– Если, Шеель, все пройдет бэз сучка и задоринки, ви может рассчитывать на значительние льготы во время отсидки. А то и на амнистию.
Шеель позволил себе вопрос:
– А если нет?
– Сотрем в лагерную пиль.
До меня, к тому моменту уже терявшему последние силы, внезапно, будто из-под земли донесся мысленный выкрик Шееля: "Это вы можете!"
Я с некоторым мысленным усилием подтвердил: "Можем!"
Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы убедить "близнецов" – в начале славных дел такая нервотрепка просто неуместна. Сколько сил пришлось потратить, чтобы доходчиво объяснить этим, по существу, желторотым юнцам, – их недоверие в отношении друг друга не имеет серьезных оснований, это не более чем рябь на воде. Давайте заглянем в глубину. Зачем заранее хоронить себя? Не лучше ли сосредоточиться на необходимости выжить и победить, а этого можно добиться исключительно, если мы отбросим всякого рода предрассудки и попытаемся отыскать согласие. Встанем в позу, которая устроит всех, кто задействован в этой операции. Мы все в этом деле партнеры, разве не так, Еско? Так давай станцуем предложенный нам судьбой танец! Ведь этого не избежать, а музыка уже слышна.
Еско после короткого раздумья вынужден был согласиться.
Тогда сбей фокусировку с сиюминутных обид, настройся на долговременное сотрудничество.
Прикинь, Анатолий, что вырисовывается в сердцевине нашей комбинации?
Прикиньте оба…
Правильно, жизнь. Дар бесценный, манящий. Если мы побрезгуем жизнью и замкнемся в собственных обидах и предрассудках, вам удастся выжить?
Теперь задумались оба.
После короткой паузы Шеель поинтересовался – "а вам, Николай Михайлович?"
Закруткин промолчал, но я был уверен – он задался тем же самым вопросом. Алекс-Еско только опередил его, и этот подспудный, едва ощутимый факт переломил ситуацию.
Я ответил искренне – мне в первую очередь. Мне жизненно необходимо с пользой отвальсировать свою партию, иначе… И тут же бросился в атаку – так будьте мужчинами, помогите друг другу, помогите мне достичь цели. Как иначе можно добиться победы, если не действовать согласованно?!
Усекли?
Я рисовал им различные схемы, вычерчивал геометрические фигуры, соединял вершины фигур отрезками прямых, на которых писал всякого рода отношения, которые связывают людей, – "любовь", "ненависть", "привязанность", "расчет", "равнодушие", "желание помочь" и много других. Не индивидуальные душевные характеристики – например, "жадность", "бескорыстие", "трусость", "храбрость", "гордыня", "присмиренчество", – а именно те, что связывают нас в нечто, что условно можно назвать человеческим сообществом.
Я снабжал отрезки стрелками, чтобы показать направленность действий. В случае "антипатии", например, острия были направлены в разные стороны, в случае "любви" – друг к другу. Объяснял, что существует "исполнение" и "исполнительность" и не надо путать одно с другим, как нельзя подменять "убеждения" "убежденностью", "устремление" "устремленностью", "боязнь" "робостью". Если первое – акт, поступок, порыв, то второе – качество, определяющее судьбу человека, причем чаще всего это качество ориентировано на какой-нибудь "изм". Я спрашивал – вправе ли человек отказываться от своего глубинного "я" ради выявления в себе раба любого из этих качеств?
Одним словом, занимался всякой ерундистикой. Нажимал на практику, бил на логику, на неизбежность победы труда над капиталом. Сочинял сказки о светлом будущем, ссылался на несуществующих знающих людей – я называл их иногда "зналами", иногда "симфами", – которые уверяют, что согласие, лад, созвучие – это прямая противоположность не только раздору, конфликту и разладу, но и единству, единодушию, консолидации, сплочению.
Я спрашивал их – в чем и как искать согласие? Понятно, что в исполнении задания, но стоит ли при этом поступаться своим пониманием правды и истины ради какой-то другой правды и истины? Никто не заставляет вас отказываться от чего-то ценного самого по себе ради чего-то ценного самого по себе. Кому нужно такого рода принуждение? Такое принуждение назовем единением.
Я задавал вопрос – существует ли в принципе возможность таких отношений, когда и свое свято, и чужое в радость, после чего предлагал задуматься именно над такой организацией наших совместных усилий.
Не берусь утверждать, что мне удалось сагитировать их, однако после нескольких усиленных политзанятий работа пошла слаженней, правда, не без нервотрепки, которая усугублялась нехваткой времени, а также повышенным вниманием начальства к проведению подготовительных мероприятий, связанных с операцией "Близнец".
За короткое время свалившиеся мне на голову "близнецы" довели меня до крайней степени изнеможения. Я буквально валился с ног, ведь за какой-то месяц, оставшийся до начала войны, мне, кроме всего прочего, пришлось отработать связника Шееля, работавшего бухгалтером на одном из оборонных предприятий Москвы. После ареста отца Алекс обратился к нему за помощью. Тот снабдил его чистейшими документами, посоветовал держаться подальше от столицы, поступить в военное училище. Лучше всего в Одессе или Ленинграде. Туда часто захаживают германские торговые суда. В крайнем случае война не за горами. Постарайся как можно скорее попасть на фронт, там ты получишь шанс перейти к своим. Здесь тебя рано или поздно отыщут.
Совет был неглупый. Мы им воспользовались.
Бухгалтер оказался агентом длительного залегания. Его задание состояло в том, чтобы передавать сведения о состоянии радиосвязи в Красной Армии. Состояние было ужасающее, и дело даже не в самой технике, которая была значительно хуже немецкой, но в самом отношении общевойсковых командиров к этому "ненадежному", с их точки зрения, средству связи.
Выявив нутро Бухгалтера, руководство пришло к выводу, что этот тишайший, неприметный негодяй и двурушник может оказаться перспективным каналом для слива дезинформации, целью которой было любой ценой оттянуть начало войны с весны 1942 года на весну 1943-го. Эта задача для органов в те дни считалась наиважнейшей. К бухгалтеру приставили родного племянника, вполне надежного товарища, с нашей помощью переведенного в Москву из Новосибирска и якобы имевшего выход на кремлевские верхи, так что хотя бы в этом пункте мы получили от Шееля весомую прибыль.
Кроме того, мы решили использовать Бухгалтера для определения степени готовности Закруткина.
Это было очень серьезное испытание, и руководство не сразу дало санкцию. Мы с Федотовым имели в виду не только проверку Закруткина, но и добросовестности барончика, ведь встречу мы спланировали по его указаниям. Прежде всего, визуальный сигнал – в 19.30 Бухгалтер должен был выйти из проходной и направиться в сторону станции метро. В 19.32 Закруткин двинется ему навстречу с газетой "Известия" в правой руке. Ровно через два часа он должен позвонить Бухгалтеру по телефону-автомату. Вопрос: "Это аптека номер двадцать один?" Бухгалтер должен ответить: "Нет, вы ошиблись номером". После чего Бухгалтер обязан положить трубку. Любые добавочные слова будут свидетельствовать о том, что встреча отменяется.
Я подробно проинструктировал Закруткина. Он торопливо кивал, со всем соглашался и рвался в бой.
Молодо-зелено!
В 21.00 он появился на условленном месте. Это был тихий московский дворик в районе Покровского бульвара, куда можно было попасть с нескольких сторон. За скамейкой в глубине двора, на которой расположился Бухгалтер, находился вход в подъезд, откуда можно было выбраться на бульвар.
Встреча прошла на удивление полезно. Закруткин сообщил Бухгалтеру, что со дня на день ждет отправки на фронт, – дело происходило в июле сорок первого, – и это, по-видимому, последняя увольнительная. Он спросил – сгодится ли пароль для связи со своими, который сообщил ему отец? Бухгалтер ответил, что ничего сказать не может.
Объяснил.
– С началом войны все могло измениться. Ориентируйся на месте, – затем посоветовал: – Только не спеши и не рискуй попусту. Ты нужен рейху. С твоим опытом, с твоими данными тебя ждет блистательная карьера.
Что-то передать с Алексом Бухгалтер отказался – отговорился тем, что это неоправданный риск. К тому же сведения быстро устаревают.
На этом, пожелав друг другу удачи, они расстались.
Проверка через Племянника подтвердила: Бухгалтер ничего не заподозрил, более того, он откровенно позавидовал Алексу-Еско – "скоро тот будет среди своих". Выходит, сработали на отлично.
Затем, уже в более спокойной обстановке, мы проработали с Анатолием конкретные детали перехода линии фронта, явки в Смоленске и Великих Луках. В ожидании вызова с согласия старшего майора Федотова Закруткин, согласно легенде, отправился в Подольск, в родное училище, где он числился как Неглибко и где должен был дожидаться особого приказа.
За Бухгалтера я получил повышение, а также талон на право приобретения замечательных швейцарских часов "лонжин", которыми снабжал наше управление Николай Кузнецов. Слыхал о таком? Герой Советского Союза, человек-легенда?..
Я кивнул.
Николай Михайлович пояснил:
– Перед самой войной Кузнецов работал в Москве на подставе. Сбывал ювелирные изделия и часы, привезенные иностранными дипломатами из-за границы на продажу. Контрразведка ловила их на спекуляциях и принуждала к сотрудничеству. К слову сказать, среди них попадались весьма жирные караси. Скоро Кузнецов развернулся в таком масштабе, что руководство, чтобы как-то окупить расходы, разрешило продать часы "по себестоимости", то есть по весьма доступным ценам особо отличившимся сотрудникам. Получение каждого талона было праздником, его вручали в присутствии коллег. Понятно, что источник, откуда поступали часы, был надежно скрыт и залегендирован.
Правда, никто и не спрашивал, все и так знали.
Часть II. Крестовые ситуации
В работе ни я, ни мои коллеги никогда не прибегали к услугам экстрасенсов. Своим успехом мы обязаны прежде всего трудолюбию, внимательности, профессионализму и сжатым срокам получения информации.
Рейнхард Гелен
Глава 1
Наркомат госбезопасности залихорадило шестнадцатого или семнадцатого июня 1941 года, когда на совещании ответственных работников Меркулов приказал Судоплатову организовать для проведения спецопераций особую группу из числа сотрудников, находившихся в его непосредственном подчинении. Я был включен в эту группу для обеспечения связи с контрразведкой.
В ночь с пятницы на субботу меня долго не отпускали домой. Федотов приказал немедленно заняться справкой по состоянию дел операции "Близнец". В справке я указал, что необходимую подготовку реально закончить через три-четыре месяца, к ноябрю сорок первого. Большие проблемы возникли с произношением, а также с наличием у Шееля шва, оставшегося после удаления аппендикса. Федотов ничего мне не ответил, и я счел его молчание как согласие на указанный срок, однако жизнь взяла свое.
Домой я добрался к четырем часам утра и сразу завалился спать, но толком отдохнуть мне не дали. В пять утра Таня разбудила меня, шепнула – звонят из наркомата – и расплакалась. Я успокоил ее: "Что ты, родная!" Действительно, за последние два месяца меня раза по два на неделе срывали из дома. Добравшись до наркомата, я узнал о начале войны. Эту новость я спросонья выслушал тупо, только мелькнуло в голове – началось! – и сразу за работу.
Здесь Николай Михайлович позволил сделать отступление.
– Война – это трагедия. Громадная, вот такая, – он сверху вниз обвел руками окружность. – Личная трагедия каждого советского гражданина. Это была катастрофа, подлинная, без всякого намека на снисхождение, на милость к участникам, жертвам и свидетелям. Однако мало кто сразу воспринял ее целиком, как некий кошмар, которого не избежать, от которого не спрятаться. Трудно был поверить, что рано или поздно враг посягнет на твою жизнь, на жизнь тех, кто тебе дорог. На жизни детей, стариков, женщин и в первую очередь на жизни молодых здоровых мужчин. Всех! То есть в общем и целом… – он обвел руками окружность теперь снизу вверх, – каждому было ясно: нагрянула неслыханная беда, но принять ее, оценить масштаб последствий разум отказывался. Я, например, тешил себя надеждой на пролетарскую солидарность – неужели немецкие рабочие поднимут руку на первое в мире государство рабочих и крестьян?! Успокаивал себя мощью Красной Армии – повоюем на чужой территории, и по домам! Верил, все как-нибудь само собой устаканится.
Он неожиданно уперся локтями в стол, уткнул лицо в сомкнутые ладони.
Я замер.
Что он там увидел?
Мой отец в такие минуты уходил в другую комнату и начинал расхаживать там из угла в угол. Неужели этот энкавэдэшник заплакал? Я не слышал его рыданий, не видал слез, но я видал глаза отца, нагулявшегося за стенкой. Как-то он рассказал мне, школьнику, как для него началась война. В чем-то его воспоминания сходились с рассказом Трущева.
Это было под Ельней. Август сорок первого… Батальонная колонна двигалась по шоссе Москва – Смоленск в сторону Смоленска. В стороне на увалах немцы устроили засаду – зарыли свои танки в землю и принялись расстреливать колонну с дистанции в триста метров. Сначала факелом вспыхнул идущий впереди Т-34 комиссара батальона, затем две болванки пробили борт отцовского Т-26, в клочья разорвали механика-водителя. Следующий снаряд угодил в моторное отделение. Стало дымить. Отец рассказывал, что до сих пор не может вспомнить, как выбрался наружу, скорее всего, через нижний люк.
Николай Михайлович оторвал лицо от ладоней и торжествующим голосом добавил:
– Пока не долбануло! По самому кумполу! К чему я веду?..
Он задумался.
– Ага… К тому, что каждый из нас вступил в войну в разные моменты, в разных условиях, при разных обстоятельствах. Ощущение, что от нее не спрячешься, не убережешься, приходило не сразу.
Меня, например, война настигла в начале октября сорок первого, когда на Лубянку, в ответ на приказ направить курсанта Неглибко в Москву в распоряжение наркомата обороны, из Подольска ответили, что курсант Неглибко пропал без вести в боях под Юхновом.
Я не сразу понял смысл сообщения. В каких боях?! Он не имел права участвовать ни в каких боях! Еще через неделю, когда по результатам следствия выяснилось, что Закруткин мало того, что нарушил боевой приказ, но и добровольно сдался немцам, меня арестовали.
Трущев направился в дом, вернулся с блокнотом, водрузил очки на нос и строго предупредил:
– С этого момента записывай точно, только то, что я продиктую.
Он раскрыл блокнот.
Завороженный близостью истории, ее неодолимой, цепкой властью, способной походя скомкать в неразрешимую для человека загадку личную трагедию и гигантское вражеское нашествие, гибель сотен тысяч людей и крушение надежд одного-единственного, не самого приметного индивидуума, пусть даже и старшего лейтенанта НКВД, я затаил дыхание.
Николай Михайлович продиктовал:
– В конце сентября сорок первого года удар германской группы армий "Центр" потряс всю "жидкую" оборону советских войск на западном направлении. 3 октября немцы взяли Орел, 5 – Юхнов и Мосальск. 14 октября – Калинин, в скобках "Тверь". Записал? "Тверь" в скобках? Хорошо… 12 октября передовые части вермахта вошли в Калугу. В окружении под Вязьмой и в районе западнее Орла оказались шесть советских армий, что-то около полумиллиона человек.
После взятия Калуги перед врагом открылась прямая дорога на Москву с юго-запада.
Поднятые по тревоге курсанты двух Подольских училищ около двух недель сдерживали врага под Юхновом и на Ильинском оборонительном рубеже. Это на реке Наре. Они полегли там практически все, на наши позиции вышло с пять десятков измученных и израненных бойцов.
Он закрыл блокнот, закурил, затем резко предупредил:
– Об этом не пиши. Усек? Из двух тысяч восемнадцатилетних-девятнадцатилетних парней выжило всего несколько десятков человек!.. По поводу пропавшего курсанта Неглибко было назначено спецрасследование, которое установило, что, по свидетельству уцелевших курсантов, Неглибко добровольно перешел на сторону немцев.