Когда я повернулась к Аманде, она уже сидела на полу. Я не знаю, где она была, когда Себастиан начал стрелять, но теперь она была у окна и медленно съезжала на пол. Себастиан кричал. Нет, он не кричал, никто не кричал, он говорил со мной обычным тоном, а за его спиной была Аманда, которая медленно сползала на пол. Она плакала. Я видела, как шевелятся ее губы, но я не слышала, что она говорит, из-за гула в ушах. Себастиан что-то говорил, и я перевела глаза с Аманды на него.
Сумка, которую он принес, лежала передо мной. Она была открыта. Молния полностью расстегнута. В воздухе пахло порохом. Резкий запах. Не думаю, что Себастиан смотрел на Аманду, он смотрел только на меня. В сумке было ружье. Я видела его. И когда Себастиан снова заговорил, Аманда отползла в сторону, но там лежал Кристер, и она замерла у стены в страхе. И когда Себастиан закричал, она оцепенела, и я больше не видела ее лица, не знаю, что она говорила. Я слышала только крики Себастиана. Он кричал так же, как и предыдущей ночью.
– Закрой пасть, придурок, – кричал он Самиру, когда охранник оттаскивал от него отца. Самир тоже кричал в ответ. Они оба вели себя как безумные. Все словно обезумели. Когда Клаес вытащил Себастиана из спальни, вид у Самира был совершенно безумный, не менее безумный, чем у Себастиана.
Но безумнее всех был Клаес. Если бы не охрана, он бы забил Себастиана до смерти. Ногами. Когда все ушли, Клаес велел Себастиану проваливать. Он вышел из дома, и я пошла за ним. Себастиан был спокоен. Мы шли молча. Мы не обсуждали то, что произошло. Не обсуждали проституток и пустоту в его глазах. Я не рассказала, что это я дала Самиру телефон Клаеса, хотя это было очевидно. Себастиан наверняка догадался. Он знал, что я во всем виновата, что без меня его отец не появился бы на вечеринке, но ни в чем меня не обвинял. Он не держал меня за руку, не обнимал, но и не злился. В мыслях он уже меня оставил. Оставил все и всех.
Я достала ружье из сумки. Себастиан ждал, пока я это сделаю, а потом закричал во все горло. Я не помню, как долго он кричал, но я помню почему. Он наставил на меня ружье и повторял одни и те же слова. Выбора у меня не было. Я выстрелила. И потом снова выстрелила. Что мне было делать?
Я не верю в случай. Я не верю в Бога. Я верю в цепь событий, в причинно-следственную связь. Я не верю в предназначение. Не верю в предсказания будущего. Как не верю и в то, что вещи просто случаются. Сила притяжения неслучайна. Вода закипает и испаряется неслучайно. Это не чистое совпадение и не доказательство божественной справедливости. Это объективная реальность.
У нас был учитель, который считал, что в основе всего способность газа взрываться. Он был идиотом. Какое отношение Большой взрыв имеет к тому, что я тогда достала оружие из сумки? Или к Аманде? Или к Себастиану?
Через пару минут или секунд, когда вся моя вселенная взлетела на воздух, а стрелка на часах продолжала неумолимо двигаться по кругу, я все еще была жива. Почему Себастиан не оставил Аманду в живых и не застрелил меня? Может ли Большой взрыв объяснить необъяснимое? Откуда тому учителю-идиоту знать правду?
В комнате стало тихо. Невероятно тихо. Себастиан лежал на полу. Я убила его, он был мертв. Но прижала его к себе, так близко, как могла. А Аманда умерла в одиночестве.
Я не видела, как Себастиан доставал оружие из сумки, но я видела его, когда он стрелял. Грохот от выстрела оглушил меня и ошарашил. Я смотрела, но не осознавала, что происходит. Второе ружье я подняла, потому что знала, что у меня нет выбора.
Я понимала, что Себастиан хочет умереть, и что я должна убить его прежде, чем он убьет меня. Я не видела, как попала в Аманду, но, увидев, что она мертва, поняла, что это я ее убила.
Самое главное в жизни – это любовь, говорят люди. Они все время это повторяют, некоторые даже верят, что это действительно так. Обвинитель сказала, что я сделала то, что сделала, из любви к Себастиану, что для меня не было ничего важнее любви к нему. Все остальное не имело для меня никакого значения. Но это не так. Потому что самое главное в жизни – это страх смерти. И по сравнению с ним любовь – это ничто. Когда ты знаешь, что сейчас умрешь, ты не думаешь о любви.
Я знаю, что должна объяснить, почему все это произошло. Сделать как Сандер – подогнать мои поступки под статьи в Уголовном кодексе. Должна рассказать: "Сначала случилось это, а потом это, и в итоге получилось вот это. Это не моя вина. Я невиновна". Или "Это моя вина. Я виновна". Но я не могу. Вы ненавидите меня за то, что произошло. Но я ненавижу себя еще сильнее за то, что не могу ничего объяснить. Но объяснения нет. В том, что произошло, нет никакого смысла.
Слушания по делу B 147 66
Обвинение и другие против Марии Норберг
41
Третья неделя судебного процесса, последний день
Ночью накануне последнего судебного заседания я стараюсь не заснуть. Ночью нет места для лжи. Наверно, все дело в тишине. Когда затихают птицы и небо становится совсем черным, приходят сны, а сны не подчиняются правилам, никто им не указ, они сами решают, что тебе сегодня приснится.
Воспоминания влетают в меня бесшумно, как стаи черных ворон, и попадают прямо внутрь. Позвоночник превращается в гравий, песок, пыль. Я не могу пошевелиться от усталости, не могу заснуть. Сон – не освобождение от боли, от нее нигде не скрыться, во сне я сталкиваюсь с правдой лицом к лицу.
Нет, я не планировала никого убивать. Я не желала смерти Деннису или Кристеру. Я желала смерти отцу Себастиана, но я не думала, что Себастиан решит его убить. Да, я убила Себастиана, и я сделала это намеренно, но об этом я жалею.
И я убила Аманду. Об этом я жалею больше всего на свете. Я готова была бы на все что угодно, лишь бы вернуть ее.
Когда мы ехали в школу, я не знала, что задумал Себастиан. Меня он в свои планы не посвящал. Самир говорил, что Себастиану я не нужна, но я ему не верила. Я считала, что нужна Себастиану, что он не может без меня жить. Но жестокая правда заключалась в том, что я была ему не нужна, даже убить себя он был в состоянии сам. Единственное, что придавало моему существованию смысл, это вера в то, что я нужна ему, но для Себастиана я была никем.
Говорят, что жизнь каждого бесценна. Но говорят это только люди с высшим образованием и хорошим воспитанием, и говорят исключительно из вежливости, потому что это неправда. На самом деле всем хорошо известно, что ценность человека зависит от многих факторов. Вот почему, если в Индонезии разбивается самолет, то никто об этом не знает. Но стоит на его борту оказаться одному шведу, как газеты тут же пестрят заголовками. Один потный шведский секс-турист важнее четырехсот индонезийцев.
Вот почему на первых полосах газет будут фотографии молодой красивой успешной женщины, погибшей в результате схода снежной лавины, и только небольшая заметка рядом с рекламой кинофильмов и операций по увеличению груди о том, что разведенного бездетного пенсионера с недержанием ограбили и убили.
Вот почему статьи о "Трагедии в Юрсхольме" всегда сопровождает фото Аманды, а не Денниса.
Только идиоты делают вид, что не имеет никакого значения, кто ты и что ты сделал. Человеческая ценность – это выдумка.
Человеческая ценность абсолютна, вечна и неизменна. Бла-бла-бла. Мы все равны. Жизнь Гитлера так же ценна, как и жизнь Матери Терезы. Но Себастиан знал правду. Он вырос в доме с собственным бассейном и с пляжем с белым песком, привезенным лодкой и самолетом с Французских берегов. Он с детства воображал себя богом, превосходящим всех и вся. Каждый день жизни Себастиана доказывал простую истину: он ценнее многих других. Власть денег гораздо легче поддается пониманию, чем философские выдумки об абсолютной ценности человека.
Но проблема Себастиана заключалась в том, что он также знал, что его ценность зависит от его отца. Без своего отца он был никем. Все учителя, которые разрешали ему опаздывать на уроки, родители, которые позволяли своим детям общаться с ним, охранники, пропускавшие его без очереди, все приятели, делавшие с ним фотографии, распускавшие о нем сплетни, все они делали это только ради его отца. Клаеса Фагермана.
И когда отец сказал, что больше не хочет его знать, что он ничтожество, когда пинал его ногами и плевал в него, Себастиан понимал, что это правда. Без Клаеса его жизнь ничто.
Один талант у Себастиана был. Он умел убивать. Умел охотиться. За умение обращаться с оружием он даже удостаивался похвалы.
Это я дала Самиру телефон Клаеса. Это я попросила Самира не звонить в полицию. Я. Может, я хотела отомстить Себастиану, может, хотела, чтобы Клаес увидел, что он вытворяет, потому что знала, что его наказанием будет страшным. Может, я просто боялась попасться на наркотиках. Но когда я шла на рассвете домой с туфлями на каблуках в одной руке и с потным мобильным телефоном в другой, телефон, которому скоро предстояло наполниться отчаянными смс, я знала, и Себастиан тоже знал, что я снова предала его. Вот почему он ничего мне не рассказал. Вот почему он спокойно мог застрелить и меня тоже.
По ночам мне кажется, что я похожа на безветренный день. Все внутри меня неподвижно и безмолвно. Кроме воспоминаний. И если вас интересует правда, то правда заключается в том, что я виновна.
42
Третья неделя судебного процесса, последний день
Главный обвинитель Лена Перссон стучит по микрофону, прокашливается и начинает резюмировать все сказанное ранее. Вид у нее грустный, словно ей некомфортно находиться здесь.
– Страшный сон любого родителя… проводить детей в школу, не зная, что домой они уже не вернутся…
Но после пары фраз ее голос уже звучит бодро и агрессивно. Он словно говорит: "тебе так легко не отделаться".
– Это не поддается пониманию, как столь молодые люди могут нести в себе столько ненависти и желания убивать. В это трудно поверить, но придется. И виновные должны понести наказание. Дело суда определить меру этого наказания. Суд должен постановить, виновна ли обвиняемая в соучастии в убийстве, в убийстве, в подстрекательстве к убийству, попытке убийства. И у нас нет никаких сомнений в ее виновности.
Она говорит громче и увереннее, почти триумфально. Ее уверенность говорит о том, что доводы Сандера и его вопросы Самиру не произвели на нее никакого впечатления. Она по-прежнему считает, что мне следует назначить высшую меру наказания.
– Толкования… – эти слова она сопроводила фырканьем: – нужны только для того, чтобы выяснить правду. А что касается… – она намеренно делает паузу, – выводов "экспертов", предъявленных защитой, то они исходят только из одного из многих сценариев развития событий, что не означает, что они являются истинными.
Эксперты. Всем сразу понятно, что она хочет сказать. Эти заключения проплачены. Обвиняемая пытается купить себе свободу. Богатая шлюха.
– Следователи, работающие в полиции, не детективы-любители, а настоящие профессионалы. Они знают, что делают. Это не первое расследование в их жизни. И не второе и третье тоже. Никто не указывает им, куда смотреть и что делать. Никто не говорит им, какого заключения от них ждут. Они проводят независимое расследование, не по заказу обвиняемого. И не забудьте, – говорит она, – не забудьте то, что Самир заявлял с самого начала и на чем настаивал в ходе следствия, несмотря ни на что. Самир был там. Он видел все своими глазами, он пережил этот кошмар, он оказался в состоянии рассказать нам, что делала обвиняемая в эти ужасные минуты. Нужно ли было ему повернуть голову, чтобы все разглядеть? Возможно. Важно ли это? Нет. Он видел то, что видел. И у него не было сомнений в том, что обвиняемая сделала то, в чем ее обвиняют. Первый допрос не стоит недооценивать. Особенно учитывая то обстоятельство, что данные, полученные в ходе следствия, подкреплены техническими доказательствами, полученными в ходе расследования, проведенного Национальным центром судебно-медицинской экспертизы. – Она выделила голосом слово "национальный", чтобы мы все четко поняли, что хорошо, а что плохо.
Государственные эксперты, не детективы-любители Сандера, не проплаченные солдатики "Лего", а самые настоящие эксперты.
Главный обвинитель продолжала настаивать на своем. Но кое-что изменилось, я не сразу понимаю что, но когда понимаю, уже не могу думать ни о чем другом. Когда она повторяет версию обвинения и рассказывает, как мы с Себастианом наедине планировали чудовищную месть, она обращается больше не к главному судье, а к тем членам судебной коллегии, которые не являются юристами.
– У меня нет никаких сомнений в том, что все происходящее тяжело для обвиняемой. Мария Норберг наверняка раскаивается в содеянном. Возможно, что она раскаялась уже тогда, в классе, когда впервые посмотрела смерти в глаза. Наверняка она испугалась. Увидев смерть Себастиана Фагермана, она испугалась и передумала умирать. Но это не снимает с нее вины за содеянное.
Если бы Лена Перссон была актрисой и играла обвинителя в американском сериале, она бы сейчас наклонилась к судьям, посмотрела им в глаза одному за другим, проверяя, удалось ли ей вызвать у них слезы. Она задействует весь свой актерский потенциал, потому что знает, что достаточно переманить на свою сторону одного судью, и моя песенка спета. При принятии решения голос каждого члена судебной коллегии равнозначен голосу председателя суда. Каждый имеет голос. Ни больше, ни меньше. И не важно, имеет он юридическое образование или нет.
Я разглядываю судей. Пытаюсь понять, что они думают, чего ждут. Но их лица ничего не выражают. Абсолютно ничего. Или это я ничего в них не вижу, только лица.
По окончании выступления председатель суда благодарит Лену Перссон. Вопросов к ней у него нет. Затем наступает очередь Сандера. "Пожалуйста". Сандер медлит. Ждет, пока Фердинанд включить проектор. Она кликает лазерной указкой, и на экране появляется первая полоса газеты.
"Трагедия в Общественной гимназии Юрсхольма – девушка задержана". Следующая газета "Клаес Фагерман убит. Подружка сына сказала: "Он должен умереть". Еще одна. "Источники подтверждают: она убила свою лучшую подругу". Еще и еще.
На седьмой обложке Сандер прокашливается и зачитывает текст:
– "Все должны умереть, другого выхода нет".
Подзаголовок он оставляет нам. "Вот как она живет сейчас – семь страниц о жизни богачки из Юрсхольма в следственном изоляторе". Сандер продолжает:
– Я хотел рассказать вам, сколько статей было написано о Майе с начала судебного процесса, но это невозможно. Их слишком много. Первые четырнадцать дней после убийства моя подопечная была на первых полосах трех главных шведских газет. Одновременно. Она и преступление, которое, как утверждается, она совершила, были главными новостями в программах трех главных телеканалов в течение трех дней, и фигурировали в новостях еще неделю спустя.
Когда полиция менее суток спустя стрельбы в гимназии обнародовала информацию о смерти Клаеса Фагермана, к освещению событий присоединилась и иностранная пресса. Но и до этого они уже проявляли интерес к преступлению. По данным моих сотрудников, накануне начала процесса запрос "Майя Норберг" в поисковой системе "Гугл" выдавал 7 500 000 результатов, и это при том, что в большинстве газет моя клиентка не была названа по имени. Запрос "Расправа в Юрсхольме" давал 300 000 результатов поиска, как и комбинация "Себастиан Фагерман и Майя Норберг".
Он вздыхает. Тяжело вздыхает. Говорит, что сожалеет, что вынужден рассказывать об этом, смотрит на председателя суда. В отличие от мерзкой Лены он смотрит только на него. Мы юристы, мы не можем позволить бульварной прессе, интернету, телешоу, иностранным журналистам и прочим вещам повлиять на наше профессиональное мнение.
Весь его вид говорит: "Я в тебя верю". Он дает понять председателю суда, что это его долг – объяснить членам судебной коллегии без юридического образования, что к чему.
– Подстрекательство. Мою подзащитную обвиняют в подстрекательстве к убийству Клаеса Фагермана. Также моего клиента обвиняют в том, что она вместе с покойным Себастианом Фагерманом планировала и осуществляла убийства в Общественной гимназии Юрсхольма.
Мой клиент. Так Сандер раньше обо мне не говорил, только Майя. Но теперь у него этот сухой голос юриста.
– Но такого рода обвинение требует, чтобы прокурор доказал, что мой клиент совершал намеренные действия с целью причинения вреда Клаесу Фагерману или что существует прямая связь между словами и действиями моего клиента и убийством. В качестве доказательства обвинение приводит сообщения, которые мой клиент отправила Себастиану Фагерману в ночь накануне убийства. Обвинение трактует их текст как подстрекательство к убийству.
Не понимаю, почему Сандер повторяет все это. Он знает, что я не в силах слышать их снова и снова, но все равно продолжает. Фердинанд снова у проектора. Она открывает фото. Это снимок из самого популярного "Инстаграма" Швеции, принадлежащего шестнадцатилетней девушке из Борлэнге (кажется). На нем бокал со сладкой цветной посыпкой. "Я лучше покончу с собой, чем буду соблюдать палеодиету (диета каменного века)". За спиной раздаются смешки. Председатель суда невозмутим, но двое членов судебной коллегии смеются. Она снова кликает. На этот раз это фото курицы в кастрюле, и рядом фото птицефабрики. Под снимками текст: "Те, кто едят мясо, – убийцы".
Сандер пожимает плечами. Фердинанд продолжает кликать, показывая новые и новые снимки.
– Мы часто выбираем неудачные слова. Даже взрослые позволяют себе двусмысленные послания. Я обычно говорю жене, что лучше умру, чем посмотрю отборочный тур Евровидения, и все равно в итоге смотрю, а не пытаюсь покончить с собой. Иногда я даже голосую по телефону за самых кошмарных артистов только потому, что внуки меня заставляют. Я говорю им, что они смерти моей хотят, но я не думаю, что они действительно этого желают, или хочу в это верить.
На экране высказывания подростков из интернета о том, что они хотят "убить" тех, кто не слушает ту же музыку, и призывают звезду, пойманную на измене, "публично побить плеткой". Фердинанд показывает комментарии из блогов участников реалити-шоу и фото плакатов на футбольных соревнованиях, судя по всему, взятые из снэпчата.
Сандер машет рукой. Выключи, говорит этот жест. Сил больше нет видеть эти глупости. Он продолжает, на этот раз серьезным голосом:
– Я все это показываю не ради шутки. В этой ситуации нет ничего смешного. У Майи не было причин шутить, когда она отправляла сообщения Себастиану в ту ночь. Я пытаюсь только напомнить вам об очевидном. Мы употребляем в речи слова, связанные со смертью, не вкладывая в них никакого смысла. Подростки часто позволяют себе в речи лишнее. Но это не преступление. И в словах Майи нет ничего, что можно было бы рассматривать как подстрекательство к убийству.
Экран гаснет, Фердинанд возвращается на место.