Только одному человеку удавалось ломать барьеры, которые юный Холмс воздвиг вокруг себя в детстве. Еще мальчиком он избрал кумиром старшего брата, и отголоски этого преклонения улавливаются, когда он говорит с Уотсоном о Майкрофте. Но и Майкрофт бросил его.
Пока старший брат триумфально переходил из класса в класс в Харроу, получая стипендии и призы и завязывая знакомства, которые оказались столь полезными для его будущей карьеры в коридорах власти, Шерлок, считавшийся слишком нервическим и необычным ребенком для суматошных публичных школ, оставался дома.
В 1866 году, пока двенадцатилетний Шерлок отбивался от домашних учителей, сменявших один другого в Хаттон-холле, Майкрофт поступил в Крайст-Чёрч, чтобы изучать математику.
Крайст-Чёрч, разумеется, был тем колледжем, где училось большинство мужчин из рода Холмсов на протяжении более трехсот лет. Некий Уильям Холмс, возможно брат или кузен сэра Ральфа Холмса, вошел в число самых первых студентов колледжа, основанного кардиналом Уолси в 1524 году и называвшегося тогда Кардинальским. Отец, дед и прадед Майкрофта – все учились там.
В Харроу Майкрофт, старший из братьев Холмс, уже показал себя блистательным математиком и в Крайст-Чёрч вступил овеянный славой школьных лет.
Когда он воспользовался заслуженной им стипендией, колледж как раз переживал период кардинальных перемен и реформ под руководством недавно занявшего этот пост декана Г. Д. Лидделла, и год спустя после его поступления акт Парламента изменил устав колледжа.
Куратором Майкрофта в Крайст-Чёрче был, пожалуй, самый знаменитый в XIX веке тамошний преподаватель Чарльз Лутвидж Доджсон, более известный как Льюис Кэрролл. Застенчивый и сдержанный, Доджсон тем не менее с большой теплотой отнесся к таланту своего нового ученика, и за три года студенчества Майкрофта они очень сблизились. Их объединял интерес к логическим загадкам, а также дар к богатому фантазированию и построению гипотез. После того как Майкрофт, апатичный во всем, кроме этих фантазий, покинул Крайст-Чёрч с высшим отличием, он старался поддерживать связь со своим бывшим куратором еще не один десяток лет.
Однако наиболее значительной стала дружба, завязавшаяся у Майкрофта в Крайст-Чёрче с его ровесником, Арчибальдом Филиппом Примроузом, будущим лордом Розбери, который был тогда студентом.
На первый взгляд может показаться, что дружба между ними никак не должна была возникнуть. Примроуз, наследник графского титула, поставивший себе целью, по собственному его признанию, жениться на богатой наследнице, выиграть Дерби и стать премьер-министром, казалось бы, не мог иметь ничего общего с толстым и ленивым, пусть даже весьма неглупым отпрыском мелкого йоркширского дворянчика. Однако противоположности часто сходятся, и одно время они проводили в обществе друг друга много часов.
Затем Примроуз был поставлен администрацией Крайст-Чёрча перед выбором: или занятия в университете, или скаковая лошадь, которую он держал (вопреки всем правилам колледжа), и он, выбрав лошадь, покинул Крайст-Чёрч. Хотя тогда молодые люди этого не знали, их дружбе было суждено оказать важнейшее влияние на жизнь Майкрофта.
Сам Холмс однажды заметил: "Я часто определял характер родителей, изучив нрав их детей" . Если это так, что мы можем узнать о характерах отца и матери Холмса, окутанных мраком неизвестности?
Как ни грустно, извлечь хоть какое-то представление о натуре Вайолет Холмс из мрака забвения, в которое ее погрузили протекшие полтора столетия, возможности нет. Она остается неясной и расплывчатой фигурой, подобно столь многим женщинам XIX века, видимой лишь через ее отношения с мужем и сыновьями.
Отец Холмса загадочен лишь немногим меньше, хотя о следах им оставленных мы знаем заметно больше.
Уильям Скотт Холмс обладал той же двойственностью, которая отмечала его второго сына. Одновременно и самый обычный деревенский сквайр, и эксцентричный, эрудированный любитель наук, он делил свое время между беспорядочными попытками улучшить унаследованную землю и совершенно не систематическим, но очень широким штудированием истории и философии.
В конце 1840-х годов, вскоре после рождения его старшего сына и наследника Майкрофта, он опубликовал за свой счет трактат о Славной революции, привлекший внимание лорда Маколея , который написал язвительный отзыв, указав, что "один непростительный порок, порок скучности, пронизывает эти странные излияния неупорядоченного ума", и предположив, что "лишь очень немногие истомленные дотянут до последней страницы [опуса] мистера [sic] Холмса".
По-видимому, надменное презрение Маколея вполне могло отвратить отца Холмса от других публикаций, потому что тот быстро перешел от изучения английской истории в область спекулятивных предположений. Б́ольшая часть второй половины его жизни была отдана фантастичным розыскам местоположения райского сада.
Кое-как сводя концы с концами в уединении йоркширских вересковых пустошей, он в воображении бродил по всему миру и как будто составлял внушительный ученый труд, призванный безоговорочно доказать, что библейский Эдем находился в Индии. Подобно шедевру его сына, охватывающему все искусство сыска, опус Уильяма Скотта Холмса света дня так и не увидел.
Сходство между отцом и сыном было немалым. Так легко забыть причуды и завиральные идеи самого Шерлока Холмса. Его убеждение, будто древний корнский язык близок халдейскому и во многом заимствован у финикийских торговцев, приплывавших в Корнуолл за оловом, слишком уж близко по духу идеям тех, кто, например, уверен, что англичане – потомки потерянного колена Израилева или что с помощью сложнейших кодов они могут доказать, будто шекспировские пьесы писал сэр Фрэнсис Бэкон. Бесспорно, это не так уж далеко от мании, владевшей его отцом почти тридцать лет.
Эксцентричность отца привела к тому, что Шерлок Холмс получил домашнее образование, кардинально отличавшееся от того, которое вбивали в подавляющее большинство юных членов его сословия публичные школы. На юг, в Харроу, был отослан старший сын, Майкрофт, которому, на взгляд отца, предстояло взвалить на себя заботы о Хаттон-холле и фамильных землях, сколь бы они ни уменьшились. Шерлоку пришлось остаться в Йоркшире.
Это имело колоссальные последствия для развития его экстраординарной личности и странного спектра интеллектуальных интересов. Взрослый Холмс радикально отличался от подавляющего большинства представителей своего социального класса, главным образом потому, что не испытал формирующего влияния публичных школ, которому подверглись они.
В сферу спортивных интересов Холмса, например, не входили командные игры (столь важные для воспитания и становления характера по викторианским представлениям), в которых он мог бы участвовать, случись ему учиться в какой-либо из знаменитых публичных школ.
Бокс и фехтование, в которых, по словам Уотсона, он отличался, – это поприще индивидуалиста и эгоиста. Отец поощрял его занятия и тем и другим.
Во всяком случае, на короткое время Уильям Скотт Холмс договорился с поселившимся в Йорке учителем фехтования Теодором Доррингтоном, что раз в неделю тот будет приезжать с ночевкой в Хаттон-ле-Вереска, чтобы учить Холмса искусству владения холодным оружием. Благодаря этому учителю Холмс соприкоснулся с великой традицией европейского фехтования.
Доррингтон, которому уже было сильно за пятьдесят, когда он скрестил эспадроны с подростком Холмсом, сам учился у знаменитого Генри Анджело, руководившего академией фехтования в Лондоне эпохи Регентства и в своих учениках числившего, например, лорда Байрона и принца Уэльского.
В юном Шерлоке Доррингтон обрел ревностного ученика, который извлекал равное удовольствие как из учебных поединков на шпагах и саблях, так и из упражнений с деревянными рапирами – палками длиной в ярд с гардами на рукоятках, используемыми при обучении.
Фехтование, как нам известно из рассказа "Глория Скотт", оставалось одним из немногих развлечений, позднее скрашивавших его дни в период, который сам он считал тоскливым изгнанием в Кембридж.
Доррингтоновские упражнения на деревянных рапирах принесли свои плоды и более тридцати лет спустя, когда, как записано в рассказе "Знатный клиент", Холмс положился на свой былой опыт, чтобы отбиться от убийц, подосланных к нему Адельбертом Грюнером.
Боксирование считалось для благородных сословий занятием необычным.
В эпоху Регентства у молодых аристократов было в моде встречаться на ринге с профессиональными кулачными бойцами. Байрон, например, нанял личного тренера в лице Джона Джексона, профессионального бойца.
К 1850–1860-м годам мужчины сословия Уильяма Скотта Холмса с радостью отправлялись на порядочные расстояния, чтобы посмотреть, как два человека, сословно много ниже них, мутузят друг друга кулаками, и ставили внушительные суммы на исход боя. Сами они, однако, обычно не практиковали это искусство, не говоря уж о том, чтобы обучать ему своих сыновей.
Однако отец Шерлока, большой оригинал, вполне мог посчитать, что его младшему сыну пойдут на пользу самодисциплина и вера в себя, которые привьет ему умение драться на ринге.
Нам точно не известно, какими были первые шаги Шерлока на этой стезе – не существует никаких указаний на то, что в 1850-х годах в Хаттон-холле подвизался тренер, обучающий кулачному бою, как Теодор Доррингтон учил искусству владения клинком, но нет сомнений, что Шерлок увлекся боксированием не меньше, чем фехтованием.
Хотя Холмс перестал регулярно боксировать в середине 1870-х годов, вскоре после того, как оставил Кембридж, иногда он поднимался на ринг.
Уотсон явно видел, как он дрался, судя по отзыву в рассказе "Желтое лицо": "В своем весе он был, бесспорно, одним из лучших боксеров, каких я только знал".
В 1884 году Холмс выступил в трех раундах против Макмёрдо, пожилого бойца, в день бенефиса последнего в зале Алисона в Лондоне. Встретившись с Холмсом позднее в качестве телохранителя Таддеуша Шолто в "Знаке четырех", Макмёрдо высоко оценил дарование Холмса как боксера. "Вы из тех, кто зарывает таланты в землю. А то бы далеко пошли, если бы захотели!" – говорит он сыщику.
Единственное другое упоминание о боксерских способностях Холмса, которое нам удалось обнаружить, это несколько сказанных вскользь слов из малоизвестной публикации 1873 года "Боксиана, или Анналы современного кулачного боя". Неустановленный автор, сравнивая силы и достоинства боксеров прошлого и настоящего, упоминает "молодого Холмса из Кембриджа, чья правая рука в перчатке столь же опасна, как могучий кулак покойного и горько оплакиваемого Сейерса" . Где именно пишущий видел Холмса в действии, он, к сожалению, не упоминает.
Два других непреходящих увлечения, музыка и театр, также восходят к детству Холмса.
Первую скрипку Холмс получил от бабушки в восемь лет в подарок ко дню рождения. Позднее Холмс стал знатоком прекрасных инструментов. Его скрипка, когда Уотсон познакомился с ним, была работы Страдивари и стоила "по меньшей мере пятьсот гиней". В "Этюде в багровых тонах" он "без умолку болтал о кремонских скрипках, о разнице между инструментами Страдивари и Амати".
Та первая скрипка, скорее всего, была всего лишь стареньким инструментом, купленным за пару шиллингов в какой-нибудь музыкальной лавке в Пикеринге, но она привила любовь к музыке, которую Холмс сохранил до конца жизни.
Уильям Скотт Холмс любителем музыки не был, и мы можем с уверенностью предположить, что он не нанял учителя музыки, который наставлял бы юного Холмса, пока тот водил смычком поперек струн.
На протяжении всей жизни Холмс оставался весьма эксцентричным скрипачом. В начале их совместной жизни Уотсон описал его привычку устраиваться в кресле по вечерам, когда Холмс "клал скрипку на колени и, закрыв глаза, небрежно водил смычком по струнам. Иногда я слышал торжественные, печальные аккорды. В других случаях они казались радостными и романтическими".
Тот, кто постоянно играет на скрипке, положенной поперек колена, вряд ли учился играть на этом инструменте под руководством учителя-профессионала. Это смахивает на детскую привычку, от которой не пытался отучить преподаватель.
Тем не менее Холмс умел играть, и играть хорошо. По просьбе Уотсона он играл ему "Песни" Мендельсона. В "Камне Мазарини" Холмс исполняет баркаролу из оперетты Оффенбаха "Сказки Гоффмана" настолько хорошо, что слушатели не могут отличить его игру от граммофонной записи профессионального исполнителя.
Музыка воздействовала в первую очередь не на рациональную сторону его личности (хотя анализ полифонической музыки ди Лассо, про который нам поведал Уотсон, несомненно, представлял собой не менее сложное упражнение для ума, чем криминальные дедукции), но на сильнейшие эмоции, которые таились под поверхностью строгой рассудочности Холмса.
Он сам это сознавал. "Помните ли вы, что Дарвин говорит о музыке? – спрашивает он Уотсона в "Этюде в багровых тонах". – Он утверждает, что способность создавать и слушать музыку родилась в человеческом мозгу задолго до того, как начала формироваться речь. Именно поэтому музыка так сильно на нас действует. В наших душах живут смутные воспоминания о далеких веках, когда мир был совсем юным".
Музыка служила Холмсу наилучшим отдохновением от трудов и тех суровых ограничений, которые он наложил на себя ради достижения честолюбивых целей. Это явствует из наблюдений Уотсона, сделанных во время одного концерта. "Весь вечер, – рассказывает доктор в "Союзе рыжих", – просидел он в кресле, вполне счастливый, слегка двигая длинными тонкими пальцами в такт музыке; его мягко улыбающееся лицо, его влажные, затуманенные глаза ничем не напоминали о Холмсе-ищейке, о безжалостном хитроумном Холмсе, преследователе бандитов".
Здесь напрашивается параллель с другим великим человеком, родившимся на четверть века позже Холмса, но также обретшим в музыке отдушину от чрезмерных трудов. Альберт Эйнштейн тоже любил музыку и всю жизнь играл на скрипке.
Если верить Уотсону, Холмс не просто слушал музыку и был скрипачом-любителем. "Мой друг страстно увлекался музыкой, – сообщается нам в "Союзе рыжих", – он был не только очень способный исполнитель, но и незаурядный композитор".
Тем не менее самые тщательные розыски в музыкальных библиотеках и в пожелтевших каталогах музыкальных издателей того периода, таких как Новелло и Шотт, не обнаружили ни единого произведения композитора по имени Шерлок Холмс.
Либо Холмс публиковал свои произведения под псевдонимом (что маловероятно, но возможно), либо (и это более правдоподобное объяснение) преданный Уотсон подразумевал его скрипичные импровизации, когда отозвался о нем как о "незаурядном композиторе".
Любовь к драматическому искусству зародилась у Холмса благодаря игрушечному театру, который бабушка подарила ему, когда он был еще маленьким мальчиком. До того как в возрасте девятнадцати лет он более или менее навсегда покинул Йоркшир, ему выпадало мало случаев увидеть настоящий спектакль, но все-таки он должен был несколько раз испытать силу воздействия театрального искусства.
В одном из немногих уцелевших писем Уильяма Скотта Холмса упоминается поездка в Йорк в начале мая 1869 года, чтобы присутствовать при чтении Диккенсом своих произведений, одном из тех чтений, которые производили столь сильное впечатление на современную великому романисту публику.
Диккенс, чью жизнь, возможно, укоротили эмоциональные и физические нагрузки, которым драматические чтения подвергали его здоровье, был исключительным исполнителем. Когда он разыгрывал сцену убийства из романа "Оливер Твист" (постоянный гвоздь его программы), некоторые впечатлительные зрители падали в обморок, а у иных даже случались нервические припадки, настолько гипнотизирующим было представление.
Некто, сумевший не потерять головы, дал яркое описание гастрольного выступления романиста:
Разгоряченный возбуждением, он отшвырнул книгу и сыграл сцену убийства: пронзительно выкрикивал полные ужаса мольбы девушки, рычал, передавая животную ярость убийцы… Затем следовал вопль о пощаде: "Билл, милый Билл! Богом молю!"… Когда мольбы смолкали, вы открывали глаза с облегчением, как раз вовремя, чтобы увидеть, как убийца в изображении писателя хватает тяжелую дубину и ударами повергает жертву на землю.
Хотя его отец об этом не упоминает, подросток Холмс почти наверное был в зале и видел на удивление выразительную игру романиста.
Девять с лишним лет после смерти бабушки Холмс вел необычную, уединенную жизнь в господском доме XVI века на краю вересковых пустошей.
Отец, единственный, с кем кроме слуг он общался, б́ольшую часть своего времени отдавал воображаемым путешествиям по долинам Карнатика , разыскивая следы Эдема.
Холмс все больше замыкался в царствах собственного воображения, предаваясь чтению, а остаток времени посвящая постоянно расширяющемуся кругу своеобычных интересов.
Помимо Теодора Доррингтона, скрещивавшего рапиры с его сыном, Уильям Скотт нанимал частных учителей, наставлявших его сына в классических языках и литературе, столь любимых им самим. Ни один, однако, не продержался сколько-нибудь долго. Холмс, уже в детстве властный и интеллектуально высокомерный, никак не мог быть покладистым учеником.
Из всех известных нам наставников свыше полугода в Хаттон-холле провел лишь некий Томас Давенпорт, свежеиспеченный выпускник Кембриджа, где он штудировал классиков. Давенпорт, честолюбивый молодой поэт, пока находился в Йоркшире, издал маленький томик "Лирических стихов о любви и жизни", который посвятил – либо из лести, либо в силу искреннего восхищения – Уильяму Скотту Холмсу. В предисловии он упоминает "моего ученика, мистера Холмса-младшего", чей "яркий ум много обещает в будущем".
Если Давенпорт и рассчитывал подластиться к двум Холмсам, отцу и сыну, ему это не удалось. Его пребывание в Хаттон-холле завершилось всего несколько недель спустя после публикации стихов, и с этого момента история о нем умалчивает.