопрос "почему раньше я не замечала ее" неуместен. Так же, как неуместна сама цепочка на толстой потной шее Доминика. И я испытываю самое настоящее облегчение, когда он снимает ее. И кладет на ладонь, и протягивает ладонь мне. Очевидно, чтобы я оценила кольцо, запутавшееся в цепочке. Очень мило со стороны Доминика.
– Что ж, чудесное кольцо.
Кольцо и вправду замечательное, может быть – слегка тяжеловатое, слегка помпезное и… слегка потертое. Проведшее с Домиником чуть больше времени, чем следовало бы.
– А как зовут девушку? Мерседес?
Мерседес, сладкая, как яблоко, не выходит у меня из головы.
– Мерседес? – удивляется Доминик. – Совсем не Мерседес.
– Тогда почему ты до сих пор не отдал… Чудесное кольцо чудесной девушке?
– Я хотел… Я только ждал подходящего момента.
– И?
– Он так и не наступил. Чудесную девушку увели у меня из-под носа.
– Как жаль.
Мне действительно жаль Доминика. Скинь Доминик килограммов тридцать-сорок, этого никогда бы не произошло.
– Мое сердце разбито, Сашa.
Представить разбитое сердце Доминика не составляет труда, стоит только разобрать завал из досок для серфинга и отогнуть край газетной страницы: там оно и лежит, расколотое на несколько жирных, сочащихся кровью кусков, даже Наби при всем его кулинарном таланте не смог бы сочинить из этого рано состарившегося мяса ничего, кроме банального гуляша.
– Все образуется, Доминик.
– Ничего не образуется.
– Все будет хорошо.
– Я и сам так думал. До сегодняшнего дня.
– А теперь?
– Теперь все кончено.
Доминик швыряет кольцо на тарелку с недоеденными креветками. Возможно, я не слишком хорошо знаю Доминика, но смысл его жеста ясен, как божий день: никогда больше он не прикоснется к этому кольцу, никогда больше. Мне остается лишь оплакивать креветки, сунуться к ним сейчас было бы кощунством по отношению к страданиям Доминика. Придется ограничиться салакой на гриле.
– Мне кажется, ты излишне драматизируешь ситуацию, Доминик. – Реплика, подкрепленная жеванием, со стороны выглядит цинично, но, кто знает, может быть, именно она приведет Доминика в чувство.
– Нисколько.
– Ты хотя бы говорил с ней? О своих намерениях?
– Я ждал…
– Подходящего момента?
– Да.
– Глупый-глупый Доминик! Разве ты не знаешь, что все признания всегда совершаются в самый неподходящий момент? – Я стараюсь развеселить Доминика.
– Правда?
– Конечно, в "Фигаро" об этом не пишут…
– Жаль, – Доминик добросовестно старается подыграть мне. – Мне нужно подписаться на что-нибудь другое?
– Давно пора.
– Я давно хотел сказать, Сашa… Я благодарен тебе.
– За что?
– За все.
Впервые за три года Доминик поднимается из-за стола раньше меня. И уходит, не прощаясь и не поцеловав меня в щеку, как делал это всегда. Я остаюсь в обществе кольца и небрежно брошенной на стул "Фигаро"; кем была девушка, разбившая сердце моего друга? Как печально, что наши отношения ограничивались осторожной симпатией, если бы Доминик чуть больше доверял мне, если бы он был со мной откровенен…
Теперь это не имеет никакого значения.
– …Я могу убирать, мадам Сашa?
Наби. Я и не заметила, как он появился. У Наби подвижное, выразительное лицо карманного воришки: дорого бы я отдала, чтобы посмотреть, как он обносит креветочные карманы, как ловко орудует в жабрах у салаки, как обчищает зажравшиеся пряности.
– Конечно, Наби. И спасибо за ужин. Он был потрясающим.
– Рад, что вам понравилось, мадам.
Наби несколько удивлен, еще никогда я не обращалась к нему с такими признаниями. Но и хватать меня за язык он не станет.
– Кольцо… Это ваше кольцо, мадам?
– Нет.
– Значит, его забыл хозяин.
– Не думаю, Наби.
Лицо Наби искажено непосильной работой мысли. Кольцо, лежащее на тарелке, стоит немалых денег: такого Наби не купить, но… Он может его продать, и это было бы самым лучшим выходом из создавшегося положения. И чудесная девушка, так жестоко обошедшаяся с Домиником, оказалась бы посрамленной. Заочно.
– Я все же поинтересуюсь у хозяина.
– Не стоит, Наби. Ты можешь взять его себе.
…Рональдо и Рональдиньо.
Я видела их сотни раз, пора бы перестать обращать на них внимание. Но именно сегодня они особенно прекрасны в своих футболках по полтора доллара штуку, именно сегодня их удары точны, а движения – полны скрытой грации, любой из них с ходу мог бы подписать контракт на несколько миллионов долларов.
Почему я не владею футбольным клубом?
Почему?
И почему вот уже битый час я стою на балконе, вцепившись руками в поручень?
По той же причине, почему и Эс-Суэйра уже не кажется мне конечным пунктом назначения. У меня еще будет время разобраться в этом, хотя ответ лежит на поверхности – я больше не несчастна.
И еще никогда мир не представал передо мной в таких ярких, таких волнующих красках, еще никогда он не казался таким объемным. Возможно, я ошибаюсь, и подобное случалось со мной – нет, не так: подобное уже случилось со мной однажды.
У меня еще будет время разобраться в этом, весы покачиваются, звенят чашками, на одну готова упасть l'amour, на другую – le merde, но сейчас я свободна и от одного и от другого, а десятки Рональдо и десятки Рональдиньо и вправду хороши. Где-то внутри меня, там, где до сегодняшнего вечера располагалась помойка из самых неприглядных воспоминаний ("Осторожно! Радиация!"), играет одинокий саксофонист, и мотив хорошо узнаваем, что-то вроде "UNFORGETTABLE" Ната Кинг Коула. Обстоятельства, при которых я услышала его впервые, не так уж важны.
– …Вы любите футбол? – вот он и потревожил сопение океана. Голос того, кого я жду битый час – вцепившись руками в поручень.
– Нет.
На кого я похожа с точки зрения фанерной перегородки? Спутанные от ветра волосы, лицо, едва ли не занесенное песком, невнятный профиль (анфас был бы намного выигрышнее), невыразительный голосишко обслуги с ресэпшена; теперь я, как никто, понимаю отвергнутого беднягу Доминика.
– Не думал увидеть вас здесь.
– Я тоже не думала увидеть себя здесь. – Не слишком ли провокационно это прозвучало?
Плевать.
– Вы не зарегистрировались.
– Это не моя вина, – тут же уличает меня vip-персона.
– Да, конечно. Но формальности можно отложить до утра.
– Отлично. Значит, сегодня мы…
Vip-персона делает многозначительную паузу, и у меня нет никаких сил дождаться ее окончания.
– Мы – что?..
– Общаемся неформально.
Кто только не клеил меня за последние три года, иногда – такими экстравагантными способами, что выражение "общаемся неформально" выглядит откровенной насмешкой. Почем я знаю, может это и есть насмешка. Скорее всего.
– Меня зовут Алекс. Алекс Гринблат.
АЛЕКС ГРИНБЛАТ. Имя, принадлежащее знаменитому галеристу и теоретику современного искусства, я лично отправила письмо Алексу Гринблату два месяца назад. Какова вероятность того, что знаменитый галерист, презрев свои нью-йоркско-парижско-лондонские дела и сделав ручкой яйцеголовым снобам, появится в заштатной Эс-Суэйре?
Никакова.
Какова вероятность того, что человек, стоящий за фанерной перегородкой, – полный тезка знаменитого галериста и сам является снобом?
Три, максимум – пять процентов. Уже кое-что.
– Не думала увидеть вас здесь.
Я возвращаю Алексу Гринблату фразу, сказанную им самим: отскочив от зеркала моего рта, она упирается в лицо Алекса Гринблата солнечным зайчиком. Алекс Гринблат морщится от света:
– Я тоже не думал увидеть себя здесь.
– Спонтанное решение отдохнуть на побережье?
– Не совсем, – Алекс Гринблат пристально смотрит на меня. – У вас странный акцент.
– Вы не первый, кто пытается определить мою национальную принадлежность. И еще никому это не удавалось.
– Никому?
– Все попадали пальцем в небо.
– Вы – русская. И думать нечего.
Он угадал. Не потратив на процесс узнавания и минуты, он угадал. Все это время мне страшно хотелось приблизиться к Алексу Гринблату, сделать хотя бы шаг в сторону фанерной перегородки, один безнаказанный шаг. Вот и повод.
Сейчас или никогда.
– Вы русская. Я прав?
– Да. – Я делаю его, один безнаказанный шаг.
– Вы русская. И вас зовут Сашa.
"Сашa" в исполнении Алекса Гринблата тоже звучит вполне по-русски, путаницы с ударениями нети в помине. Но, произнесенное верно, оно вызывает во мне глухой протест.
– Я предпочла, чтобы вы называли меня так же, как и все остальные. Сашa.
– Пытаетесь прожить чужую жизнь? – Vip-персона, Спаситель мира Алекс Гринблат улыбается обезоруживающей улыбкой серийного убийцы. Еще мгновение – и он стянет мне горло струной от карниза.
– Просто пытаюсь выжить.
Сказанное мной не производит на Алекса Гринблата никакого впечатления, я же моментально оказываюсь в одной лодке со студентиком Мишелем, сочинившим трагическую историю, чтобы казаться значительнее в глазах окружающих. Та еще картина: русская дуреха на веслах, Мишель – загребной, оба – в одинаково пафосных матросках и парусиновых туфлях, в них-то и подкладывают трагические истории. Два-три сантиметра роста такие истории прибавляют, но выиграть регату… Выиграть регату нам не светит. Все регаты, как правило, выигрывает Алекс Гринблат, и спутники Алекса Гринблата, и спутницы Алекса Гринблата, есть же у него спутницы, черт возьми!.. Спутницы, ха-ха. Любовницы, так было бы точнее. И не какие-нибудь безмозглые фотомодели (за последние несколько часов образ Алекса Гринблата подвергся значительной корректировке), совсем нет. Холеные дамочки со стервинкой и вечнозеленым загаром, подцепленным в вертикальном солярии: они арендуют пентхаусы, драгоценности и платья от Dolche/Gabbana, ведут колонки в life-style журналах и всегда расплачиваются за себя в кабаках. И на вопрос "Пытаетесь прожить чужую жизнь" они, несомненно, нашли бы другой ответ. Гораздо более оригинальный.
– Это шутка, – я горю желанием избавиться от пафосной матроски и парусиновых туфель неудачницы. – Насчет выжить.
– Я так и понял. Так что вы делаете в Эс-Суэйре, Сашa Вяземски?
Он знает не только мое имя, но и фамилию, ого! Потрясающая осведомленность, хотя "Вяземски" звучит не слишком безупречно, в полузабытом подлиннике все было органичнее: Сашa Вяземская.
– Вы даже знаете, как меня зовут?
– Конечно. Ведь это вы написали мне письмо.
Алекс Гринблат, знаменитый галерист и теоретик современного искусства, поджарый, сильно загорелый мужчина лет тридцати пяти. Точно такой, каким я рисовала его в послеполуденных грезах у досок Доминика. И чертовски красивые глаза!..
– Значит, вы и есть Алекс Гринблат. Тот самый…
– Тот самый.
– И вы приехали сюда из-за моего письма?
– Из-за фотографий, приложенных к письму. Но и из-за самого письма тоже.
– Оно вас заинтриговало? – позволяю я себе маленькую вольность.
– Я нашел в нем пять орфографических ошибок, – тут же ставит меня на место Алекс Гринблат. – И три стилистических. И еще три – на согласование времен.
– Французский – не мой родной язык. И я никогда не писала писем на французском. – Зачем я оправдываюсь? Кому нужен этот школьный скулеж?
– А почему вы не послали его электронной почтой? Здесь нет интернета?
– Здесь есть интернет.
– Тогда почему?
В прозрачной, ничем не замутненной воде явно просматриваются подводные камни, моя задача – не налететь на них (я все еще сижу на веслах, пусть и без матроски, и без смытого волной студентика Мишеля); моя задача – не налететь на эти чертовы камни!
– Почему? Мне показалось, что письмо, напечатанное на машинке, вызовет больший интерес. Его нельзя будет стереть, от него нельзя будет отмахнуться.
– Чутье? – Алекс Гринблат пощипывает подбородок.
– Можно сказать и так.
– Вы поступили правильно, Сашa.
Ура! От подводных камней не осталось и воспоминаний, передо мной расстилается водная гладь и где-то впереди маячит спина везунчика Алекса Гринблата. Расстояние между нами сокращается, и – кто знает! – может быть, оно сократится до минимума. И исчезнет совсем.
– Хотите посмотреть доски, Алекс?
– Прямо сейчас?
– Прямо сейчас.
Я полна энтузиазма, я даже готова потревожить Доминика, и я почти уверена: Алекс Гринблат непременно даст согласие, не для того он совершил столь стремительныи бросок в Эс-Суэйру, чтобы остановиться в двух шагах от цели.
– Боюсь, это не слишком хорошая идея.
– Нуда. Не слишком.
Алекс Гринблат устал. Стремительный бросок в Эс-Суэйру еще нужно пережить, учитывая, как я продинамила Алекса в самом начале, закрыв автобусные дверцы у него перед носом. Плюс дорога по утомительному горному серпантину: она изматывает и меня, давно к ней привыкшую, что уж говорить об Алексе Гринблате, столкнувшемся с ней впервые!..
– Вы устали. Понимаю.
– Причина не в этом, Сашa.
– В чем тогда?
– Прежде, чем я увижу их, мне бы хотелось, чтобы вы о них рассказали. О них и об авторе.
– Я ведь не эксперт. И я даже не знаю, с чего начать…
Мне не совсем понятно, куда клонит Алекс Гринблат. И зачем ему мои россказни о том, что и так говорит само за себя. Рыбный рынок. Водостойкие мечты о Марракеше, Касабланке, Рабате. Женщины, вещи, чувства…
– Начните с автора. Кто он?
– Хозяин гостиницы.
Черт возьми, я несправедлива к Доминику, из всех возможных определений я выбрала самое неудачное; "трусишка Доминик" выглядело бы не в пример человечнее, "громила-сержант Доминик" выглядело бы не в пример мужественнее; "Доминик, сделавший предложение запеченным креветкам" могло хотя бы вызвать улыбку. Но нет – "хозяин гостиницы", что может быть унылее? Прости меня, Доминик!
– Ваш хозяин, ага.
– Не совсем так.
– Разве вы не работаете на него?
– Я работаю с ним, но мы, скорее…
– Любовники.
Алекс Гринблат не спрашивает и не утверждает, скорее – уточняет. Ничего, кроме интереса, смахивающего на производственный. В своей прошлой жизни в России я уже сталкивалась с чем-то подобным. Вспомнить бы только: когда и где.
– Нет, мы не любовники. И никогда не были любовниками. И вряд ли станем любовниками. Мы друзья.
Брови Алекса ползут вверх, ощущение такое, что он вообще впервые слышит это слово – "друзья". Не в контексте "Un Homme Et Une Femme" и не в контексте американской мыльной оперы; слово "друзья" напрочь отсутствует в лексиконе Спасителя мира Алекса Гринблата, не в этом ли причина возникновения большинства торнадо и скоропостижного таяния антарктических льдов?..
– Мы друзья, но это не имеет никакого значения, Алекс. Доминик талантлив, чертовски талантлив. Вы и сами знаете это.
– Пока еще нет.
– Но вы ведь приехали сюда!
– Ваше письмо показалось мне убедительным. Ваше письмо меня покорило.
Один безнаказанный шаг. Он давно уже сделан. Второй и третий, последовавшие за первым, несущественны. Совершив несколько движений, больше похожих на ритуальный танец, я устраиваюсь прямо на перилах, в опасной близости от Алекса Гринблата. Стоит протянуть руку – и я смогу коснуться его плеча. "Ваше письмо меня покорило" можно считать опосредованным комплиментом, признаком заинтересованности, но что-то мешает мне думать, что дело обстоит именно так. Наскоро прополоскав рот аперитивом "Доминик", мы переходим к главному блюду: – доски Доминика.