Там валили на него все шишки. Обзывали грязно. Обвиняли во всех смертных грехах. Не репутацию, душу испоганили. Он навсегда разуверился и возненавидел баб.
Последним словом на процессе не воспользовался. И покорившись решению суда, поехал на Колыму отбывать свои десять лет, определенных приговором. Фартовые говорили, что Огрызку повезло. Мог получить вышку, ан выкарабкался, себе иль судьбе назло. Но выжил, чтобы снова умереть.
ГЛАВА 2
Кузьма давно потерял ориентиры и не мог понять, где тайга, а где дорога. Куда он идет и где находится? Кругом сплошное месиво из ветра и снега, исхлеставших его насквозь. Он уже не просто замерз, он терял сознание от холода и усталости. Его жизнь давно не стоила таких нечеловеческих усилий; чтоб выжить, нужна была цель, хотя бы смысл. Но ничего такого в ней не имелось, кроме мучений, горя, боли. А кто за это станет бороться, кто будет таким дорожить? Пока в теле держалось тепло, было и сознание. Оно не соглашалось на смерть. Когда и это стало покидать, человек и вовсе ослаб. Он падал в сугробы и медленно, неохотно вставал. Жизнь покидала. Пурга вымораживала, выматывала, убивала.
Огрызок устал бороться с нею. И если б не последняя капля сознания, давно смирился б со своею участью.
Вот опять упал в сугроб. Руки и ноги отказались слушаться.
- Господи! Помоги! - то ли крикнул, а может, прошептал… Просило лишь сердце, не окоченевшее окончательно.
Кузьма повернул голову. Уж так заломило шею, что боль пронизала череп и… увидел огонек слабый, дрожащий.
Мерещится… Откуда ему здесь взяться? Разве зверюга заблудилась, не хуже его? Но они одноглазыми не бывают. Такое случается лишь у людей. Особо в зоне иль в "малине". Там вышибить и оба глаза легче, чем два пальца обоссать. Чего проще? Но у людей глаза не горят в темноте. Даже у паханов и лягавых, вспомнил Кузьма. И, не веря собственным глазам, оторвал голову от сугроба последним усилием воли. Огонек не исчез.
Огрызок смотрел на него, затаив дыхание. И, собрав в комок остатки сил, пошел к нему напролом…
Огонек не исчезал. Он с каждым шагом становился отчетливее и ярче. Кузьма понял, что это ему не показалось. И, взревев от радости, сколько сил осталось, убегал из пурги - к жизни.
Костер или фонарь, свет в окне - ему было все равно. Там тепло… Кузьма переполз последний сугроб и увидел дом. Настоящий. Со светом лампы в окне, с дымом из трубы.
Пурга попыталась в последний раз свалить человека с ног. Но тот, подскочив к крыльцу, заколотился в дверь оголтело:
- Люди добрые! Спасите! - закричал леденеющим горлом.
Его голос был услышан. Чьи-то торопливые шаги протопали к двери, руки сняли с нее засов и, ничего не спрашивая, втащили Кузьму в дом.
- С чего ж это нелегкая носит душу в такую непогодь? Иль жизнь надоела? - вытряхивал Кузьму из заледенелых сапог и телогрейки костистый, бородатый лесник, казавшийся самим Берендеем в своем глухоманном царстве.
- Скидай с себя лохмотья! Живо! - скомандовал Кузьме, а сам принес таз, полный снега, и принялся оттирать гостя, даже не спросив, кто он, как тут оказался? Не узнал имя. Да и зачем лишняя морока? Лесник возвращал человека в жизнь.
Не скоро отошли обмороженные ноги и руки. Лицо нестерпимо горело от усилий лесника. Он оттирал Кузьму так, словно тот был не чужим, не. званным гостем, а своим, родным и долгожданным сыном.
- Теперь, кажись, все! - оглядев отдышавшегося, красного, как угли, мужика, сказал лесник. И достав из сундука свое сухое, чистое белье, сказал строго: - Влезай! Живо!
Всю ночь Кузьму трясло, как в лихорадке. То в жар, то в озноб бросало. Лесник отпаивал его малиновым чаем. Заставлял потеть. Он насыпал горчичный порошок в шерстяные носки и надел их Кузьме на ноги, укутал гостя в бараний тулуп, но так и не уговорил выпить водки. Огрызок отказался наотрез, боясь самого себя.
Дед поил его чаем с медом, облепихой. И все ждал, когда лоб Кузьмы покроется испариной. Но человек дрожал, будто и теперь лежал в сугробе.
- Кровь твою поморозило. Выпей! - настаивал лесник, но гость мотал головой, отказывался.
Уснул Огрызок лишь к утру, когда в окно заглянуло ненастное утро. Под вой пурги спал Кузьма, забыв обо всем, не слыша ничего вокруг. Огрызок даже на другой бок не повернулся. И проспал до полуночи. Лесник рассмеялся, когда взъерошенная голова гостя высунулась из тулупа:
- Ну и здоров ты дрыхнуть, дружок! Хоть до ветру сходи! Видать, давненько тебе спать по-человечески не доводилось.
- То верняк ты подметил. Не то спать, жить по-людски не привелось, - отозвался Кузьма. И, встав с постели, огляделся, ища свою одежонку, в какой в зимовье пришел.
- Чего шаришь? Одежа сохнет. Вон, у печки. Садись, как есть, поешь, что имею, - накрыл хозяин на стол и, подав ложку, только теперь спросил: - Кто же ты будешь, сынок?
У Кузьмы в тулупе, видно, не только тело, душа отошла, согрелась. И рассказал он человеку, спасшему его от смерти, все без утайки, как на духу, кто он и как тут очутился.
Лесник слушал, не перебивая. Лишь изредка вздыхал, качал головой, укоряя то ли Кузьму, то ли судьбу за синяки и шишки, полученные в жизни неведомо за что.
- Вот теперь и ты меня прогонишь. Как все. Иного для себя уже не жду, - опустил голову Огрызок виновато и добавил: - Наверное, знай, кто возник, не отворил бы мне…
- Я не вору помог, человеку подсобил выжить. То - дело Божье. Все мы под ним ходим. И зарекаться от тюрьмы и сумы никто не может. Одно хочу спросить, что делать нынче вознамерился? Чем займешься? - спросил хозяин гостя.
- Пока ничего не придумал.
- Мой совет тебе, хочешь - послушай, а нет - дело твое, только вертаться в Орел смысла нет. Там имя изгажено и слава дурная хвостом потащится. Надо на новом месте прижиться. Чтоб прошлым никто не попрекал, да не смотрела милиция в каждый след. Но и новое место с умом выбрать надо. Где люд понятливый, сердешный. Где таких, как ты, бедолаг - много. И всяк знает цену горю и спасенью. Не оттолкнет, а поможет, поддержит.
- Да разве есть на земле уголок такой? Где сыскать его - этот рай? Не верится, что имеются люди понятливые и добрые, - понурил голову Кузьма.
- Поезжай на Сахалин. К сыну моему старшему. Я ему отпишу. Он поможет. А пока поживи у меня. Туда нельзя без вызова, - ответил хозяин.
- На Сахалин? Там, как я слышал, одни зоны. А я свободный теперь. Зачем добровольно сунусь на каторгу?
- Эта каторга нынче не та! Свободный люд туда просится. На заработки. Да и с харчами там полегше. Живут вольготней. Не зря в месте том освободившиеся из зон не покидают Сахалин, а до конца на ем остаются. И мой сын - не тюремщик. А уж какой год там живет. Не жалуется. И на материк калачом не выманишь. Сахалинец теперь. Почти что коренной! - гордо задрал бороду лесник и добавил: - Северяне мы все. Весь род наш. Огрызок задумался.
Там отпетые воры про грех забывают. Зарабатывают по три жалованья в месяц. Семьи завели. Нормальными людьми стали. Детными. И тебе надо парнишонку заиметь. Там нынче вербованных баб понаехало полно. Авось и ты свою судьбу сыщешь, - уговаривал лесник.
Кузьма, поворочавшись пару ночей, согласился. И лесник вскоре отправил сыну письмо в далекую неведомую Оху, как назвал ее дед, столицу нефтяников.
Огрызок, ожидая ответа оттуда, никак не мог сидеть без дела на иждивении лесника. И вскоре, осмотревшись, переведя дух, стал выходить из зимовья. То дров нарубить, воды принести, снег от порога и окон откинуть, прочистить дорожку к сараю и бане, сбросить снег с крыши. Его об этом никто не просил, сам догадывался.
Кузьма уже знал, что в ту роковую пургу от зоны до зимовья прошел почти тридцать километров. И сверни немного - пропал бы от холода. Он сбился с пути. Свернул в сторону от дороги. А потому не вышел к поселку. Не случись на пути зимовья, до ближайшего жилья в этих местах не дойти потерявшему силы в пурге.
Много раз уходил Огрызок в бега. Но потому и ловили его, что не знал он местности и условий особых, колымских.
Огрызок только теперь, оказавшись на воле, осознал, почему так свирепо избивала охрана каждого беглеца.
Ему, Огрызку, доставалось больше всех, потому что убегал из зоны всякий раз, как только подворачивался случай. А искать зэка на лютом морозе, гоняясь за ним по глубокому снегу, кому приятно? Да и сбежавшему выжить тут нелегко.
Кузьма усмехнулся, вспомнив свой первый побег. Случилось это вскоре после прибытия Огрызка в зону. Попал он на свою беду не в барак к фартовым, а к воровской шушере - шпане. Которую не только законники на воле, а даже работяги в зоне презирали. Не считали их за людей. Их колотили по поводу и без него. Ими помыкали фартовые и начальство зоны. Все прочие сводили с ними счеты за неприятности, доставленные на воле.
Но и сама шушера была сродни своей репутации. Из барака, где отбывали сроки карманники, домушники и прочая перхоть, постоянно доносился шум драк, разборок, грязный мат. Здесь каждый день либо трамбовали, либо проигрывали друг друга в карты. Играли на деньги. Если таковых не оказывалось под рукой, рассчитывались барахлом. Не было его - резали пальцы или уши. Случалось, играли на жизнь. На свою иль сявки. А то и на свежака - недавно попавшего в барак. Вот так продули в рамса и Огрызка. Бугор барака выкупить не захотел. Не приглянулся ему Кузьма. Уж больно скандальным показался тот всем. И решили отделаться от Огрызка как можно скорее.
Кузьма, ничего не подозревая, мирно спал на своей шконке, не чуя беды, а она свалилась на него кодлой шпаны, соскучившейся по зрелищу. Уже целую неделю в бараке не пахло кровью, не слышалось воплей от мучений. И свора мужиков жадно ухватила его за руки, ноги, поволокла на судилище, где выигравший скажет о своем желании - какую именно смерть выберет для Огрызка. Желания Кузьмы на это никто не спрашивал. Его скрутили в спираль и положили у стола в ожидании решения.
Огрызок вмиг понял. Не зря же на его плече устроился жирный стопорило. Расселся, как на шконке. И Кузьма, повернув голову, хватил его зубами за вислый, жирный зад.
Стопорило от боли и неожиданности подскочил, выпустив скрученные руки Кузьмы. Заорал в ужасе, что проклятый новичок откусил яйца. А Огрызок, взметнувшись пружиной, опрокинул на пол четырехведерную парашу, вылив ее содержимое на проход, под ноги шпане, а сам, в чем был, вылетел из барака пулей.
Во дворе зоны было темно. Этим и воспользовался Кузьма. Он не почувствовал холодного дождя. И помчался к кухне, куда с воли каждый день доставляли харчи зэкам.
Лишь Огрызок видел, другие и не приметили, что именно тут на проволоку не подключается ток. А со сторожевой вышки темный дворик кухни почти не просматривается.
Кузьма, будь он в другом состоянии, может, и не одолел бы высоченный забор. Тут же, боясь погони и расправы, мигом… И, виляя тощим задом, помчался в марь, залег меж кочек. Отдышался лишь через час. А едва рассвет проклюнулся, нагнала Кузьму в распадке матерая сторожевая овчарка. Свалила, прижала к земле, карауля каждое дыхание. Коротким лаем сообщила погоне, где поймала беглеца.
Весь путь до самой зоны дубасили Огрызка охранники. Прикладами, пинками, кулаками. Им овчарки помогали. Ноги и задницу на ленты распустили.
Кузьму за тот побег два месяца в шизо продержали. На хлебе и воде, на бетонном полу, без глотка свежего воздуха.
Никто не спросил, с чего в бега ударился. Прибавили к основному сроку три дополнительных года…
Когда Кузьму вернули в барак, шпана удивилась. Живой! И выразила свое мнение однозначно:
- Говно не сдыхает. Со временем сильней воняет. Надо от него
отделаться…
И снова сели к столу играть на душу Кузьмы. Тот тоже не зевал. Во двор вышел. Рядом с бараком машина стояла. Водитель на несколько минут отлучился. Их хватило. Слил бензина пару ведер и подпалил шпану. Но и сам не сбежал. Попал в спецчасть на зубы оперов. Те с неделю трясли - зачем барак поджег. Огрызок не раскололся. И его снова впихнули к шпане… Сучня, прижившаяся в бараке, давно донесла о причине побега. Но администрации было наплевать на Кузьму. Она ждала, что блатные сломают новичка, и будет он, как все. Но не тут-то было.
Огрызок не смирился и затаил злобу на весь барак. И в первую же ночь, по возвращении из шизо, когда шпана уснула, подкинул уголь в печку и закрыл задвижку, когда едва перегоревшие куски антрацита еще лизали едкие синие огни.
Когда зэки, ошалев от головной боли, стали сваливаться мешками с верхних нар, Кузьма вернулся в барак с чердака и приоткрыл задвижку. Но было уже поздно. Пятеро не встали с нар. Угорели насмерть. А Огрызок, как ни в чем не бывало, уже обдумывал новый план мести. Благо, что шпана, перепившаяся в тот день, даже не вспомнила о печке. И лишь тюремный врач, оглядев трупы зэков, понятливо качал головой. Но, глянув на приоткрытую задвижку, не высказал вслух своего подозрения.
В другой раз вылил в чайник полную бутылку касторки, украденной в медпункте. И шпана, усевшись вечером у стола, спокойно выпила чай, не подозревая о подвохе.
Блатные вечером всегда веселились. Кого-то трамбовали, чифирили, играли в карты. И в этот раз решили сыграть- в рамса на новичка. Но… Подвели животы. А вскоре на параше тесно стало. Не хватало места всем желающим. Кто-то, не дождавшись, срать стал на засидевшихся. Выскакивали за дверь. Другие от параши на шаг не отходили. Едва дождались утра. Иные всю ночь не спали. В больничку к врачу скопом заявились. Тот и проговорился о пропаже касторки. Блатные смекнули. Обшмонали всю шконку Кузьмы. Забыв, что вор улик не оставляет, все же пригрозили утопить в параше. Но Кузьма не стал дожидаться выполнения обещанного и слинял на чердак, где обосновался окончательно. Еще не забыли блатные о касторке, не перестали болеть их животы, Огрызок уже придумывал новую месть.
То тертое стекло сыпал на матрацы, то, дождавшись, когда все уснут, открывал в лютую стужу двери барака настежь.
Порою его искали по всей зоне, чтобы избить за очередную пакость. Но никто из блатарей и предположить не мог, что окопался Огрызок неподалеку - над самой головой. Сознайся он сам, ему бы не поверили. В такую стужу даже в бараке выжить мудрено.
А Кузьма спал у самой печной трубы, хранившей тепло до утра. Обняв ее как шмару, Кузьма любил трубу за то, что все тепло свое до последней капли она отдавала ему одному.
Огрызок хорошо слышал каждый разговор в бараке и никогда не появлялся в нем, если ему грозила неприятность. Он был не просто осмотрительным, а и подлым, коварным до удивления мужиком.
Вот так однажды устроил он пытку всему бараку: в суровейшую пургу заткнул печную трубу старым тряпьем, закрыл изнутри дверь чердака, а сам вылез через отдушину, которую пробил для себя заранее.
Зэки утром затопили печь, чтобы хоть немного согреться, размять онемевшие от холода ноги и руки. Но не тут-то было…
Из печки повалил такой дым, что блатных, словно ветром сдуло из барака. До ночи откашляться не могли. И вытащив тряпье из трубы, долго недоумевали, как оно туда попало. Огрызка не заподозрили, он спал в ту ночь в бараке.
В другой раз, разыскав возле оперчасти пустую бутылку из-под шампанского, заткнул ею дыру в стене над головой бугра. Горло бутылки наружу выставил. И ждал пургу.
В тот вечер блатные избили до полусмерти проигравшегося майданщика. И когда охрана унесла его в больничку, решили сыграть на душу стопорилы. А тут внезапно вой послышался. Протяжный, долгий, со стоном и плачем. Бугор оглянулся. На нарах никто не спал. Но вой услышали все. Он шел откуда-то сверху и был похож на предсмертные стенанья.
Зэки всполошились. Удивлялся и Огрызок, хотя прекрасно знал, откуда этот стон… Начиналась пурга. Кузьма ждал, когда она наберет силу. Вот тогда в бараке не усидеть.
- Небось майданщик, падла, душу посеял. Вот и базлает теперь волком, - вздрагивал пахан.
А пурга будто подслушала. И взвыла диким зверем за стенами барака. Будто не один, а целая стая волков окружила барак - ждет, когда откроется дверь и можно будет броситься на добычу.
- Хреново, что зверюги к нам возникли. Жмура чуют. Не одного. Эти же хрена - не нарисуются, - вздрагивал пахан спиной, вытирая вспотевший лоб.
- Их бы охрана замокрила, - не согласился Огрызок.
- Охране забить на нас! Дрыхнут, как паскуды! Хоть всех нас в клочья разнесут, никто не покажется, - сплюнул пахан.
- Собаки брех бы подняли…
- Коль их самих из шкур не вытрясли. Они кто? Мы их ссым! Пред волком
- псина, что сявка перед паханом, - вскинулся бугор на миг, но тут же сник, услышав новые рулады.
- Ну! Мать твою! Заглохни! - закричал бугор, надеясь, что зверюги за бараком, услышав его рык, испугаются и замолчат. Но не тут-то было… Новые всхлипы перекрыли голос и повисли над головами зэков сплошным наказанием.
- Кенты! А ну! Шустрей! Откиньте зверюг от хазы! - потребовал бугор.
- Ты что? Съехал? С голыми граблями на зверя? Хиляй сам! Ты ж бугор! Проведи разборку за хазой! Тебя они должны ссать! Глядишь, слиняют.
- Кишка слаба у нашего бугра с волками ботать! Они с ним свою разборку учинят! Оторвут к едреной матери все на свете! Скажут, что таким был! - осмелел на свою голову стопорило.
Бугор встал, багровея лицом. И, не накинув на плечи телогрейку, вышел из барака с голыми руками. Обошел его вокруг. Не встретив никого, вернулся на свою шконку. Через минуту предложил сыграть в очко на голову стопорилы. Когда тот был проигран, бугор велел не убивать его, а выкинуть на всю ночь из барака - в пургу, чтоб вместо шестерки стремачил блатной барак от всяких неприятностей и сыскал бы того, кто воет за стеной, выворачивая душу наизнанку.
Стопорило вскоре вернулся в барак с бутылкой. Дыру в стене залепил снегом и все зэки поняли, кто мешал им отдыхать и причинил немало жутких минут. Бугор барака вмиг зыркнул на Кузьму недобрым взглядом. И смерив его с ног до головы, выдавил трудно:
- Кончать пора чувырлу! Слышь, кенты, козлятиной воняет! А ну! Займитесь им!
В этот раз шпане не повезло. Едва свора облепила Огрызка, охрана втолкнула в барак десяток новых зэков.
Слово за слово перекинулись. Пока знакомились, делились новостями, Огрызок сумел незаметно ускользнуть на чердак, чутко прислушиваясь к каждому слову, доносившемуся снизу.
Там о нем словно забыли. Но Кузьма знал, эта забывчивость - короткая. И ему надо держать ухо востро.
Огрызок, как и другие зэки зоны, имел несколько ножей, раскованных из гвоздей. Их спрятал на чердаке в разных местах и лишь два из них всегда держал при себе, не расставаясь с ними ни днем, ни ночью.
Фартовые научили Кузьму еще в детстве хорошо владеть "пером", но при этом всегда говорили, что его надо пускать в ход лишь в самом крайнем случае.
Когда над собственной душой повисла смерть по чьей-то прихоти. Запрещали законнику пускать нож в ход на своего. Карали всякого, кто нарушал запрет и не сумел отстоять себя кулаком.
Именно это сдерживало Огрызка от конечной расправы за все свои муки. Но чувствовал, терпению приходит конец. И когда руки уже тянулись к ножу, Кузьма вспоминал, как был он изгнан из "малины", и руки отказывались подчиниться помутившемуся разуму.