Кузьма не отвечал на вопросы милиционеров даже тогда, когда двое здоровенных лбов едва не измесили его в котлету.
Огрызок целый месяц провел в камере. За это время милиция узнала, что он сбежал из детдома. Обратно взять Кузьму отказались. Испугавшись, что ставший вором бывший детдомовец дурно повлияет на окружающих детей, отгородились от пацана барабанной формулировкой: мол, опозорил детский коллектив, носящий имя Ленина…
Милиция, прочитав этот отказ, не очень удивилась. И, вытащив Кузьму из камеры, наподдала напоследок авансом и вышвырнула за двери, сказав, что в другой раз, если попадется, отправит гулять на Колыму. Кузьма решил сыскать виновника беды и целую неделю разыскивал его по всему городу. Но пацан словно сквозь землю провалился.
Огрызок уже валился с ног. Голодный, без угла, избитый милицией и бедами, он решил вернуться к ворам. Пусть лучше они убьют. В одиночку без них жизни нет. Да и кому он нужен? А воры, может, простят.
- Возник, как падла! Нарисовался, мокрожопый! Чего ж сам не фартуешь, как грозился? Слаба кишка? - встретили его насмешкой.
- Бухой был. Что брехал, не помню. Облажался, как последний фрайер. Но с кайфом - завязал. Горя много, а греву - с хрен. Дурное нутро, коль водяра шилом вылезла, - он остановился на пороге. И тут же увидел своего обидчика - вихрастого пацана.
В момент все понял. "Малина" специально подослала его. Организовала и поимку. Вплоть до милиции.
- За что? - спросил он тихо. Ответ на свой вопрос он знал.
- Кайся, гнида! Грызи землю! Всяк за свое получает. И ты не на халяву схлопотал. За то, что "перо" на фартового поднял. Закон нарушил, выблядок! - гремел лысый толстый вор.
- Мокрите, коль виноват. Один дышать не могу, - признался честно.
- Ну что, кенты, как сговоримся с этим падлой? - спросил лысый у троих воров.
- На кого он хвост поднимал, пусть тот и трехнет. Так и будет.
- Вали в хазу до вечера. Там кенты решат, как быть с тобой… Кузьма сидел у окна, слушал разговоры фартовых, думал о своем. Вихрастый пацан держался подальше от Кузьмы на всякий случай. Он уже знал, что не всегда фартовые успевают на помощь вовремя. А Огрызок прошел у них хорошую школу.
Кузьма уже не злился на него. Понял, что вихрастого взяли взамен его, Огрызка. И учат. Но теперь уж осмотрительно, жестко, не выделяя, не хваля, лишь требуя и наказывая.
Поздней ночью вернувшиеся с дела кенты согласились оставить Кузьму, но не без условий, которые он обязан был выполнять.
Унизительными были они. "Но что делать, если никому, даже самому себе, перестал быть нужным?" - вспоминал Кузьма и зацепился ногой за корягу, утонувшую в сугробе. Как незаметно сбила она с ног! Не предупредив, не пощадив.
Да и кто жалел его, хоть когда-нибудь в этой жизни?
Кузьма с трудом выбрался из сугроба, отряхнулся от налипшего снега. И оглядевшись, правильно ли идет, не сбился ли он с пути, продолжал продираться сквозь ночь и пургу, так похожие на его жизнь… Лишь потом понял Кузьма, почему его оставили в "малине" и стали брать с собой на дела. Все было просто. Он сам согласился и винить особо было некого.
Огрызок знал законы "малины". Понял, что именно его, в случае провала дела, подсунут мусорам, чтобы сумели выйти сухими фартовые. Дважды сыпалась "малина" на делах. Оба раза ловила милиция Огрызка, прикрывавшего собою убегающих воров. Милиция гналась за пацаном, не видя в темноте, что нагоняет малолетку с пустыми руками и карманами, подкинутого на живца.
Огрызок, конечно, отбивался. А кто из нормальных людей добровольно согласится пойти в милицию? К тому ж, случись такое, Огрызком просто не заинтересовались бы, и продолжали бы погоню за ворами. В милиции его, конечно, колотили. Вламывали, как вору. А Кузька божился, что никогда им не был. Не видел и не знает фартовых.
Огрызка с неделю трясли, как грушу, следователи и опера. Но все без толку. Огрызок клялся всем на свете, что никогда, ни у кого, ничего не украл.
Промучившись с ним несколько дней и не добившись ничего, к нему в камеру подсадили "утку". Но Кузьму и на этот случай подготовили фартовые, и Огрызок не раскололся. Его выбросили из милиции под черный мат. Во второй раз Кузьме пришлось труднее. Два месяца просидел он в следственном изоляторе на хлебе и воде. А потом вбили в камеру к нему парнишку-ровесника. Желтолицего, изможденного как старика. Избитого и изодранного. Тот назвал кликуху пахана всех городских "малин". Сказал, что сам ворует вместе с кентами, мол, попутали лягавые в деле. И вкинув в дежурку, решили приморить его тут. Но кенты не бросят. Вытянут. Помогут слинять. А если Огрызок захочет, то и его с собой возьмут. Кузьма к тому времени не верил никому. И хотя так хотелось ему иметь настоящего кента, с кем без опаски всем на свете поделиться можно, удержался и в этот раз. Ничего не сказал о себе. Лишь то, о чем говорил следователю.
Вслух он восторгался, завидовал мальчишке. Но ни о себе, ни о фартовых словом не обмолвился.
Эта скрытность спасла его вторично. Кузьма знал, в третий раз из милиции его либо мертвым вынесут, либо увезут в ходку - на севера. Огрызок слышал, что воры, не принятые "в закон", на дальняках вкалывают за себя и за фартовых. Навар отдают паханам, чтобы вольготно дышали законники.
В лучшем случае, если повезет, "на пахоту" не посылали, определяли в шестерки, шныри, чтоб промышлял хамовку для фартовых, тряся Иванов или политических. Последние добром свое не отдавали. Вламывали шестеркам всей кодлой. Так что те после побоев с месяц, а то и больше на катушки встать не могли.
Шныри и сявки были лишь на ступень выше обиженников. И Кузьма, конечно, не хотел оказаться в зоне.
Он уже не раз обдумывал, куда ему слинять, приткнуться, исчезнуть из своей "малины". Боялся лишь того, что за откол фартовые распишут его где- нибудь в темном переулке.
Огрызок теперь стал осторожнее и не подставлял милиции себя за кентов. Держался рядом. Но однажды посмеялась судьба. Зашел он вместе с ворами в притон выпить, повеселиться вздумала "малина" после удачного дела. - Тебе, Огрызок, коль с водярой завязал, надо к шмарам подвалить.
Закадри какую-нибудь. Ну и пофлиртуй ночь. Уже пора тебе знать, чем девки
от нас отличаются. Зажми. Глядишь, мужик и проклюнется. Кентель подымив- хохотали фартовые.
На их смех, голоса из комнатенок, из-за ширм бабы вышли. Всякие. Крашеные, лохматые, навеселе, они вмиг облепили фартовых.
- Эй, Красавчик, пошли ко мне сегодня! - висла на фартовом шмара, мусоля его морковными губами.
- Нет! Тебя сегодня не хочу! Кралю закадрю на вечерок. У ней, падлы, сиськи с мой кентель!
- А этот чего сюда возник? - приметила задастая девка Огрызка.
- Наш он. Привели, чтоб мужиком стал!
- А какой молоденький! - обняла Кузьму за шею потная, узколицая девка и прижалась к Огрызку напудренным наспех носом. Тот вывернулся из цепких объятий.
- Видать, нецелованный! Свежак совсем! Ну иди ко мне, жеребенок мой. Я покажу тебе, где у теток хорек прячется, - пошла за Огрызком. Тот к стене прижался, обалдев от стыда. Баба ухватила его меж ног. И, хохоча, объявила: - Это маленькое дерево все в сучок вымахало. Ишь какой! С виду
- замухрышка! А зажмет, мало не покажется ни одной! Кто за него башли даст? Он за десяток мужиков управится, - держала Огрызка накрепко.
- Эй, Выдра! Не оторви утеху у пацана.
- Если не заплатите, возьму на талисман.
- Так он же тебя еще не зажал!
- Потому и держу, чтоб не отняли!
- Эй, Огрызок! Не ссы! Сам себе бабу выбери! Выдра- лярва старая! Ты помоложе кобылку оседлай!
- Не слушай их, кролик мой, все бабы в темноте, как кошки, одинаковы. Ни у одной нет золотых краев! - тащила Кузьму за перегородку. Тот, обалделый, растерялся. Но вскоре оказался в постели Выдры.
- Ну, что, вороненок желторотый? Чем я хуже других? Будешь моим хахалем? - приставала шмара.
- Отвали ты от него! Обкатала и ладно. Пусть Огрызок сам подколется к какой захочет! - вступился кто-то из фартовых.
С тех пор, что ни день, повадился Кузьма в притон к бабам. Что ни день новая шмара. Все веселые, ласковые, податливые. Они вскоре привыкли к Огрызку и признали его общим хахалем. Случалось, без навара обслуживали. С ними Кузьма быстро осмелел, повзрослел, заматерел, а в "малине" его стали считать первейшим кобелем.
- Эй, Огрызок, пока ты со шмарами кайфовал, мы два дела провернули. Ты ж без навара остался! Чем с бабьем рассчитаешься? Они ж на халяву долго не потерпят. Оторвут все хозяйство и вякнут, мол, без мудей родился. Докажи потом обратное! - звали кенты в дело.
И Кузьма согласился. Теперь у него появился свой понт. Он понял, без навара мужику дышать нечем.
Так и приклеился он к Сайке, белобрысой толстой девке, самой тихой и покорной из всех шмар. К ней он приходил едва ли не всякий день. А натешившись вдоволь упругим телом, возвращался к кентам. Те не могли не заметить, как изменился характер Огрызка. Он стал держаться увереннее, спокойнее, не срывался на крик. Долго из общака свой положняк не клянчил, как раньше, требовал коротко, веско. Не позволял вольностей и унизительного отношения к себе, не терпел насмешек. И, если не пускал в свою защиту кулаки, считаясь с фартовыми, то взглядом мог так осадить, что отбивал охоту у любого относиться к себе, как к пацану. Он сам себя считал мужиком. Это ему помогла понять Сайка.
Любил ли он ее? Да нет. Но существовала признательность, привязанность к бабе, искренне доверившейся Кузьме. Она была старше и опытнее его в постели. А в жизни ей не довелось пережить и сотой доли того, что вынес и перетерпел Огрызок. Она это чувствовала и по-своему жалела его. Он взрослел у нее под боком. Мужал. Она понимала, что их связь может в любую минуту оборваться на долгие годы или навсегда. А потому ласкала
Кузьку, забывая про сон, горячо и почти искренне. На годы вперед. Чтобы было что вспомнить в случае чего. Чтобы не отвернулся, не пожалел о деньгах и подарках. А коли случится беда, ее имя останется с ним повсюду. Она единственная в притоне ждала его и всегда радовалась приходу Огрызка. Для нее он был не просто хахалем.
Сайка знала - кто он, и боялась за Кузьму. Тот ничего не рассказывал ей о себе, не спрашивал ни о чем. И даже не знал ее родного имени. В тот вечер он пришел к ней как всегда. И завалившись в постель, забыл о кентах, "малине". Но под утро громкий стук в дверь сорвал с постели весь притон. Сюда со шмоном заявилась милиция.
Кузьма хотел выскочить в окно, но вовремя заметил, что дом оцеплен с собаками.
- Что за шухер? - открыла дверь притона бандерша.
- Волоки своих сучек вместе с клиентами! - рявкнул кряжистый старшина и, надавив плечом, оглядел заспанную пьяную Выдру.
- Ее клиент недавно смотался, - указал на дымившийся в пепельнице окурок молодому лейтенанту, заглянувшему через плечо.
- Может, тот самый?
- Нет, эта шмара у них спросом не пользуется. В тираж ей скоро. На подхватах работает. К ней разве лишь по бухой кто-нибудь подвалит.
- Но ведь вот ушел же кто-то, - не соглашался лейтенант.
- Пока темно было. А рассвело, удрал со страху, - хохотнул старшина и открыл другую дверь.
- Какую девочку хотите? - загородила дверь бандерша.
- Ты мне зубы не заговаривай, - отодвигал ее старшина.
- Какие зубы? Разве их у меня лечат? Ну, если тебе девочек уже не нужно, может, молодой человек найдет подходящее? - тараторила бандерша.
- Сгинь! Не мельтеши! Ведь предупреждал старую сводню! Все равно за свое! - злился старшина и сплюнул, увидев в постели рыхлой шмары комсомольского вожака города.
Когда, открыв третью дверь, увидел Кузьму, спешно натягивающего брюки, заметил ехидно:
- Что? Школу малолетних кобелей открыла? - повернулся к бандерше. И, подойдя вплотную к девке, спросил: - Слушай, Сайка, этот тип давно у тебя? Когда пришел? Во сколько?
- Вечером. В девять, - дрожала шмара.
- Собирайся! - прикрикнул на Огрызка. И ни слова не сказав, впихнул его в воронок и доставил в милицию.
Лишь там узнал Кузьма, что вечером кенты обчистили банк, и пока милиция приехала, фартовые исчезли из города, вероятно, на гастроли. Время было упущено. Найти законников теперь стало нереальным. А тут Кузьма подвернулся. Решили его тряхнуть, кто ж, как не он, знает, куда уехали фартовые?
Огрызок от удивления чуть дара речи не лишился. Два миллиона увели кенты! Вот это навар! Такого он еще не видел!
Кузьма сидел ошарашенный, словно язык проглотил от горя. Еще бы! Такой кусок упустил! Наверно, и доля была бы жирная. Уж отвалили бы кенты, если б взяли в дело. Но не повезло…
- Куда уехали воры? - спрашивал следователь, ерзая на стуле от нетерпения.
- Не знаю. Никаких воров не знаю! Меня у женщины взяли. О чем вы говорите?
- О том, что ты знаешь, куда делась "малина". Не могла она сбежать, не предупредив! Ведь твою долю они с собой прихватили, - напомнил следователь, демонстрируя Кузьме свою осведомленность.
- Доля? - растерялся на миг Огрызок. И тут же, взяв себя в руки, сказал: - Не знаю, о чем это вы?
- Я тебе про положняк говорю. Твой, кровный! Ведь и его "малина" прихватила, не подавилась. Такой куш сорвала и на твое лапу наложила. А ты выгораживаешь! Зачем? Кого? - улыбался следователь.
Огрызок играл в дурака.
- Мне никто ничего не должен. Уж если бы такое случилось, я бы свое вырвал! Будьте спокойны!
- Не смеши, Кузьма! Нам о тебе известно все. И давно. Тебя твои кенты высветили! На месте преступления, в банке, будто случайно был забыт твой саквояж. С которым тебя уже приводили в милицию. На ручке - отпечатки твоих пальцев. Их уже идентифицировала дактилоскопическая экспертиза. Тебе надо объяснять, что это значит? Да все просто! Тебя подставили твои же фартовые! Единственным виновником ограбления. И я имею право с этой уликой отдать тебя под суд! Ты соображаешь, что грозит за ограбление банка на два миллиона? Ни много ни мало - расстрел!
- Да как же я один такую прорву башлей спер бы и унес? Живым? Не замеченным и не задержанным сторожами? Вам никакой суд не поверит, - рассмеялся Кузьма.
- Как это незамеченным? Я же сказал - грабеж, значит, действие, сопряженное с насилием! Двое охранников убиты.
- Выходит, я их вырубил? Один - двоих? Мало деньги спер и вынес, охрану перебил, сумел спустить два миллиона за полночи! Я их что, Сайке в транду вбил? - начал злиться Кузьма.
- Веди себя прилично. Не в пригоне сидишь! Я помочь тебе хотел, дураку! Мозги промыть, чтоб понял, чем для тебя запахло! Завтра этим займется прокуратура. Ограбление - ее прерогатива и подследственность. Они с тобой спорить не станут. Продырявят башку и имени не спросят. Иль мало таких, как ты, на тот свет отправлено? Кому охота возиться с вами? Так хоть ты о себе подумай! Ведь восемнадцати лет нету! Вся жизнь впереди!
- Малолеток не расстреливают, - отмахнулся Кузьма.
- Ввиду особой дерзости и сверхсуммы, исключение из правила тебе обеспечено. Это и законом разрешено, - объяснил следователь.
- Это еще доказать надо, что я был в банке!
- А саквояж?
- А куда я деньги дел? Где основное доказательство моей вины?
- Все признаешь! И расколешься за милую душу! Ломанут тебя в прокуратуре пару раз! Все вспомнишь и подпишешь. У них - не у нас! Уговаривать некогда. Одумайся, пока не поздно. Иначе, крышка тебе!
- Я у своей девахи был. Меня там накрыли, не на банке, а на бабе. Другого не знаю! - стоял на своем Огрызок.
Следователь, недобро усмехнувшись, отправил Кузьму в камеру, забитую до отказа всяким сбродом.
Огрызок долго не мог уснуть. И ворочался с боку на бок на бетонном полу. Конечно, ему было над чем задуматься. Ведь "малина" оставила в банке саквояж не без умысла. Указала на него пальцем. Фартовые были уверены: милиция надыбает Кузьму. Сгребет без трепа. Не станет с ним много ботать и пустит под вышку, потому и положняк
Огрызка прихватили, мол, к чему жмуру башли? На том свете они - без понту. Там ни баб, ни водяры не имеется. Высчитали все. Но за что? Злился Огрызок, не находя покоя.
- Закопали, падлы! Живьем! Шакалы облезлые! Встретить бы мне вас нынче! Своими клешнями передавил бы!
- Чего тут возишься? Какая вошь жопу точит? - недовольно пробурчал старик, лежавший почти у параши. И, диво, Кузьма, сам не ожидая, рассказал ему все. Поверил в старость. А может, время пришло, лихая минута прижала. И старик, пожалев Кузькину молодость, завздыхал:
- Беда у тебя стряслась и впрямь сурьезная. Со всех концов куда ни кинь. Скажись властям, воры убьют. Смолчи - власти прикончут. Куда нонче голову прислонить тебе, бедолаге, и не придумать. Как ни раскинь, везде
едина погибель. Ладно б таких, как я, свое прожил. А тебя - жаль. За что эдак судьба милостями обходит? Но, думается, не стрельнут тебя, в тюрьму закинут! Это как Бог свят! У нынешних - ни ума, ни сердца в середке нет! Злоба единая! Оттого тем властям нет от люда веры! Им не люд, им - дармовые руки надобны! А потому правду они не ищут. Им она в помеху. А и вырваться тебе, голубчик, навряд ли повезет. Большую напраслину возвели на тебя. Да и на меня! И на всех! Иначе откуда столько мытарей и бедолаг на земле развелось? И все слезами умываются. Не от правды все. Молись, дитя горемычное. Другого у тебя выхода нет. Может, Господь увидит и простит… И Кузьма молился. Обращался к Богу, чтобы он увидел и защитил, не дал сойти с ума.
- Коль поможет творец, уйди от воров. Навовсе отступись. Ить заповедь Его ты нарушал, в кой говорено - не укради! Видно, за то наказан нынче. Коль отступишься от греха, в сердце своем обращаясь к Создателю, простит и непременно спасет, - тихо тронул Кузьму за плечо старик.
- А тебя почему Господь не видит? Меня учишь, а сам?
- Я уже отжил. Едино, где отойду. Потому не про себя прошу. Об детях печаль моя, но они безбожники! Упустил я их, проглядел. За то нынче крест несу. И молчать должен, что дурное семя на свет пустил. Не будет мне прощенья за такой грех, - всхлипнул старик и отвернулся от Огрызка, всерьез задумавшегося над советом и словами старика. Кузьма слышал, как, молясь во тьме камеры, просил человек у Господа кончины для себя. Но не от руки злодеев. А своей. От старости. Утром проснулся Огрызок, а сосед лежит мертвый. Ни тени боли или сожаления не омрачили. На лице застыла улыбка, светлая, прозрачная… Легко отошел. С радостью. Без сожалений. Верил - к Богу уходит. А как иначе? Ведь услышал молитву. Сжалился и забрал. Оборвал земные муки и страдания.
Кузьма искренне пожалел и позавидовал старику.
Самого Огрызка утром следующего дня привезли к следователю прокуратуры. Тот предъявил Кузьме обвинение в ограблении банка и распорядился отправить Кузьку в городскую тюрьму. Огрызок и рта не успел открыть, как оказался в одиночной камере верхнего третьего этажа, где обычно содержались приговоренные к смертной казни. Кузьма об этом слышал не раз.
- Хана! Попух, как падла! Да было бы за что! Ни навару, ни хрена не снял я с того дела, а загребли меня! - возмущался Огрызок.