– Но давайте предположим, – говорит Сандер, – что Майя действительно имела в виду то, что она писала. Допустим, она была в отчаянии и считала, что единственный выход из ситуации, единственный способ помочь Себастиану – это избавиться от его отца. Допустим, она действительно хотела, чтобы Себастиан убил своего отца. Делает ли это ее желание Майю виновной в подстрекательстве к убийству? Нет. Обвинению по-прежнему нужно доказать, что ее действия и слова привели к тому, что Себастиан решился на отцеубийство и что без Майи он никогда бы сам этого не сделал. Удалось ли обвинению доказать эту причинно-следственную связь? Нет.
Сандер указывает, что о последней вечеринке у них есть показания не только Самира, но и других. Полиция опросила Лаббе, проституток, охрану, всех, кто был там, и кто еще жив. У всех была своя версия событий, но все были поражены злобой Клаеса Фагермана и тем, как он пинал сына ногами, и как охране пришлось их разнимать. Они рассказали, что у Себастиана пошла кровь, что он был в состоянии шока, вероятно, зол на отца, но они не знали, что он чувствовал в тот момент. Я тоже рассказала свою версию, но мне, как вы понимаете, верят гораздо меньше, чем другим.
– Что мы узнали, так это то, что у трудного подростка Себастиана были сложные отношения с отцом. Мы не знаем подробности их последнего разговора в ночь, когда Клаес умер, но нам известно, что они были в комнате одни. Нам известно, что Себастиан принимал сильные наркотики. Нам известно, что Клаес сильно избил его. Нам известно, что у Себастиана были серьезные психические проблемы. Возможно ли, что одно смс от Майи могло бы заставить Себастиана совершить что-то столь ужасное, как убийство отца? Скорее всего, он давно уже замышлял убийство и вынашивал план мести отцу за издевательства. И объяснение его поступков нужно искать не во влиянии Майи, а в проблемах между отцом и сыном и состоянии психики Себастиана Фагермана. Я уверен, что суд в этом вопросе придерживается той же точки зрения, что и я.
Он еще какое-то время говорит о том, как важно согласиться с тем, что я не подстрекала Себастиана убить отца. Затем к его голосу возвращается сухость. Он скупым юридическим голосом рассказывает о "конкретных" доказательствах, представленных прокурором.
– Есть ли показания свидетелей, или улики, или другие факты, доказывающие, что мой клиент планировал вместе с покойным Себастианом Фагерманом убийство в Общей гимназии Юрсхольма? Нет.
Сандер повторяет то, что он уже говорил ранее. Никаких отпечатков пальцев на внутренней стороне сумки, на молнии, на сейфе с оружием и так далее. Сандер обращает внимание (снова) на то, что Себастиан задолго до убийства запасся взрывчаткой (которую нельзя было бы взорвать), когда мы с ним еще не были близки.
– Было ли найдено хоть одно сообщение в переписке Себастиана и Майи, которое свидетельствовало бы о том, что Майя в курсе планов Себастиана убить отца? Нет. Когда Майя приходит в дом Себастиана, его отца уже около двух часов нет в живых. Есть ли доказательства, что Себастиан сообщил Майе о том, что он сделал? Нет. Есть ли доказательства того, что Майя догадалась о том, что Клаес Фагерман мертв? Нет. Ничего подобного в материалах обвинения мы не видим. Мне приходится тратить отведенное мне время на то, чтобы напомнить вам о том, что обвинению не удалось доказать. Обвинению не удалось доказать, что Майя знала код от сейфа, где хранилось оружие. Ее отпечатки не были обнаружены на сейфе – ни внутри, ни снаружи. Зато там много отпечатков отца и сына. Это говорит о том, что у обвинения нет технических доказательств того, что Майя помогала собирать оружие. Ее отпечатки есть только на ручках одной из сумок, но не на молнии, не внутри сумки и не на взрывчатке, которая была найдена в ее шкафчике. Ее отпечатки есть на одном из ружей, но только на одном.
Сандер делает паузу, листает бумаги, отпивает воды из стакана. Тянет время. Потом снова приступает:
– Существуют ли доказательства, обстоятельства, показания свидетелей или иные факты, указывающие на то, что мой клиент помогал Себастиану Фагерману совершать преступление? Есть ли доказательства соучастия моего клиента в убийстве? Да, судя по всему, существуют.
Он говорит это и иронией и изображает удивление.
– Обвинитель предъявил показания свидетеля, сделанные при сомнительных обстоятельствах. Свидетелем вызван тяжело раненный юноша, который еще до первого допроса был проинформирован о том, что мой клиент находится под арестом. Юноша на допросе сообщил версию событий, которая отличается от рассказа моего клиента. Он также сообщил, что моя подзащитная разговаривала с Себастианом Фагерманом во время атаки, а также намеренно застрелила одну из жертв.
И он снова приводит подробности допроса Самира и вопросы, которые он ему задал. Это все мы уже слышали.
– И что заявляет обвинение по поводу результатов параллельного расследования, говорящих в пользу версии моей подзащитной? Что это расследование было проведено некомпетентными людьми при сомнительных обстоятельствах.
Сандер смотрит в бумаги и качает головой. Достает бумагу и зачитывает вслух.
Это слова людей, которые принимали участие в реконструкции событий. Он также приводит факты об их образовании и роде деятельности, методах исследования, которые они использовали, сыплет терминами. Я почти засыпаю от скуки.
Он продолжает бубнить еще долгое время. Мне не хватает кислорода. Я разворачиваю скомканную салфетку, потом снова комкаю. Мне хочется встать, подбежать к судье, крикнуть: "Слышите, что он говорит? Он говорит правду!" Это осознание как удар в живот. Я не готова к этой правде, но мне хочется верить Сандеру, хочется верить, что это правда, что я невиновна, что у меня есть будущее. Я хочу, чтобы он был прав. Вы, наверно, даже не запомните, какой вердикт вынес суд и за что меня осудили. Через пару лет будете обсуждать меня на вечеринках и говорить "неужели" или "не в этом ее обвиняли" и "странно – ты уверен? Я думаю, она…". Правда останется только в материалах суда в холодном судебном архиве.
Вам придется искать информацию в интернете, чтобы узнать, что сегодня произошло. Вы будете говорить, что вердикт был справедливый, или что полиция сработала плохо, или "она это заслужила", чтобы создать видимость, что вы в курсе дела.
Какую бы версию вы ни выбрали, вы запомните меня убийцей. Но мне плевать на вас и ваше мнение. Я только хочу выбраться отсюда, я хочу, чтобы суд поверил Сандеру.
Меня охватывает усталость. Мне кажется, что я сейчас сползу со стула. Но я стараюсь держать себя в руках. Я не хочу быть здесь, мне нужно на воздух, но я приказываю себе сидеть прямо.
У моей бабушки было кресло-качалка. Она качалась в нем взад-вперед, когда шила или читала. Кресло все еще стоит дома у бабушки. Мне хочется снова в нем покачаться. Хочется, чтобы дедушка шептал мне на ухо: "У тебя вся жизнь впереди", а я буду кивать, чтобы сделать ему приятно. Все в твоих руках. Я хочу сделать кому-нибудь приятно. Все в моих руках.
Я не хочу думать о том, что бывает, когда дверь открыта и вдруг подует ветер и дверь с грохотом захлопывается. Я хочу думать, что мне восемнадцать лет, я хочу быть диснеевской принцессой с тонким голоском. Я буду слушать то, что подсказывает мне сердце, и стремиться стать счастливой. И никто не подумает, что я на самом деле мачеха Белоснежки с черным сердцем, сеющая смерть. Я хочу получить образование, получить работу в офисе на двадцать девятом этаже, хочу чувствовать твердую почву под ногами, а не бездонную пропасть, в которую я падаю. Я хочу скрыться там, где мне больше не придется думать о том, как люди наваливаются на меня всей массой и погребают под своими телами. Слушайте Сандера, судьи и журналисты. Слушайте и соглашайтесь. Оставьте меня в покое.
Поправив очки на переносице, Сандер смотрит на председателя суда. Сейчас, думаю я. Сейчас он скажет что-то, что заставит всех поверить, заставит отпустить меня. Но он молчит.
– Обвинение не предоставило достаточно доказательств виновности моего клиента, – завершает он свое выступление.
И больше ничего не говорит. Говорит судья. А потом все заканчивается. Конец.
43
Третья неделя судебного процесса, последний день
Нам выделили новую комнату для ожидания. Я сижу на пластиковом стуле с углублением в сиденье, отчего ягодицы уже онемели, хотя мы тут сравнительно недолго.
В руках я держу стаканчик с отвратительным кофе. Его могли бы спасти молоко и сахар, но не помню, чтобы мне их предлагали.
Я думала, меня отвезут обратно в изолятор. Все так думали. Машина даже приехала. Но судья поменял планы. Пробормотав стандартное "прения закончены… теперь суд удаляется для принятия решения, которое мы сообщим позже", он повернулся к Сандеру, кивнул обвинителю, и сказал: "Можете подождать здесь. Мы вызовем вас, когда закончим обсуждение".
Публика заволновалась, удивленная неожиданным решением. Все стали поворачиваться друг к другу и переговариваться, гадая, что за этим стоит. Я повернулась к Сандеру с вопросом "что это значит?" во взгляде. Мама повернулась к папе. Что это означает? Но ответа ни у кого не было, никто ничего не знал, и я подумала, что, наверно, эта процедура бывает только в случае простейших вердиктов, когда преступника сразу отправляют в тюрьму, потому что в их виновности нет никаких сомнений.
Слишком быстро. Я не хочу.
Мы встали и вышли.
Все кончено. Все.
Мне казалось, что меня сейчас стошнит. Прямо там. Но мне каким-то чудом удалось унять тошноту, присесть на стул и, судя по всему, согласиться на кофе.
Сандер не стал садиться. Блин где-то снаружи, отбивается от журналистов. Фердинанд нервно пишет что-то в телефоне, не знаю что, не знаю кому.
Сандер явно нервничает, не слышит, когда к нему обращаются. Я никогда не видела его таким нервным.
Он пытается налить кофе в пластиковый стаканчик, но стаканчик выскальзывает у него из рук, и кофе разливается по столу. Сандер матерится вслух. Что за черт!
Я впервые слышу, как он ругается.
Мы ждем час. Ничего. По прошествии часа Сандер наконец присаживается. Что-то читает в телефоне. Фердинанд смотрит на меня, предлагает коробочку со снюсом, я качаю головой, и она достает жевательную резинку с никотином, я беру четыре пластинки, сую в рот и начинаю жевать.
Еще двадцать минут.
Сколько еще нам ждать?
Мы ждем еще минут двадцать.
– Сколько еще? – спрашиваю я. Никто не отвечает. Я повторяю вопрос: "Долго еще ждать?". Я похожа на капризного ребенка, ноющего: "Когда мы приедем?"
– Мы не знаем, – отвечает наконец Сандер, не отрываясь от телефона. Он что-то читает. Как он может читать в такой момент? Что он читает? Мы ждем уже два часа и одиннадцать минут.
Затем раздается треск в динамиках. Называют наш процесс.
Сандер встает, кладет руку мне на спину, словно хочет подтолкнуть вперед. Это так ведут на казнь? С мешком на голове? Куда мы идем? Уже близко?
Мы подходим к нашим местам. Судьи уже за столом. Лена Перссон отодвинула стул назад и сидит, тесно сжав коленки и поставив ступни параллельно. Сцепленные руки на коленях. Председатель суда берет слово, и у меня в ушах начинает шуметь. Я не могу разобрать слов, не понимаю их значения, смотрю на Сандера, пока председатель суда говорит.
– Письменный вердикт будет готов позже, там будут подробно изложены основания принятого решения.
Что это означает? Что он говорит?
Папа втягивает в себя воздух. Кажется, что ему физически больно, как от удара в живот. На мгновение мне кажется, что он сейчас придет в ярость и начнет кричать, как когда он выходит из себя, но потом я слышу, что он плачет. Он плачет и плачет, и мама его успокаивает, но в ее голосе тоже слышны рыдания, и тогда я сама начинаю плакать.
Журналисты шепчутся все громче, вот они уже говорят открыто, перебивая друг друга. В зале суда стоит шум и гам. У председателя суда на столе лежит бумага, но он в нее не смотрит.
– Суд постановил, что обвинение признано несостоятельным по нескольким пунктам. Обвинитель не доказал, что обвиняемая каким-либо образом принимала соучастие в убийстве, подстрекательстве к убийству или попытке убийства, и эти обвинения должны быть сняты немедленно.
44
Мама с папой сидят по обе стороны от меня на заднем сиденье машины Сандера. Папа обнимает меня рукой, держит спину прямо, прерывисто дышит ртом, он не выпускал меня из объятий с тех пор, как судья объявил, что я могу ехать домой. Папа не выпускал меня, даже когда обнимал Сандера (держался за мой рукав), когда пожимал руку Блину (держался за плечо), когда обнимал Фердинанд (держал руку у меня на затылке), но та даже не поняла, что ее пытаются обнять.
Мама вся горит. Ее бьет мелкая дрожь. Она держит мои руки в своих и гладит меня по пальцам, по ногтям, по костяшкам, словно желая удостовериться, что они все целы и на месте, что я действительно здесь, что я не плод ее воображения. Время от времени она нагибается ко мне, просовывает руку под ремень безопасности и поправляет складки на моей одежде. Гладит по щекам, прижимается носом к моим волосам. Мы не разговариваем. Не говорим, что мы "рады". Никто не сказал "я люблю тебя" или "спасибо Господу". Папа бормотал "спасибо-спасибо-спасибо" всем, с кем он обнимался, он говорит "спасибо", а мама, обнимая меня, шептала "прости". "Прости-прости-прости". Она шептала это едва слышно, только я могла слышать эти слова, и я обнимала ее в ответ. Прости.
Я ничего не говорю. Это невозможно. Я не могу.
Моя мама.
Сандер сказал, что нам лучше пожить пару дней в его загородном поместье, чтобы спрятаться от журналистов. Туда мы добираемся на большом пассажирском катере, но мы единственные на борту, судя по всему, его арендовали целиком. Когда он успел? Журналисты нас не беспокоят. Никто не спрашивает, как я себя чувствую, я рада, хотя знаю, что будет апелляция. Когда они спросили обвинителя, будет ли она подавать апелляцию, Лена Перссон с кислым видом ответила, что сначала ей надо ознакомиться с письменным вердиктом.
Сандер отвечал гораздо увереннее: "Мы довольны результатом процесса. Суд снял с моего клиента все обвинения, не думаю, что это решение может вызвать у кого-либо желание его оспорить".
Изображал ли Сандер уверенность? Не думаю. Сандеру нет нужды ничего изображать. Для этого у него есть Блин с его умением "ослабить узел галстука" и улыбаться с видом "мы такие крутые". Я выхожу на палубу, прижимаюсь животом к перилам, жмурюсь от ледяного ветра и чувствую, как глаза горят от слез.
Я и не знала, как скучаю по ветру, по свежему воздуху, холоду, ощущению свободы, когда ты посреди моря. Когда тебя окружает бетон, решетки и колючая проволока. Хорошее быстро забывается.
Я долго стою на палубе, наслаждаясь тем, как холод обжигает щеки, и не сразу замечаю, что ко мне подошел Сандер. На нем толстая куртка – раньше я ее не видела, кожаные перчатки на меху и незавязанная шапка-ушанка. Уши треплет ветром. Он напоминает дедушку.
– Дедушка ждет тебя, – сказала мама в машине. – Он очень рад, он скучал по тебе.
Сандер протягивает мне носовой платок из тонкого хлопка. Я вытираю глаза и нос. От платка пахнет табаком для трубки, я комкаю его в ладони.
Вы курите, адвокат Педер Сандер? Я так многого о вас не знаю. Можно звать вас Педер?
– Все закончилось? – спрашиваю я.
Он не отвечает. Смотрит на меня. В уголках губ рождается улыбка, но он сжимает губы и хлопает меня по плечу.
– Да, – говорит он. Хлопает три раза и оставляет руку у меня на плече. Может, он и лучший адвокат Швеции, но я вижу, что он лжет.
– Все закончилось.
Я беру его руку и обнимаю его на ледяном ветру, обнимаю крепче, чем намеревалась.
Для него процесс закончился. Он спас меня и приготовил чек. Платок я кладу в карман.
Мы подплываем к частному причалу, но не выключаем мотор. Мы спускаемся на берег. Там холоднее, чем в городе. Идет снег, море серое, как сталь, сгущаются сумерки, темнеют скалы. У меня с собой ничего нет. Все осталось в следственном изоляторе. Я поднимаюсь к дому и вижу на лестнице ее .
Она сидит на веранде. Она выше, чем я ее помню. Волосы нерасчесанные, кудрявая челка спуталась на лбу в колтун. Я ускоряю шаг, почти бегу. Присев на корточки рядом с ней, вижу, что у нее нет двух молочных зубов сверху.
Но она не смотрит на меня. Ее взгляд мечется, как солнечный зайчик, ни на чем не фокусируясь.
– Ты вернешься домой? – спрашивает она.
Я киваю, голос меня не слушается, но ей этого достаточно, она прижимается ко мне, обхватывает меня своими маленькими ручонками, обхватывает меня ногами за талию, цепляется за меня, плачет мне в шею. И то, что так долго раздирало меня острыми ногтями изнутри, тает и вытекает из меня со слезами.
– Я вернулась домой.
Благодарности
Юристы резонируют, писатели фантазируют. Я была юристом вдвое больше лет, чем писателем. Юрист хочет сделать как правильно. Писатель делает все, что хочет.
Я благодарю адвоката Петера Алтина за то, что он вычитал черновик, ответил на все мои вопросы, указал на ошибки, обсудил стратегию защиты в суде, посвятил мне много времени и поделился своим бесценным опытом. Если в книге есть неточности, то они допущены намеренно. Когда я неправильно называю номер дела и не пишу год, когда пишу неверный день и называю устами Майи председателя суда главным судьей, я выступаю в роли писателя, которому все дозволено, а не бывшего адвоката Малин Перссон Джолито, которая бы так не сделала.
Большое спасибо Перу Мелину, Кристине Эстерберг, Хокону Бернхардссону и другим сотрудникам пенитециарных учреждений за то, что они помогли мне лучше узнать, как выглядит повседневная жизнь молодого заключенного в тюрьме. Но я несу полную ответственность за то, каким получился результат.
Майя и ее друзья посещают Общую гимназию Юрсхольма, такой школы в реальности не существует. Сама я ходила в среднюю школу в Юрсхольме, а старшие классы заканчивала в гимназии в Дандеруде. Я позволила себе использовать воспоминания из моих школьных лет в этой книге, не спрашивая ни у кого разрешения.
Мари Эберстейн. Нам было восемь, когда мы начали писать рассказы о странных животных и их приключениях. Уже тогда ты была моей лучшей подругой и самым главным слушателем.
Оса Ларссон. Писатели обычно говорят, что писать романы – крайне одинокое занятие. Но с такой подругой, как ты, я не чувствую себя одинокой. Ты прекрасный советчик в том, что касается написания книг. И это ты заставила меня поверить в себя, отбросить все сомнения и закончить этот роман. Спасибо тебе.
Писатели не только фантазируют, они и мечтают тоже. Благодаря издателю Осе Селлинг, редактору Катарине Энмарк Лунквист из издательства Wahlström & Widstrand, литературным агентам Кристин Эдхэль и Кайсе Пало из Аландер Эдженси я смогла осуществить мои мечты. Вы моя команда мечты.
Мама, папа, Хедда, Эльса, Нора, Беатриче… И Кристоф. Самое главное в жизни – это моя любовь к вам. Французское слово "merci" происходит от латинского слова "милость". Милость, благоговение. Именно это я испытываю, когда говорю "спасибо" по-французски. Но хватит сентиментальничать.