Но вернемся к Мессингу. Ему приходилось нелегко, он выступал в трудных условиях. На сцене было полным-полно зрителей, и с каждой минутой они прибывали и прибывали. Граждане, церемонно извиняясь, ходили взад и вперед, пока Мессинг не сделал замечание администратору. Тот, громадный, толстый, насквозь чернявый южанин, решительно отодвинул малорослого, субтильного артиста в сторону и громко, на весь зал осадил одного из перебиравшихся с места на место поклонника непознанного.
– Здесь вам аллея? Что вы расхаживаете, как у себя в коридоре? Гуляйте там, если у вас есть место, а здесь места нет.
Никто не засмеялся. Чтобы рассмешить Одессу, надо было сказать что-нибудь поумнее, и, поверьте, они сказали. Зал раззадорил вежливый и необыкновенно въедливый старикашка, избранный в комиссию.
Когда дело дошло до мгновенного перемножения громадных чисел, Мессинга вновь увели со сцены, и председатель принялся записывать цифры, которые предстояло перемножить залетному магу. Цифры выкрикивали из зала. Когда председатель комиссии написал девятую по счету цифру, старичок многозначительно изрек.
– Меня сомневает, не будет ли хватит? Кто их будет перемножать? Тетя Фаня Либерштейн? Она бухгалтер, она-таки умеет считать, но и ей есть пределы.
Из зала послышались выкрики – давайте бухгалтера! Давайте тетю Фаню Либерштейн! Тете Фане пришлось встать. Ее пределы действительно были необъятны, дамы с Привоза в сравнении с ней казались девочками. Освободить ей проход к сцене было не под силу даже жизнерадостным одесситам. Члены комиссии подождали, потом председатель комиссии потер лоб и стер по две цифры в каждом числе. Тетя Фаня Либерштейн в уме перемножила их.
Я невольно задался вопросом – зачем одесситы пришли любоваться на Мессинга?
После представления мы обсудили этот вопрос с Васей Неглибко. Я выдвинул тезис, что такой народ невозможно победить. Он горячо согласился с этим предположением.
Глава 7
Алексея Шееля взяли в воскресенье, 9 мая 1941 года, когда курсант Неглибко, переведенный в составе группы в Подольское военно-пехотное училище, получив увольнительную, собрался в Москву. В коридоре ему повстречался Трущев, предложивший Неглибко подбросить его до Москвы. Трущева, мол, срочно вызвали в наркомат, так что если желаешь на служебной эмке… Правда, по пути придется завернуть в Щербинку захватить знакомого. Это все равно быстрее, чем ждать пригородный поезд, а потом полтора часа трястись до Курского вокзала.
Неглибко согласился.
Из рассказов Н. М. Трущева:
– Знакомых оказалось двое, оба в штатском. У одного плащ, свернутый и перекинутый через руку, под плащом оружие. Шофер подкатил к обочине, притормозил, и они с двух сторон умело подсели в машину.
Шеель сразу все понял, попытался вырваться, его тут же намертво взяли в тиски. Он вслух выругался – ловко, вашу мать. Ему никто не ответил – с той минуты, как ребята из группы захвата зажали его в салоне, он официально считался задержанным. Молодой человек сник и до самой Лубянской площади больше слова не вымолвил. Во дворе внутренней тюрьмы я приказал ему выйти. Задержанный ответил "есть" и вышел из машины. Он был бледен как мел, однако держался достойно. По приказу конвойных неумело сложил руки за спиной. Перед тем как войти в помещение, в последний раз глянул на небо – и потопал в предбанник.
Мне стало по-человечески жаль его, не по своей воле оказавшегося в непростой ситуации. Я тоже бросил взгляд на небо – день, к несчастью, выдался сумрачный, не внушавший оптимизма.
Накрапывало.
По пути в служебный кабинет я прикинул, чем заняться в первую очередь. Впереди нас ждал долгий и трудный разговор, не на день и не на два. Мне не хотелось превращать его в допросы. Но и разыгрывать панибрата тоже ни к чему.
Из всех тайн, которые мне надлежало выведать у Алексея Шееля, наиважнейшей было отношение к советской власти. Кто он, Алексей Шеель, – матерый двурушник или заплутавший в трех соснах человек? Фанатик, вроде его отца, свихнувшегося на бреднях Гербигера и Листа, или разумный, всерьез мечтающий о космических полетах товарищ? Придурок, уверовавший в превосходство арийской расы над славянскими недочеловеками, или законный приемный сын Страны Советов? На этом пустячном, не имеющем, на первый взгляд, существенного значения вопросе – шпион, он и есть шпион! – висела судьба всей операции, а также моя собственная судьба и судьбы всех, кто был причастен к этому труднейшему заданию партии. У меня с самого начала были сомнения в возможности однозначного ответа на этот вопрос.
Одесса только подтвердила их.
Увидев меня за столом в камере для допросов во внутренней тюрьме на Лубянке, Алексей Шеель начал с признания – классно работаете, Николай Михайлович, или как вас там?..
– Так и есть, Николай Михайлович, – подтвердил я и добавил: – Спасибо за комплимент, Вася, он же Алеша, он же Алекс-Еско. Ладно, оставим лирику. Имя, отчество, фамилия… – затем я, как и было запланировано, скакнул на другое. – До невесты так и не доехал?
Алексей кивнул.
– Хорошо, что не доехал. Моя Галю успела замуж выскочить.
– Проверять? – спросил я.
– А проверяйте!
– Может, сам все расскажешь?
– А чего, расскажу. Попробуй не рассказать, все равно сами все узнаете. Подсадите в камеру какого-нибудь чуткого товарища, он все и выведает.
– Все да не все, Алеша, поэтому сам решай – либо все подчистую, либо никакого снисхождения.
– О каком снисхождении вы говорите, товарищ следователь? Что с моим отцом?
Мне пришлось по душе "товарищ следователь", но согласно процессуальному кодексу я должен был поправить его:
– Гражданин следователь! Что касается отца, его приговорили к высшей мере. Он отказался сотрудничать со следствием.
– Приговор приведен в исполнение?
– Да.
– Ага, значит пугать расправой над близким родственником не станете. Впрочем, пугать меня – безнадежное занятие. Я за свои двадцать лет столько раз пугался, что…
– Послушай, Алексей! Давай отбросим личные обиды! Давай отбросим все личное и взглянем на ситуацию как мужчины. Происхождение происхождением, но как ни крути, единственную присягу, которую тебе пришлось дать, это была присяга нашей Советской отчизне. Тебя вывезли из Германии ребенком, ты не вправе отвечать за грехи отцов. Слыхал, сын за отца не отвечает?
Шеель с некоторой издевкой во взгляде кивнул.
Я продолжил атаку.
– Как бы ты повел себя на нашем месте? И еще – все, о чем мы говорили с тобой, – после концерта Мессинга, в поезде, по прибытии в Подольск – все правда. Я ценю твой энтузиазм в отношении полетов в свободном пространстве, готов согласиться и с утверждением, что мировому пролетариату крайне важно первым выйти в космос, однако на сегодняшний день у пролетариата есть куда более важные и насущные задачи. Согласен?
Шеель задумался.
– Хорошо, я все расскажу. Признание будет добровольным. Надеюсь, мне это зачтется?
– Обязательно, даже если на тебе есть кровь.
– Крови на мне нет.
– Это значительно упрощает дело, – согласился я и занес его признание в протокол. – А теперь насчет подсадного. Его уже приготовили. Вдвоем в камере, знаешь ли, веселее.
Шеель пожал плечами.
В следующий момент в кабинет вошел Анатолий Закруткин.
– Алексей, – обратился я к Шеелю, – познакомься. Это курсант Неглибко Василий Петрович.
(Далее разговор пошел на немецком языке.)
Шеель долго вглядывался в Закруткина, затем поинтересовался:
– Альтер эго?
Закруткин подтвердил.
– Оно самое, и даже больше, чем альтер, – еще и кандидат в члены партии.
– Похвально, – одобрил Шеель. – А я вот не успел. Теперь, надеюсь, не успею.
Я подбодрил его:
– Не торопись, Алеша. Партия никуда не убежит, она – на века. Успеешь вступить.
– В какую посоветуете, Николай Михайлович? – поинтересовался Алекс. – В ВКП(б) или НСДАП?
– Это смотря по обстоятельствам. А теперь давай с самого начала. Имя, время, место рождения…
– Алекс-Еско Альфред фон Шеель, после смерти папочки наследник титула. Барон. Гражданин Советского Союза. Место рождения Дюссельдорф, 17 мая 1921 года…
* * *
Срабатывались мы на рысях – "не упускат ни минуты" потребовал от нас Берия, – хотя трудностей хватало.
Они ворохом сыпались на нас.
Например, еще во время учебы в Уральском политехе Шеелю вырезали аппендицит, и на упражнениях по физической подготовке курсанты могли вволю любоваться шрамом, располосовавшим ему живот, а также родинками и прочими отметинами на теле. По приказу Федотова Анатолию пришлось срочно лечь в госпиталь, где его лишили этого поганого отростка. Операция и связанная с ней нетрудоспособность отняла пару недель, а ведь ему в ускоренном режиме надо было осваивать радиодело и много прочих секретных наук, о которых теперь наслышаны все. Правда, нам здорово помогало, что отец сумел воспитать в сыне интерес к подобного рода занятиям.
Были и другие накладки, например, связанные с языком, особенно с произношением и местными для рейнских областей идиомами, с группой крови – она у них была различна.
В первые дни Шеель вел себя на редкость покладисто. Ему не надо было ничего объяснять, убеждать, доказывать – он моментально смекнул, зачем на допросах присутствует похожий на него человек. Шеель был словоохотлив, активен, проявлял инициативу, писал отчет за отчетом, самостоятельно располагал их по месяцам и годам, прорабатывал различные сценарии поведения Анатолия в тех случаях, когда тому придется иметь дело с людьми, знавшими его, отца, мать и вообще Шеелей. Однажды он признался, что ему самому интересно – как этот "товарищ" сыграет его роль "там", в Германии?
Про себя с ехидцей проговорился:
"На чем проколется?.."
Я вида не подал, что распознал его тайные мысли, – угадать их большого ума не требовалось. Я подозревал что-либо подобное, и мы с Федотовым поговорили с подследственным по душам.
Чтобы исключить возможность провала, в мою задачу входило любой ценой добиться работоспособности этого удивительного треугольника, включавшего двух моих подопечных и меня, в чьем лице были представлены руководство органами – Федотов, Фитин, а также многие другие сотрудники, обеспечивавшие успех дела. Ставки в этой игре были очень высокие – сам понимаешь, какие.
Это была трудная задача, без сноровки и творческой инициативы ее не решить.
Беда в том, что скоро выяснилось: Алексей и Анатолий испытывали друг к другу откровенную антипатию.
Шеель не мог простить мне, а в моем лице советской власти, дьявольскую, как ему казалось, каверзу, какую власть рабочих и крестьян сыграла с ним, подсунув так называемого "близнеца". Я был уверен, Алекс обсуждал с отцом возможность провала, и тот объяснил ему, как вести себя в случае ареста. "Если тебя возьмут, пусть это будет статья 58, пункт 1а (шпионаж). Этого пункта и следует держаться. Любой ценой постарайся избежать всех последующих параграфов, касавшихся контрреволюционной и вредительской деятельности. Никакой политики! По первому пункту тебя могут приговорить к расстрелу, но эта обязаловка распространятся только на военных, при смягчающих обстоятельствах можно отделаться и десятью годами заключения. Смягчающие обстоятельства налицо – возраст, в реальных шпионских деяниях ты практически не принимал участия. (По крайней мере, ничего такого нам доказать не удалось.) Прибавь к этому добровольное признание и желание сотрудничать с органами. Отсидишь десять лет – и на волю с чистой совестью. К тому же мало ли что могло случиться за этот срок. Например, Германия нападет на СССР или СССР на Германию и еще неизвестно, кто победит в этой схватке".
Появление двойника спутало Шеелю все карты. Вовлеченный против воли в навязанную ему комбинацию, он становился заложником задуманной НКВД игры. Как всякий, причисляющий себя к трезвомыслящим европейцам, трезвомыслящий человек, Еско был уверен – этому "продукту советской эпохи", "активисту и передовику социалистической учебы" – никак не выжить в живущей по другим законам, более культурной и откровенно враждебной всему русскому – тем более советскому! – среде. Рано или поздно этого "новатора" схватят, и провал обязательно спишут на него.
К этому трезвому и тщательно выверенному расчету примешивалась тончайшая психологическая подоплека. Отвратительным казалось Шеелю само требование выложить свою подноготную. Он как рассуждал – попался, так судите, но ультиматум, обязывающий его делиться с похожим на него "передовиком" самыми интимными подробностями личной жизни, посчитал безжалостным глумлением над тем, что было ему дорого.
Неприязнь Шееля я мог понять, но вот обида Закруткина буквально огорошила меня. Свою антипатию к Шеелю он объяснил инстинктивным неприятием навязанной ему личины. О каких полетах в безвоздушное пространство можно мечтать, когда враг у ворот? Будь его воля, он ни за что бы не согласился стать Алексом-Еско фон Шеелем, просиживать штаны в вонючих буржуазных салонах, ухаживать за развратными, манерными женщинами, на которых он, будучи Анатолием Закруткиным, никогда бы и глаз не положил. У него были иные планы. Он готов пожертвовать собой, но не в личине фашистского холуя! Приказ перевоплотиться в чужого он ощущал как невыносимую для советского человека, пагубную зависимость от этого невесть откуда взявшегося фашистского недобитка. Наличие Шееля, тем более необходимость походить на него, замещать его, вызвало у него нежелательное, прилипчивое чувство, как если бы ему, мальчику из хорошей советской семьи, пришлось надеть чужие грязные носки и разгуливать в них в странной, если не сказать неприемлемой, для кандидата в члены партии, компании.
– Умереть без права быть собой, что же в этом героического, Николай Михайлович?!
Не хватало только, чтобы кандидат, на которого руководство возлагало такие надежды, поставил личное выше общественного!
Им – и тому и другому – словно под копирку, мерещилось, будто жизнь, в силу какой-то неясной потусторонней причуды, наградившей их одной биографией на двоих, обошлась с ними вызывающе несправедливо.
Причем без всякого повода с их стороны.
Шеель, например, уверил себя, что на его долю выпало все самое скверное, что могло приготовить им совместное будущее – отсидку с постоянным ожиданием расстрела, в то время как его альтер эго, его тень, будет просиживать в салонах штаны, пользоваться его капиталом, любить женщин, которых должен был любить он, Алекс фон Шеель, ведь, судя по заданию, НКВД обязательно постарается свести его с Магди Майендорф, о которой у Алекса остались самые теплые воспоминания. Эта симпатичная, всегда умытая, сверхаккуратная и ухоженная девочка часто являлась ему в сне. Здесь не было ничего сексуального. Странным образом Магди олицетворяла Германию. Отчасти это был бред, но Еско и бредом не хотел делиться с Закруткиным.
В свою очередь, Анатолий ни капельки не верил Шеелю и полагал, что тот все равно каким-нибудь хитрым способом предаст его, и он будет не в силах предотвратить провал. Каждый из них винил другого, что тот загоняет его в тиски. Каждому было не по себе от одной только неотвязной мысли, что добром это поручение ВКП(б) закончиться не может. Рано или поздно их поволокут на казнь, с кого потом спросишь за такой итог?
Это очень мешало работе.
Удивительно, но их внешнее сходство, а также откровенное неприятие друг друга, остроумнейшая пикировка на допросах как магнит притягивали к себе таких крайне занятых, неподкупных и, не побоюсь этого слова, суровых до абсолютной черствости людей, как мои начальники. Если присутствие Федотова и Фитина на допросах объяснялось служебными обязанностями – именно им была поручена роль кураторов, то посещение допросов – или, точнее, бесед – наркомом НКГБ В. Н. Меркуловым, его странные наводящие вопросы, с помощью которых он пытался выявить причину неприязни, придавали этим посещениям, а также вопросам, которые он задавал, – какой-то несовместимый с лубянским воздухом гротесково-театральный, или, скорее, киношный характер.
Не допрос в лубянских подвалах, а творческая перебранка в каком-нибудь дореволюционном литературном кафе!
Побывав на допросах, Меркулов неожиданно задался вопросом – не являются ли Шеель и Закруткин родственниками? Для проверки этой версии были подняты горы материалов, задействованы несколько сотрудников. Благо я в этой мышиной возне не участвовал, у меня своих забот хватало. В конце концов Всеволод Николаевич сделал сенсационное открытие – причина неприязни в том, что они оба оказались чужими друг другу людьми. Конечно, Всеволод Николаевич являлся известным драмоделом, знатоком человеческих душ, мастодонтом пера, правда, доморощенным и раскритикованным самим Петробычем, однако я нутром чуял, дело здесь не в родстве, не в отсутствии родства, не в какой-то мистической подоплеке, а во вполне определенной, правда, пока еще неясной, непознанной конкретике, в наличии которой я убедился после случая со Светочкой и колебаниями старшего Закруткина в отношении судьбы его сына. Именно тогда мне посчастливилось прикоснуться к головокружительной тайне, которую можно было бы обозначить как поиск согласия.
Или танец доверия…
Существует несколько определений этому умению…
Мало Меркулова?
Получите Лаврентия Павловича!
Он тоже захаживал к нам на посиделки. Его интерес объяснялся просто. С годами я накрепко усвоил, что Петробыч никогда и ничего, по крайней мере до и во время войны, не забывал. Если прибавить к незаурядной памяти привычку в самый неподходящий момент задавать самые каверзные для докладчика вопросы, можно представить, с каким вниманием нарком относился к подготовке Закруткина. Правда, свое мнение он придерживал, доверял исполнителям, которые лучше знают, как поступить в том или ином случае. Только однажды напомнил Шеелю, в какие игры здесь играют.