"Этот с дури нигде не приморится. Значит, нашел себе грев. Приклеился и канает. Не иначе кучеряво дышит. Надо его тряхнуть. Пусть должок вспомнит. Мою долю. Ведь там, в лягашке, обещал вернуть положняк, как только нарисуюсь на воле! Вот и сниму свое. На халяву что ли пахал я в "малине"? С пацанов! А вмиг в ходку - никакого подсоса не дали! Сам, небось, не морился! А мне вламывать пришлось", - вспомнил Огрызок не без обиды. И спросил лесника: - А что? Его в поселке лягавые не нашмонали? Как оставили дышать на воле беглого?
- Он конца пурги не стал дожидаться. Ушел на третий день с утра. Ничего не сказал. Как появился, так и исчез. С тем я его не видел. А вот шубейку мою, не выдержала натура, спер, анчихрист. И валенки. Совсем новые. Сам их свалял. Из харчей лишь краюху хлеба да горсть махорки. Ну, да Бог с ним. Когда ж ко мне власти пришли искать беглого, я, ничего не ответив, показал пустую избу. Про медведя они знали, все же под печку глянули. Напоил я их чаем и наслушался о своем госте всякого. Ну, думаю, коль словят, оставят Чубчика безволосым, как пить дать. Боялся лишь, что, увидев на нем мое тряпье, засадят в тюрьму, рядом с беглым, чтоб не помогал впредь, не нарушал закон, не молчал о виденном.
- Так как его в поселке жить оставили? Иль не знают о нем? - допытывался Огрызок.
- От них никто не скроется. Это уж точно. А про Чубчика я раньше узнал, чем в другой раз увиделись. Он, каналья, хитрей всех в свете оказался. А может и впрямь после того, как я его с избы в пургу не выкинул, сам сердце у себя отыскал. И снова в человеки вернулся. Потому судьба пощадила его.
- А как ему удалось на воле остаться? - терял терпение Огрызок, ругая про себя стариковскую болтливость.
- Господь его увидел. И направил его от меня не той дорогой, что от зон к Магадану идет, а выработками, дорогами лесорубов, какие меж собой короткими путями связали поселки наши. Он и шпарил по ней, зная, что милиция на машине не проедет там. А люди в такую пургу по домам сидят. Кому охота подыхать от холода?
- Его не нагнали?
- Что ты, милый? Он же, почитай, на целые сутки раньше властей ушел. А дороги тутошние знал, потому как привелось ему их прокладывать. Заключенные, сам знаешь, Колыме - хозяева. Вот он и попер без оглядки. Мужик здоровый. Это даже мой медведь знает. Но не доходя до поселка, хорошо что светло еще было, разглядел впереди себя сугроб. Ничего особого в нем небыло. Таких на Колыме - прорва. Но из того сапоги торчали. Наполовину. Ну, а Чубчик - вор! Ухватился, мол, не пропадать же добру! И дернул. А из сапог ноги выскочили. Чубчик - мужик бывалый, но и у него все, что на макухе уцелело, дыбом встало.
- Это с хрена ли? - не поверил Кузьма.
- Так ноги те - бабьи оказались…
- Мало ли он их видел? Сколько повыдергивал из жоп, у меня столько волос не сыщется, - хмыкнул Огрызок.
- То до тюрьмы. А тут дело другое. Себя недавнего вспомнил. Решил судьбу не гневить. И в благодарность за свое спасенье выкопать бабу. Ну, скажу тебе, чуть руки он не отморозил, покуда вырвал ее из снега.
- Чё толку? Дохлая баба, как крапленые купюры! Одна видимость, - отмахнулся Кузьма.
- Еще живая! Верней, не дал ей помереть. Успел. Кой-как, где волоком, на плечах - приволок ее в поселок. И к дому, где она жила. А баба ноги не могла двигать. Языком еле ворочала. Позвала к себе. Он - ни в какую не хотел. Та уломала. На то они бесовки, бабы. Он зашел на минуту, - усмехнулся старик.
- А милиция? - удивился Огрызок.
- Ай, да, запамятовал! Власти его сыскали вскоре. Но… Чубчик и сам чуть не рехнулся. Не просто бабу - участкового уполномоченного милиции от верной погибели спас… Так-то вот!
Огрызок онемел от удивления: Чубчик спас лягавую!
- Туфта! Чистейшая липа! Прикнокать мог! Это верняк! Но спасти мусориху? Такое по бухой не сочинишь. Лафо берешь на понял? - хохотал Кузьма.
- Мне, старому, грех брехать! Да и к чему? Она мне - не родня, он - тоже!
- Чубчик дал дышать лягавой? Нет, это "липа", "утка" чистейшей воды!
- не верилось Огрызку.
- Когда он ее с сугроба вызволял, у нее на лбу печати не было. Не знал. Она потом сказала, где и кем работает. Да ты ее недавно видел. Помнишь, баба приходила? О тебе спросила. Я и ответил: ослобонившийся. У нас ведь погранзона, всяк человек на учете. И она о каждом знать должна. Работа такая - беспокойная, тяжкая, - вздохнул лесник и добавил: - Ты еще спросил, что за баба, стоит ли к ней подвалить? Я и ответил, что она - мужняя. Сурьезная женщина. Шалостев себе не дозволяет.
- Что? - поперхнулся Огрызок глотком воздуха, помотав головой и откашлявшись, переспросил: - Она - жена Чубчика?
- Самая что ни на есть, - подтвердил хозяин догадку Кузьмы.
"Мать твою в сраку, если фартовые баб заимели, куда ж "малины" смотрят? Иль закон посеяли? Пахан в откол слинял! И все у него в ажуре? Никто его ни на разборку, ни на сход не выволок! Это что ж творится? А с кого я теперь свою долю сниму? Он же ее, верняк, прожопил? Выходит, я на халяву ходку тянул? Ну уж хрен в зубы!" - думал Огрызок, мусоля изжеванную папиросу.
- А ты знал Чубчика, как я погляжу? - спросил лесник улыбчиво.
- Давно. Много лет с тех пор прошло. Целая ходка. Это все равно, что десять жизней на воле прожить. Теперь, коль доведется увидеться, не узнаем друг друга, - ответил Кузьма.
- Его и впрямь не признаешь. Даже меня сумленье взяло, когда свиделись. Тряпье мое вернул. С извиненьем. И напомнил про себя, гостя из пурги. Век бы не подумал, что так меняется человек. Вот тогда мы с ним и поговорили. По-людски. Без страху и помех. Много он про себя поведал.
- Пофартило ему, гниде недобитой! Знал, кому трехал, баки заливал! Да ежли он, сука, флиртует с лягавой, дышать ему недолго! Это мое слово!
- побагровел Огрызок.
- Это ты что вздумал? Я тебя от погибели принял, держу в доме, как человека, а ты грех затеваешь? Иль свое запамятовал? Мало горя выпало? Либо судьбина не изломала вконец? С чего лютуешь? Еле отдышался, а уж чьей-то погибели желаешь? А кто такой? Уж не за то ли Господь наказал, что сердце, как псиный хвост, репьями заросло? Нет бы радовался, что уцелел в пургу, выжил, дай еще, чтоб другие мучились, жили по-твоему? Указка засратая! Я об тебе сына просил. Жизнь твою хотел наладить. Да только верно сказывают - горбатого могила исправит. А коль так - уходи с моего дома! На вовсе! Чтоб нога твоя мой порог не переступила больше! Ни знать, ни видеть не желаю! Вон отсель! Пес шелудивый! - разошелся, вскипел старик.
Огрызок уже и сам пожалел о сказанном. Но лесник не хотел слушать извинений. Негодовал громко, буйно. И о примирении думать не желал.
- В моей избе, при иконах богопротивное нес! Кары не боялся, греха! Заплевал свое спасенье! Кто ты есть после всего, как не отродье сатаны? Ступай живей от меня! - торопил собиравшегося Кузьму.
Тот не заставил долго ждать. Вскочил в сапоги и, ухватив саквояж из угла, ушел из зимовья, забыв поблагодарить деда за приют и заботу. Огрызок вышел на трассу и увидел вдали сверкающий огнями поселок. В сумерках он виделся особо приветливым, добрым, словно взятым взаймы у детского сна. Кузьма торопился. Пока шел тайгой, холод казался терпимым. Здесь же, на трассе, мороз как озверел. Вокруг ни ветерка, ни дуновенья. И лютая стужа взяла в тиски единственное, что посмело бросить ей вызов - человеческую жизнь…
Кузьма шел ровным размашистым шагом. До поселка - километров шесть. Их легко одолеть. В тайге много труднее пришлось. Приходилось на ходу ориентироваться. Шел на шум редких машин, проходивших по трассе, на запах соляра, бензина - с дороги. Шел еле угадываемыми тропами, в которых и лесникам немудрено заблудиться, запутаться.
Огрызок теперь ускорил шаги и почти бежал по трассе. Мороз гнал его в шею все быстрее. Грозил живьем сковать. А Кузьме хотелось жить. Он бежал вприскочку, чтоб не замерзли вконец онемевшие колени. Мороз давно подошел к пятидесяти градусам и изо рта человека вырывающийся пар тут же смерзался в мелкие ледяные иголки, падал на грудь. Он отряхивал сверкающие искры, а они налипали вновь тонким слоем.
Огрызок был не новичком на Колыме и знал, что таким убранством север награждает лишь тех, кого решил навсегда оставить в своем сердце, лишить жизни.
- Ну уж хрен в зубы! Я хоть и Огрызок, но на халяву откидываться не стану! - крикнул он темнеющему небу, погрозив маленьким жестким кулаком. Было всего три часа дня. Кузьма знал, что в полярную ночь, а она была теперь в полном разгаре, темнота наступает рано и скоро.
До поселка оставалось не более трех километров. И Кузьма спешил изо всех сил. Он был уверен, что там живо оыщет Чубчика, найдет у него пристанище, тепло.
Да пусть только попробует выкинуть меня из хазы! Я ему напомню, кто он есть! Не просто приморюсь, а перекантую зиму. И лягавую под жопу налажу, чтоб фартовому мозги не сушила. Файно задышим. А весной, чуть теплее станет, махнем в гастроль. На материк! Тряхнем кубышки на рыжуху! Без дел вовсе прокисли. Да и Чубчику теперь не до выбора, кентов не густо. Сел на подсос, коль к лягавой приклеился. Теперь он на мослы встанет, чтоб я фартовым не вякнул, как он нынче дышит. Его, задрыгу, пронюхают кенты и вмиг пришьют. За честь обосранную. Замокрят в честь "малины". Он-то про все должен думать. А коль дышать хочет, фертом завертится вокруг меня, падла!" - думал Кузьма.
Эти розовые мечты помогали Огрызку шагать по трассе, осиливая холод, сгустившуюся над головой темноту. Она в минуту скрыла из виду обочины и весь путь до поселка.
Две машины прошли мимо Огрызка, не пожелав подвезти человека, проскочили на скорости.
- Чтоб вам накрыться, не дохиляв до хазы, мандавошки! - заорал Кузьма и почувствовал резкую боль в пояснице.
Она сковала мужика, согнула в коромысло среди трассы. Ноги вмиг отказались слушаться, задрожали, ослабли, того и гляди - подкосят тело. А на пустой дороге в лютый мороз и не у таких, как Кузьма, отнимала жизнь и силы колымская трасса.
- Сучий потрох! - ухватился за спину Огрызок, вспомнив недобрыми словами рудник, где, проработав много лет, получил вместе со свободой хронический радикулит, обострявшийся всегда некстати.
В глазах, будто от костра, заметались искры. Боль, навалившаяся неожиданно, не отпускала. А до поселка - рукой подать. Там свой… Вот только как до него дойти?
Но неужели надо было столько перенести и перемучиться, выйти на волю, чтобы сдохнуть паршивым псом не в деле, на трассе? Даже не свидевшись ни с кем, не порадовавшись долгожданной воле?
Кузьма силился сделать шаг. Но боль сковала все тело и свалила в снег. Не сумевшему удержаться - встать на ноги всегда труднее. Огрызок царапал жесткий снег, пытаясь зацепиться хоть за что-нибудь, подтянуться и встать. Надо идти, двигаться. Нельзя валяться на трассе. Ведь недалеко осталось. Надо пересилить боль. Он пытался уговорить, заставить, перебороть самого себя. И, ругаясь отборно, барахтался в снегу больным беспомощным комом, теряющим на борьбу за жизнь - тепло, каплю за каплей.
Он уже понял, что на ноги ему не удастся встать. Не хватит сил. И попытался ползти. Пусть медленно, но надежно. Другого выхода нет. Кузьма прополз немного. Почувствовал усталость. Поясница уже не болела. Она перестала чувствовать холод.
Огрызок не помнил, сколько он полз и отдыхал. Когда глянул вперед - не увидел огней поселка и, на свое счастье, вспомнил, что ближе к полуночи везде по Колыме отключают свет.
Мужик закричал, зовя на помощь хоть кого-нибудь. Ведь до жилья рукой подать. А на холоде всякий звук издалека слышен.
Кузьма замер. Он ждал помощи со стороны поселка. Но оттуда никто не поспешил на его зов. Странный, шелестящий звук услышал сзади. И оглянулся, всмотрелся в темноту - на дорогу. Мелькнуло что-то черное, большое.
- Помогите! - заорал Кузьма во всю глотку, надеясь на сострадание.
- Чего вопишь? Все еще не добрался? Аника-воин! Чего валяешься серед пути? - усмехался лесник, неведомо как оказавшийся рядом.
- Дед, спина сдала. Сорвал я ее в зоне, на руднике. Помоги добраться. Помираю, - просил Огрызок.
- Помочь тебе? Чтоб за доброе злом получить? Нет! Меня ты уже проучил. Не всякому помогать надо. А тебя, может, и впрямь зря с тюрьмы выпустили. Не здоровье ты там оставил, а душу вместе с совестью. Потому не выпускает тебя на волю трасса. Она всякого нутром чует. И я ей не судья, наперекор не пойду, - ответил твердо.
- Хрен с тобой, старый козел! Да только секи, не пахан ты мне, чтоб судить, нужен я жизни иль нет. Ты - не Бог! И кто знает, что тебя ждет за то, что в беде бросаешь, может, сам в зимовье не вернешься. За свое ответишь. Ты мне - не судья. Я сдохну - ладно. Но и тебе не будет покоя.
С того света достану гнилушку, - пообещал Кузьма и, не ожидая помощи от старика, пополз дальше.
Дед, сделав шаг, нагнал его. Ухватил за шиворот. Сдернул со снега.
Кузьма, захлебнувшись болью, заблажил скрипуче:
- Чтоб ты усрался через хавальник, старая параша! Иль зенки посеял? Ослеп? Спина прихватила! А ты, как пахан на сходке! Вместе с тряпьем душу вымаешь!
- А я и не знал, что она у тебя в загривке. Чего лаешься? На ногах стоишь. Шагай теперь на своих, - подтолкнул слегка.
Огрызок сделал шаг. В пояснице заныло, заскрипело застуженно.
- Будет дурить. Идти надо. Не стой, что кикимора в сугробе! Шевелись!
- резко дернул дед Кузьму. И только теперь Огрызок приметил, что лесник идет на лыжах.
Кузьма, закусив губы, делал шаг за шагом, боясь выпустить из вида старика.
- Далеко еще до поселка?
- Да рядом. Чхни - собаки забрешут. В сотне шагов, - ответил лесник. Но Кузьма, сколько ни вглядывался, не видел домов.
- А ты знаешь, где Чубчик канает?
- Как не знать? Его весь Север уважает. Всяк наслышан о нем.
- Мне покажешь?
- Конешно! Доставлю, как есть! - хохотнул лесник в ночь.
- Дед! А с чего ты ночью в поселок сорвался? - не сдержал любопытства Огрызок.
- Значит, надо мне, - отозвался лесник недовольно. Старый Силантий, конечно, неспроста ушел в ночь из зимовья.
Едва за Кузьмой захлопнул дверь, сомненья одолели:
"А не поспешил ли гневаться? Выгнал человека из избы, как собаку! Мало ль что сбрехнул? От слов до дела - путь долгий. А гость из пурги, с зоны освободился. У него ни душа, ни сердце не успели оттаять. Вон как много перенес, бедолага. А и я других не лучше. С избы подналадил, грех на душу принял. Теперь он, конечно, к Чубчику заявится. Больно злой на всех. И уже навряд ли доброй будет та встреча, коль не свидевшись, грозился Кузьма загубить Чубчика за старые грехи. Тот ни сном ни духом гостя не ожидает. А этот лютым зверем завалится. По дороге, намерзшись, вовсе озвереет. Зло на Чубчике сгонит. А кто в том виноват? Зачем я про него Кузьме сболтнул? Коль так приключилось, мне все исправить надо. Не то горя хлебну за
свой язык неудержный. Сколько раз себе зарок давал. Ан нет, подводит старость болтливая! Теперь вот вставай, беги в поселок, опереди, удержи беду. Отведи от семьи", - встал лесник на лыжи, прикидывая, успеет иль нет опередить Огрызка.
Лесник издалека услышал крик о помощи. Узнал и голос своего гостя. Подумал, что на Кузьму напали волки. Такое на Колымской трассе случалось нередко. Тем более, что теперь у волков - свадьбы. Об осторожности и страхе не знали волчьи стаи. Нарвись они на одинокого путника - разнесли бы в клочья…
- Далеко ль до поселка? - дернул Огрызок за рукав старика.
- Скоро будем, - отвечал Силантий уверенно и шел спокойно, придерживая выбивающегося из последних сил Кузьму.
Силантий еще тогда, в первый день знакомства, удивился, как добрался Кузьма живым до его зимовья? Ни пурга, ни мороз, ни звери не убили. Сохранил Господь. Значит, нужна для чего-то на земле эта жизнь. Неспроста дошел. И не болел. А вот теперь еле ноги передвигает. Доконал холод. Ну да Колыма со всякого выжившего свою плату возьмет. Не жизнью, так здоровьем. А уж в памяти до смерти жить останется. И во снах покою не даст. От нее ни отогреться, ни уехать. Она - как клеймо, самой судьбой поставленное. Она пройдет по жизни рядом - плечо в плечо. Как зэк с соседней шконки. В пидерке и робе заключенного. Ее не прогнать никогда.
- А ты к кому в поселок вздумал? Иль родня там завелась? - спросил старика Огрызок.
- Тебе-то что до того? У нас с тобой пути разные. Как звериные тропки в тайге. Тебе моего пути не ведать, - бурчал лесник, не оглядываясь.
- Сколько еще до поселка? - мучительно кусал губы Кузьма.
- Меньше спрашивай - скорее дойдешь. Жить захочешь- доползешь. Мне тебя не уговаривать. Коль из зоны вышел, выживешь! Шевелись шибче! Скорей придем, - ответил дед.
Огрызок чувствовал, что силы вот-вот оставят его. Холод заметно возрос и сковал не только тело, саму душу.
- Не могу дальше. Дай передохну. Мочи нет! - взмолился Кузьма.
- Чего раскис, как баба? А еще Чубчика грозился лысым сделать! Чего ж отстал? Кишка трещину дала? Слабак стал? Иль только на язык вострый? - рассмеялся старик.
Кузьма заскрипел зубами, собрал в комок остаток сил и пошел следом за лесником шаг в шаг, стараясь не отставать.
- Занозливый ты, Кузьма! Злой человек! Нет добра в душе твоей. Нет сердца. Потому живешь коряво. Как зверь среди людей. И все тебя чураются. Неспроста такое. Не с добра!
- А я что? Как ко мне, так и сам! Уж так получается. Иначе не умею.
- Зазря живешь. Как блоха в заду собачьем. Сама в говно влезла, а пса за это грызет. Своей вины не чует. И о благодарности за тепло даже не помышляет, - усмехался Силантий.
- Не с твоей жопы греюсь! - огрызнулся Кузьма и, сделав шаг в сторону, пошел по дороге сам, без помощи лесника.
- Уйми гонор, Огрызок! До поселка еще с километр идти. Чего вывернулся? Вот доставлю, тогда показывай свой норов. Нынче самому - не дойти. На гоноре не доберешься. Гнилое от него подсобленье. А сказал тебе правду. Характер твой - тебе враг. Меняй его. Иначе сгинешь.
- Хватит вставлять фитиль. Свои мозги имею, - шел Кузьма, петляя по дороге.
- Ну вот мы и пришли. Слава тебе, Господи! - 'остановился Силантий на секунду, размашисто перекрестился и, ухватив Огрызка за плечо, резко свернул с трассы на укатанную санями и машинами боковую дорогу, которую Кузьма и не разглядел в темноте.
- Отсюда до дома Чубчика рукой подать. Но опрежь слово дай, что ничего не утворишь в семье и доме его. Иначе, знай, стреляю я без осечки и промахов. Нагнать тебя всегда сумею. Отыщу из-под земли. Но тогда - не уйдешь, не вырвешься. Дважды тебя от смерти спасал. Не плюй в мои руки за доброе. И помни. Я не только спасать могу!
- Не грози, дед! Я не фраер. Всего уже отбоялся. А и для Чубчика не держу на сердце зла. Остыло оно. Не от твоих угроз, конечно. Рудники выстудили. Все разом. Тебе по старости бояться нечего. Мне тоже! И свою смерть сотни раз пережил. Устал ее ссать. И ты - не пугай. Припоздал ты с этим на целых двадцать лет. Они как двадцать жизней! И каждая - сродни погосту! А потому я уже свое отзвонил. Веди к Чубчику. Коль ты помог в лихую минуту, он и вовсе не бросит меня, - повеселел Кузьма, завидев стройную улицу поселка, почувствовав близость жилья.
Внезапно из-за забора послышался хриплый лай собаки. Пес принюхивался к людям со двора, рычал зло.
- Угомонись, чего серчаешь? Иди спать, бес лохматый! Ступай в конуру, не гневись, - журил пса старик.
Кузьма позавидовал: