Присев на матрасе, я обнаружила, что босая. Пол был мягким и прохладным под моими босыми ступнями. Когда я приехала из больницы, мне выдали туфли без шнурков, похожие на тапочки. Но теперь забрали и их.
На проводах над кругом Вендевэгсронделлен недалеко от PLO-villan всегда висели кроссовки, связанные шнурками. Я слышала, что в Нью-Йорке кроссовки, свисающие с фонаря, означают, что тут можно купить героин. В Юрсхольме не нужно было слоняться по улицам в поисках дури. У мамы с папой скрученные косяки хранились вместе с сигарами в библиотеке в запертом шкафу. Они были такие старые и сухие, что вряд ли их можно было курить. Но предкам, видимо, было прикольно думать, что у них дома хранится дурь. На черный день. Они считали, что это делает их крутыми. Смотри, что у нас есть. Почему бы нам не курнуть? Интересно, нашла ли полиция дурь, когда делала обыск, или мама успела все выбросить? А может, они сказали, что это моя? Хотя я скорее выкурила бы кроличьи какашки, чем прикоснулась к их жалкому тайнику.
Я легла на пол рядом со сточным отверстием. Я уже давно бросила принимать наркотики. Или почти бросила. Из-за этого Себастиан все время на меня злился. Потому что я отказывалась. Отказывалась ведь? Завязала?
Голова кружилась, меня тошнило.
У Себастиана был свой дилер. Он звонил ему, чтобы заказать "такси" или "пиццу" или "чистку бассейна". Шифр был примитивный. "Две пиццы "Хрустящая итальянская" с двойным сыром. Луковые колечки. И бутылку фанты. Нас четверо". А потом он перешел на Денниса, и дилер больше был не нужен. В деле наркоты Деннису не было равных. Нужно ли это рассказать? Хочет ли полиция знать, где Себастиан брал наркотики? Стоит ли сказать, что во всем виноваты именно они? Они все равно решат, что дело в наркотиках. Но так ли это? Ждет ли от меня этого Сандер? Надо ли рассказать про вечеринки? Вечеринки Себастиана были просто фантастическими. Легендарными.
У других амбиций хватало только на изысканные вина из родительских погребов и "Беллини" на основе "Дом Периньон". Те, другие, считали, что достаточно заплатить школьницам, чтобы они подавали напитки, одетые в бикини, но Себастиан был не из таких. Он брал напрокат профессиональное музыкальное оборудование, приглашал известных диджеев, поваров, пиццемейкера из Неаполя, заказывал фейерверки и устраивал морские прогулки на яхте. Однажды Себастиан привез из Нью-Йорка известного блогера, прославившегося своими видео на "Ютьюбе". Себастиан был ужратым в говно и переспал с одной из подружек Аманды по школе верховой езды. Через пару недель блогер выложил на "Ютьюб" ролик The-Party-with-Swedes, и этот ролик набрал более двух миллионов просмотров. Фантазии Себастиана не было границ. Все обожали его вечеринки.
Все обожали и его самого и хотели быть с ним рядом. Поначалу, во всяком случае. Все хотели быть с ним, но никого, кроме меня, Себастиан не подпускал близко. Только со мной он хотел быть вместе. (Он не сможет жить без тебя, Майя.)
Мы с Себастианом уходили с ужинов еще до того, как все закончат есть, покидали танцпол в разгар танцев, спускались в бассейн и запирали за собой дверь. А когда хотели, чтобы гости ушли, отключали электричество. Обычно гости улавливали намек и удалялись. Мы лежали голые на полу и слушали шум очистительной системы, которая была подключена к отдельному генератору.
Себастиан выбрал меня. Поразительно, невероятно. Я не могла понять, почему он выбрал меня, когда мог иметь любую. Столько было девушек красивее меня, интереснее меня. Но когда он остановил свой выбор на мне, я стала прекрасной и уникальной. Мама с папой были так рады, что просто не знали, как себя с ним вести. Себастиан! Такого они не ожидали.
Вначале они обожали Себастиана. Надо ли об этом говорить? Хочет ли полиция знать, как сильно все обожали Себастиана? Как сильно он любил меня? Себастиан любил меня, и когда я его предала, он меня не бросил, потому что любил меня больше всего на свете. И я тоже любила Себастиана.
Но я ненавидела его отца. Ненавидела, ненавидела, ненавидела Клаеса Фагермана. И я желала ему смерти.
12
Меня оставили в изоляторе на всю ночь. Через какое-то время (Час? Два?) я поднялась с пола и легла на матрас. Спала ли я? Кричала? Когда я снова проснулась? Не знаю, но шума в голове не было, и стены уже не казались мягкими, как простокваша. Я свернулась клубком, прошептала его имя. Сначала во рту появился сладкий вкус, но потом ваниль растворилась на языке, проникла в горло, и рот наполнился горькой желчью. Меня стошнило, причем далеко от сточного отверстия. Кто-то пришел и сполоснул пол. Дал стакан воды, вытер мне рот и снова вышел. Когда меня, наконец, выпустили, мне сообщили, что мое состояние стабилизировалось и что можно вернуться в мою "комнату" с окном и кроватью (где я тоже сидела одна в полной изоляции от других). С возвращением в камеру возобновился и допрос.
Сначала тетка с химзавивкой вела допрос. Ее коллеги, постоянно менявшиеся, сидели в углу и рассматривали ногти, время от времени задавая случайные вопросы. Видимо, в полиции решили, что она лучший человек для этого задания. "Молодая женщина". Мне же она казалась только жалкой. Каждый новый допрос она начинала с энтузиазмом. Все время повторяла мое имя. Была похожа на ведущую детской передачи. Но к концу допроса уставала и начинала раздражаться. Голос становился тише, и она начинала говорить, как в полицейском сериале с плохим переводом.
– Правда? Тогда как ты объяснишь это сообщение? Я тебя слышу, Майя, слышу, но мне сложно понять, что ты не имела в виду то, что написала. Ты часто говоришь вещи, которые не имеешь в виду?
Временами она напоминала мне психолога, к которому мама меня водила, когда родилась Лина (она вообразила, что у меня могут быть трудности с принятием сестры, с которой у нас такая большая разница в возрасте). Психолог выучила в университете, что пациенту надо выговориться, что так я расскажу ему все, что у меня на сердце, только потому, что мне будет невыносимо это молчание. Тетка пыталась применять ту же самую технику. Как и в случае с психологом, это закончилось тем, что в комнате для допросов воцарялось молчание. В приемной психолога могло в молчании пройти десять минут, но здесь такого не бывало, поскольку вмешивался Сандер ("мой клиент не может отвечать на вопросы, которые не поставлены", "мой клиент не должен гадать, что вы хотите узнать"), хотя я уверена, что его тоже забавляло, что я молчу, а полицейские рассматривают пленку на холодном кофе в своих пластиковых чашках.
Но иногда и Сандер молчал, облокотившись на спинку жесткого стула, прикрыв глаза и сцепив руки и создавая впечатление, что он спит или медитирует, пока денежки за каждый час работы капают.
Когда же я наконец отвечала на вопрос, например о вечеринке накануне, ссоре с Клаесом, моих смс или нашем телефонном разговоре, когда мы решили вместе ехать в школу, или о последней прогулке и о чем мы на ней говорили, то через пару минут тетка задавала тот же самый вопрос еще раз.
– Я уже ответила на этот вопрос, – говорила я.
– Я хотела бы, чтобы ты повторила ответ.
Сандер картинно вздыхал.
Это раздражало тетку с химзавивкой. Это видно было по ее лицу, но она держала себя в руках и голоса не повышала. Только продолжала смотреть на меня своим особым взглядом – ни рассерженным, ни добрым, ни пустым, но совершенно нейтральным. Ей это удавалось лучше, чем ее коллегам. Но стоило им повысить голос хоть на пол-октавы, тетка тут же выставляла их за дверь, всем своим видом показывая, что возражать бесполезно. Она просто приказывала им принести что-то – воду, бумагу, чипсы или "что-нибудь горячее попить". Поэтому коллеги следили за тоном своего голоса, но глаза им контролировать было сложнее.
Хуже всех был парень лет двадцати пяти. Он появился в конце первой недели. И он ненавидел меня больше чем всех девушек, которые когда-то ему отказали, потому что по нему сразу было видно, что в постели он ни на что не годится. Но он всячески скрывал свое отношение от тетки, потому что знал, что если она заметит, какие взгляды он на меня бросает, его или отправят в вынужденный отпуск или переведут в дорожную полицию следить за превышением скорости.
Откуда я это знаю? Потому что он напомнил мне дедушкину охоту, на которую я однажды взяла Себастиана. Дедушка охотился в компании семи сытых и довольных директоров компаний, к обеду уже поддатых и спящих на бегу. Они стреляли мимо цели, и при этом утверждали, что им жалко бедную зверушку: все, чтобы избежать погони с собакой за подстреленной дичью, потому что за собакой им было не угнаться, и в боку начинало колоть уже через десять метров. Мне пришлось занять стрелковую позицию Себастиана вместо того, чтобы загонять.
Это я его пригласила. Себастиан иногда охотился с отцом, и дедушка выделил ему хорошую позицию, несмотря на юный возраст. Дедушка был рад с ним познакомиться. Он поприветствовал его как взрослого, оглядел прищуренными глазами и закинул ружье на плечо.
Себастиан был молчаливее, чем обычно. И спокойнее. По крайней мере, пока мы стояли вокруг предводителя охоты и слушали инструкции. Когда мы пошли на позицию, он шел словно в трансе, как будто меня рядом не было. И когда мы заняли позицию и стали ждать, пока зверя погонят на нас, я заметила, что Себастиан пребывает в странном волнении. Было ощущение, что кровь буквально кипит у него в жилах. Я сидела совсем рядом, но он меня не видел. Он видел только лес и только дичь, которую надо убить. И когда олень возник перед нами, неторопливо, словно в замедленной съемке, и повернул к нам голову, Себастиан поднялся, нацелил ружье, наклонился вперед. На мгновение я подумала, что он сейчас бросится к оленю и разрядит ружье ему прямо в шею. Но он остался на месте. И выстрелил. Два коротких выстрела – и олень рухнул на землю. Он так и не успел сообразить, откуда стреляли. И когда Себастиан подошел к оленю и присел на корточки, я решила, что сейчас он достанет нож из кармана и воткнет в тушу, чтобы ощутить горячую кровь на руках. Но он этого не сделал. Только сидел и прерывисто дышал. Волосы прилипли к потному лбу. Потом его все хвалили. Дедушка мне улыбался, как будто это была моя заслуга, но я сразу после ужина сказала, что у меня болит живот, и пошла спать.
Когда полицейский тайком от тетки смотрел на меня полным ненависти взглядом, мне вспоминался Себастиан. Этому полицейскому мало было, что я сижу в камере, ему нужно было увидеть мою смерть, чтобы успокоить свою кровь. Я хотела сказать ему, что он напоминает мне Себастиана, чтобы посмотреть на реакцию, но я этого не сделала.
Судебное заседание по делу B 147 66
Обвинение и другие против Марии Норберг
13
Судебный процесс, первая неделя, пятница
Я поднимаюсь с узкой тюремной койки (восемьдесят сантиметров шириной) и нажимаю кнопку звонка. От кровати до двери полтора метра. В детстве мне нравилось болеть. Больным можно было лежать в постели целый день, есть, что пожелаешь (тост из белого хлеба с джемом), читать ("Гарри Поттер"), тупить в интернете, смотреть кино, слушать музыку. Я не хочу ехать в суд. Может, изобразить болезнь? Может, мне разрешат остаться в моей "комнате"?
Уже два месяца, как я живу в женском следственном изоляторе. До этого семь месяцев я провела в изоляторе для молодежи. На это были "особые причины". Нужны серьезные причины, чтобы поместить девушку туда, где сидят одни мужчины. Заключенных мужчин стараются держать как можно дальше от женщин. Но для меня сделали исключение. Причин они нашли множество. Женский изолятор переполнен, я все равно должна сидеть в изоляции, с другими мне общаться не разрешено, в молодежном отделении больше возможностей для "такого рода случаев".
Но думаю, главной причиной было желание продемонстрировать общественности, что меня держат в ежовых рукавицах. Они избрали для меня особый режим, чтобы заверить людей, что мне не делают поблажек.
Изолятор мне пришлось сменить после того, как один заключенный на прогулке прокричал "Сука, гребаная сука!" двадцать четыре раза (я считала). Я не видела его лица, но помню, что под конец у него охрип голос. Может, меня переместили ради его спокойствия?
Для меня же особой разницы не было. Комнаты выглядят одинаково. Только другие надписи над туалетом, но сам туалет (без стульчака), раковина да и вся обстановка – такие же. И мужчины здесь тоже есть, только в другом крыле. Я их не вижу.
Я сажусь на кровати и жду, когда за мной придут. Если бы кто-то сказал, когда меня привезли сюда из больницы в наручниках и больничной одежде и выдали зеленые штаны, зеленую грубую кофту, белые трусы и белый лифчик, что я проведу здесь девять месяцев, я бы ему не поверила. Пропустила бы эту информацию мимо ушей и начала бы ждать, когда меня отпустят домой.
Тогда я все еще верила, что через пару часов смогу поехать домой, и надела тюремную одежду. Несмотря на то что Сандер передал мне сумку с моими собственными вещами. Несмотря на то что ткань была грубая и царапала кожу.
"Я – это то, во что я одета", – любила повторять Аманда (таким тоном, что сразу было понятно, что она считает это очень умной фразой, и ей жаль, что не она это придумала). Оказавшись в изоляторе, я осознала правоту ее слов. Мне не хотелось видеть свою собственную одежду. Было логичнее нацепить слишком маленький для меня лифчик и узкие трусы, которые разошлись по швам прямо на мне. В тюремной одежде я была другим человеком. И это было прекрасно. Преимущество номер один.
"Моя комната". Какова она? От одеяла пахнет пылью и порошком без запаха. Кондиционера для белья оно не знало. Не лучший запах, зато журналистам нечего будет написать в статьи про разбазаривание денег налогоплательщиков.
Раз в две недели мне выдают зубную щетку, мыло и миниатюрную зубную пасту в бумажном пакетике. Раз в две недели спрашивают, нужны ли мне прокладки. Слишком узкие, толщиной в два сантиметра. Я киваю и говорю: "Да, спасибо". Прокладки я храню в шкафу без дверей. Моя камера чуть больше моей бывшей гардеробной. И я могу читать мысли охранников каждый раз, когда они запирают дверь камеры.
Бедная богатая девочка.
Я чувствую их злорадство, когда меня после очередного срыва отправляют в изолятор. Неудивительно, что изолятор – хуже пытки водой для девицы, которая даже в походе с палаткой ни разу не была, привыкла спать на пуховых подушках и пользоваться новейшим мобильным телефоном. Странно, что с ней этого больше не происходит.
В углу под потолком есть розетка для телевизора, но самого телевизора нет. Еще одна розетка была рядом с кроватью, но ее выкрутили. Соответственно, ни радио, ни будильника. Мне запрещен доступ к СМИ в интересах следствия. Они сняли ряд ограничений по завершении предварительного следствия, но большинство остались в силе. Сандер говорит, они будут мучить меня до решения суда, и ничего поделать с этим нельзя. Особые причины. Я – особый случай, требующий особого режима. Как мои наручные часы, которые они забрали в больнице, могли повлиять на ход расследования, для меня загадка, и почему мне до сих пор их не вернули – тоже. Но спрашивать бесполезно.
– Не трать энергию впустую. Она понадобится тебе для более важных вещей, – сказал Сандер с видом эксперта по семейным отношениям из утренней телепередачи. Придется потерпеть, пока меня не переведут в тюрьму, где я буду отбывать наказание. Сама виновата, гребаная сучка. Богатая тупая сучка.
Теперь, чтобы узнать время, мне нужно звонить надзирателям и спрашивать. Я поднимаюсь и снова нажимаю на кнопку звонка. Долго не отпускаю палец. Если им что-то не нравится, могут вернуть мне часы или выдать будильник. Какой риск представляет собой это чертово устройство, которое позволит следить за тем, как медленно тянется время.
По крайней мере, теперь мне разрешают читать газету. Видимо, Сандер счел это разрешение стоящим усилий с нашей стороны. Он также принес мне старые газеты, во время предварительного следствия прошли мимо меня. Он считает, что я должна знать, что обо мне писали (тебя обвинили во всем на свете, но судить тебя будут только по нескольким статьям, помни об этом). Так что бумажные газеты у меня есть. Но никакого интернета. Так что я не в курсе, что пишут обо мне в Твиттере под тэгом #майя#убийца#бойнявЮрсхольме. Ни "Гугла", ни "Фейсбука", ни снэпчата, ни сообщений в ленте "Умри". Преимущество номер два.
Я нажимаю чертову кнопку в третий раз и ложусь на койку ждать, пока они откроют. Лежа на кровати, я могу вытянуть руку и коснуться края стола. Но, кажется, что могу коснуться даже стен. Это так не похоже на наш дом. Наш мерзкий дом. Я не дома. Преимущество номер три.
Мы живем в новом доме на отдельном участке, окруженном столетними виллами, и притворяемся, что всегда здесь жили. Когда я впервые его увидела, я подумала, что нужны 3D-очки, чтобы увидеть, как тут все выглядит по-настоящему. Когда мы переехали, в прихожей был миниатюрный фонтан. Он булькал пару недель, прежде чем пришли польские рабочие, демонтировали фонтан и переложили весь пол в прихожей. Папа сказал, что тот, кто построил дом, работает в "клубной индустрии", и он из тех музыкантов, "что не умеют играть ни на одном инструменте и не умеют писать ни слова, ни музыку".
"Музыкант" расширил подъезд к дому, чтобы можно было припарковать "Хаммер" у входа, но не подумал о том, чтобы была возможность развернуться. "Видимо, именно поэтому они и не жили тут ни одного дня, – говорил папа, – В Америке, при сдаче на права, не нужно уметь сдавать назад". Папа обожал эту историю и рассказывал ее миллион раз и каждый раз смеялся как ребенок. Он видел в этом доказательство того, что он еще не самый нелепый из нуворишей. Или просто завидовал, потому что сам никогда бы не решился купить "Хаммер". Папа хотел быть крутым – носить футболку под пиджак и ботинки на босу ногу, как "музыканты" или "айти-миллионеры" и открыто признаваться, что обожает сериалы из восьмидесятых, снятые в Майами. Но еще он боится простудиться, потому что это может помешать подготовке к марафону. Он носит носки до колен из мериносовой шерсти с серебряной нитью (против запаха пота) даже под костюмными брюками.
Раз в неделю по пятницам после обеда он снимает галстук и вешает на ручку кресла. Остаток дня работает без галстука. Вот и вся крутизна, на которую он способен.
Навещать меня запрещено. Папа с мамой не могут приходить. Преимущество номер четыре.