– Туда, – отмахнулся я. – Но если нравится, оставайся здесь. Можешь вернуться к дороге, лови попутку. Однажды я так и уехал отсюда. Правда, тогда было утро.
– И зачем я с тобой связалась!
В её голосе прозвучало несдерживаемое раздражение.
– Мы уже говорили. Влюбилась, как кошка.
– Размечтался! Никуда не пойду, пока не скажешь!
– Что ж. Я не собираюсь проводить ночь в лесу. Предпочитаю кров и постель.
Я отвернулся и зашагал поперёк склона.
– Никогда, ты слышишь, никогда больше не буду с тобой встречаться!
Позади опять зашуршали подминаемые ногами листья. Я намеренно не обращал на это внимания.
– Ты не можешь помедленней? Мне неудобно в туфлях. Хоть бы предупредил, что потащишь по лесу.
– А ты думала, поведу в ресторан?
– Не твоё дело, что я думала.
Я с ходу замер, уставился в затянутое тучами небо, как будто забывшее, что такое звёзды. Она приостановилась рядом, посмотрела вверх, потом на меня.
– Почему мы не идём?
– Для доверия мне нужен искренний поцелуй.
– Какой поце… – Она фыркнула. – Не дождёшься.
Я опустился на траву, обхватил колени руками и предупредил:
– Мне спешить некуда.
Она стояла надо мной, хмурилась и размышляла. Неподалёку ухнул филин, она слегка вздрогнула.
– Кто это?
– Леший, наверное, – серьёзно ответил я.
Она топнула.
– Чёрт с тобой! Если тебе так хочется.
– Мне сейчас жить хочется, дорогая, – сказал я совершенно искренне и поднялся.
– Но большего не получишь.
– Только поцелуй?
– Только поцелуй.
– Ну что ж. Тогда Beso me mucho. Иначе не зачёт.
– Фи, какой ты торгаш.
Я пожал плечами, ничего, дескать с этим не поделаешь, такой уродился. Обхваченный за шею, я уклонился от губ и расстегнул молнию её замшевой куртки, которая отчего-то напомнила мне шкуру змеи. Вика живо отстранилась.
– Это что такое?
– Мои условия, дорогая, – я под курткой обхватил тёплую гибкую талию и притянул к себе.
– Ну, раз такие условия, – промурлыкала девушка.
И мы крепко, без дураков, поцеловались. Давно я не испытывал такого головокружения, когда будто летишь над пропастью, захватывает дух и не чувствуешь под собой ног. И по-моему, она испытывала нечто подобное. Не знаю, сколько мы летали, пока вновь не опустились на землю. Но когда опустились, это было несказанно приятное приземление.
Мы целовались ещё раз прежде, чем нашли мотоцикл. А когда я выволок мотоцикл на тропинку, завёл двигатель, Вика устроилась сзади и проговорила в ухо:
– Какой же ты всё-таки трус! Я, как последняя дура, приехала к нему ночью, в какую-то глушь. А он заявляет, ему надо смыться. Никогда этого не забуду.
– Дорогая, меня жаждали подстрелить. Любой цивилизованный суд счёл бы это смягчающим обстоятельством.
– Никакие обстоятельства тебя не оправдывают. Ты хотел меня бросить и смыться. Сам так сказал.
Мне только и не хватало, что выслушивать всякую чушь о принцах и идеальных мужчинах женских мечтаний.
– Держись! – предупредил я, надевая шлем. – За меня держись!
Тарахтенье мотоцикла и шлем на голове не способствовали воркованью затерянных в зарослях голубков; последнее, что я услышал перед тем, как покатить по освещённой фарой тропинке, было её сомнение относительно моей способности довести женщину целой и невредимой.
– Надеюсь, не перевернёмся? – закончила она, обхватывая мой живот.
Вопрос был риторическим, на него можно было не отвечать. И я воспользовался такой возможностью.
19
Ночные поездки по лесной холмистой местности, да ещё отягощённые ответственностью за барышню, к которой отнюдь не равнодушен, не способствуют быстрой езде, – пять километров мы преодолевали минут двадцать.
Мотоцикл с тарахтеньем вырвался из леса, растревожил тишь, будто вымершего, посёлка. Ему ответило только ленивое нестройное тявканье. Я с трудом отыскал выкрашенный в салатный цвет забор, за которым выделялась крытая новой жестью крыша. Калитка было достаточно широкой, я легко вкатил мотоцикл на вымощенную плитками дорожку. Запер калитку на засов, снял шлем и тут же услышал:
– Так это здесь тебя ждёт постель? – спросила Вика, осматривая двора и бревенчатый сруб с кирпичной пристройкой.
– Что-то имеешь против? – я обернулся к ней.
Она пожала плечами.
– Нет, если в доме найдётся ещё одна постель.
– Значит, не хочешь делить ложе со мной?...
Я покатил мотоцикл по дорожке к резному крыльцу.
– А тебе не кажется, ведёшь себя слишком нагло? – в спину мне холодно заметила Вика. – Я знаю тебя всего третьи сутки, а ты только и делаешь, что набиваешься в любовники. Мне это не нравится. Как только я терплю!
– Слишком длинный спич для моего голодного желудка. – Я поставил мотоцикл на опорные ножки и поднялся на крыльцо, достал полученный у адвоката ключ. – Дай мне выпить, перекусить, а уж потом, как говорят в сказке, пили меня.
Открыв дубовую дверь, я нащупал выключатель, и с вспыхнувшей лампочкой попал в чистую уютную прихожую. Кухня была в кирпичной пристройке. В одном её углу урчал работающий холодильник, в другом установлена газовая плита, середину занимал стол в окружении двух мягких табуреток и трёх стульев. За стеклянными створками настенных полок виднелись цветастые коробки и банки. В ящиках стола под полками я нашёл спички и зажёг конфорку. От огня потянуло теплом. Прихватив эмалированное ведро, я опять вышел на свежий воздух. Свет от окна рассеивался в темноте и задевал лицо и скрещенные на груди руки Вики. Она застыла у крыльца, у губ яркой точкой пылал конец сигареты.
– Никто не собирается тебя пилить, – сказала она, когда я прошёл мимо, направляясь к колонке.
Пока вода наполняла ведро, я внимательно посмотрел на девушку. Она показалась мне какой-то далёкой, чужой. Прекрасная незнакомка, и только.
– И не смотри так, – отозвалась она моему впечатлению. – Я не легкомысленная дура. Сама удивляюсь, зачем связалась с тобой и почему так себя веду.
– А, собственно, как? – полюбопытствовал я. – Ты что, с мужьями и тем хахалем вела себя иначе?
Её слегка передёрнуло, как если бы знобило.
– Тебя это не касается. И я тебя просила больше не упоминать о мужьях. Ты мне, слава богу, никто, и я не должна перед тобой отчитываться.
Я отпустил рычаг колонки, журчанье струи напора оборвалось. Возвращаясь с наполненным ведром к крыльцу, я вплотную приблизился к Вике.
– Мне грустно оттого, что я тебя люблю.
– Ах, оставь эти стишки. Ты их не достоин, ты никогда не любил.
Мне, действительно, стало грустно, немая гадюка зашевелилась внутри, отравляя и без того скверное настроение. Ничего не хотелось, лишь бы меня не задевали, не трогали. На кухне я налил в чайник принесённой воды, поставил его на огонь и заглянул в холодильник. Голубцы из банки вывалил на сковородку и зажёг вторую конфорку. Наверное, в аду именно так разводят пламя под сковородами с грешниками. Бутылка водки, которую нашёл в столе под полками, немного утешила меня. Поискал рюмку, прервал это занятие и отпил прямо из горлышка.
– Ты ещё и пьяница, – за спиной с порога заметила Вика.
Впрочем, осуждения в её голосе не ощущалось.
– Когда я пьян, мне всё нравится, – сказал я, оборачиваясь. – Двоюродный брат говорит, это самая умная фраза Горького. Сейчас я бы согласился. Как напьюсь, можешь сдать меня папаше. Пусть повесит меня на ближайшей сосне. Думаю, его это порадует. Ты же любишь папочку? А я вызываю лишь отрицательные чувства. Давай же, сообщи ему, у соседа есть телефон. Клянусь, буду ждать и горланить песни. Поспешай же, моя радость, пока не передумал.
Я опустился на стул за столом, закинул ногу на ногу и сделал глоток, от которого перехватило дыхание. Я закашлялся, поставил бутылку на стол.
– Какой же ты дурак, – голос Вики был на удивление мягким.
– Да уж, конечно. Где уж нам. "Если ты такой умный, почэму такой бедный?" – так, что ли говорят ваши подонки.
– Они не мои.
– И не мои. Они наши, общие. Общие и любимые. Твои мужья тоже были из них?
Она помедлила с ответом.
– Нет.
– Очень забавно! – изумился я. – Слушай, а куда они подевались? Случайно, не замурованы в стенах?
– О, боже! Да когда ты о них забудешь?
– Никогда, моя прелесть, никогда. Разве такое можно забыть? Мне, отрешённому от твоего ложа!
– А ты попытайся.
– Вот так взять и забыть? Будто их и не было?
– Да, именно так.
Её снисходительный тон мне нравился.
– А как они были в постели? Ничего?
– Ты дождёшься, – кажется, рассердилась она. – Я в тебя чем-нибудь запущу!
– А всё-таки?
– На их месте ты бы меня ревностью извёл.
– Да уж, венецианский мавр рядом со мной жалкий шалунишка.
– У тебя ведь тоже были женщины
– Никаких женщин. Ты первая и единственная.
– Ну зачем врёшь?
– Затем, что ты холодная, фригидная стерва.
Она печально улыбнулась.
– Вот как. Я уже и стервой стала.
– Стерва и ведьма, – разошёлся я. – правильно говорил о тебе Иван: фригидная ведьма и динамистка. Ты знаешь, кстати, что его пристрелили?
Вика слегка побледнела. Я поднялся со стула, приблизился к ней и продолжил:
– Надеюсь, помнишь Ивана? Ведь это он нас познакомил. А вчера я видел его в гараже на чёртовой даче. Скрюченный, и за рулём. А в голове дырка. Твой папочка не прочь наградить меня такой же. Но может не сейчас. А?
Она отвела взор, губы дрогнули, но она промолчала. Я сжал её руку, чтобы она опять взглянула на меня. Она проглотила комок и сдавленным голосом спросила:
– Почему ты на меня так смотришь?
– Ты ведь знала, что его убрали. Потому вчера и приехала ко мне. Угадай, что я обнаружил утром на подоконнике своей детской?
– Что? – вымолвила она.
– Те же следы кроссовок, какие были у гаража Ивана. Меня навещал убийца. Ты знала и об этом. Поэтому осматривала все комнаты. Тебя что, приглашают на тайные совещания? Или… – я сделал паузу, – или это задание?
– Какое ещё задание? – еле слышно прошептала Вика.
– Ты меня спрашиваешь?
– Да, – не ответила, а выдохнула она.
– Все эти заигрывания со мной, свидания лишь часть игры. Как и нападение у дороги. Тебе поручили выяснить, что за сведения я получил в банке и где опасные для неких чиновников материалы Ивана. Мелкая дрожь пробежала по всему её телу.
– Почему? Почему ты так думаешь? – спросила она.
– Докажи, что не так?
Она будто не слышала, что я сказал.
– Ты и вправду так думаешь?
Я ответил не сразу.
– Нет. Так не думаю. Просто показал, как мог бы думать. Но я тебе верю.
Она глубоко вздохнула и с явным облегчением откинула со лба непослушные волосы. Отпустив её, я вновь взял со стола, поднял бутылку с водкой.
– Налей и мне, – попросила Вика, видимо, надеясь скорее прийти в себя.
Я нашёл в настенной полке рюмку, наполнил на половину и протянул девушке. Она словно не заметила, что сигарета погасла, взяла рюмку и бросила на меня какой-то несчастный усталый взгляд. Тёмные, с синеватым отливом глаза были влажными.
– Зачем ты так со мной говорил? – произнесла она вопрос, который её как будто действительно волновал в то мгновение.
– Затем, что мне надоели тени твоих мужей и сердечного дружка. Не желаю, чтобы они болтались между нами, унижали меня.
Она показала рукой с сигаретой на плиту.
– Твои голубцы сгорят.
– Хрен с ними.
Однако я тряпкой подхватил сковородку, перенёс на подставку на столе.
– Мне захотелось есть, – объявила Вика и отпила из рюмки. – Где ж вилки? Ты за мной поухаживаешь? – Она по-кошачьи уютно уселась за стол и подперла ладонями подбородок, наблюдая за моими перемещениями и действиями. Лихорадочный румянец согнал с лица остатки бледности, и в глубине зрачков заплясали бесенята, такие же, как у младшей сестры.
– По-моему, последнее время я лишь тем и занят, что ухаживаю за тобой. – Я потянулся к посуде в сушке над раковиной. – Тебе тарелку?
Она живо повертела головой.
– Нет. Хочу с тобой из сковородки. Ты же так привык?
– Тебя это не шокирует?
– Нет. Начинает нравится.
Я выложил перед ней вилку и опустился на стул напротив. Голубцы ещё пыхтели, выдыхали пар, как бегуны после дальней пробежки. Она подняла рюмку, чтобы чокнулся с ней, но я знаком руки показал, больше не буду. Поглядывая на меня, она медленно выпила всё до дна.
– Смотри, – предупредил я, ковыряя вилкой голубец. – Потом скажешь, мол, споил и воспользовался.
– У тебя одно на уме. Скажи, в моём присутствии ты способен думать о чём-то другом?
– Не воображай. У меня такое ощущение, будто знаю тебя целую вечность и уже пережил все желания. Хочу спать и усну, даже если начнёшь отплясывать канкан или танец живота в чём мать родила.
Она тихонько рассмеялась, уверенная в своей власти.
– Так-таки устал? И совсем-совсем ничего не хочешь?
– Ешь, – я ткнул вилкой в сковородку. – Уже остыло. Не могу понять, чего тебе от меня нужно?
– Может, ты мне нравишься, – она игриво растягивала слова, – очень нравишься.
Я в свою очередь тоже вздохнул.
– Понятно. Кого люблю – того и бью.
Она нежно погладила меня по щеке. Наверное, так гладят любимого кота.
– Ну почему ты такой несчастный? Хочешь, поцелую?
– Оставь. – Я отстранился. – Целуй мужей и хахаля. А меня подушка поцелует.
– Дурак! – Она поднялась. – Хочу спать.
20
Проснулся я со щемящим чувством одиночества; во сне бродил по луне, не встречая следов человечества. Спросонья ощупал постель, – не считая меня, она была пуста. Это обстоятельство заставило проснуться окончательно.
Широкая железная кровать с мягким матрацем стояла у крутого ската мансарды, освещённая лишь слабым светом от окна и приоткрытой дверцы на балкон. Моя одежда была развешена на спинках стульев, но так, как я никогда не делал, раздеваясь в темноте. Нигде не осталось и намёка на присутствие женщины, хотя я точно помнил, что Вика разложила на столе всё, без чего могла обойтись в постели. Снизу не доносилось ни звука, и мне стало совсем одиноко.
Почему она сбежала, не попрощавшись? Обидеть я её не мог. Точно помнил, что не приставал. Даже когда она устроилась за моей спиной и подёргала за мочку уха, я никак не откликнулся на заигрывания. Правда, с первыми признаками рассвета я проснулся и обнаружил, что она лежит на спине с раскрытыми глазами, дрожит, вся похолодела. Она страстно отозвалась на мои поцелуи и ласки, но этим всё и закончилось, потом я опять заснул.
Я приподнялся на локте. Заметил на столе белый листок, а рядом карандаш. Выбрался из-под одеяла, босиком прошёл по холодному полу, схватил листок и вернулся в постель. Почерк был ровный, с завитушками.
"Опять ты расстроился. Я проревела возле тебя до рассвета, было обидно, что ты не понимаешь меня. Почему ты не хочешь меня принять такой, какя я есть? Не торопи меня. Дай мне разобраться в себе. Всё происходит так быстро, а я не могу броситься в твои объятья "очертя голову", как ты, наверное, выразился бы. Считай меня фригидной стервой, как ты заявил вчера, хотя это и неправда. Что-то случилось со мной. Я впервые за два года вспоминала того, кого сильно любила, и осталась равнодушной.
Дай мне понять себя. Очень прошу, пойми, догадайся обо всём. Мне это очень важно. И не подозревай меня. Мне нужно срочно найти отца. Я не знаю, где он. Автоответчик записал его звонок, он предупредил, что объявится послезавтра. Надо прекратить это безумие.
Твоя Вика".
– Ну, папаша-мафиози, держись, – пробормотал я.
Благое намерение Вики я сразу отнёс к разряду не серьёзных. Дело не одном её папочке, там целая стая, "коза ностра", да ещё и в русском обличье. Кто позволит ему прекратить охоту на меня? Затронуты какие-то ключевые интересы, и пока эти интересы существуют, а их выразители видят во мне опасность, мне придётся бегать, как зайцу от волков. Прошедшим днём у меня зародилась мысль, как заставить их пойти на мировую, но сначала я должен был добыть "бомбу", которую запрятал Иван. Только в ней моё спасение. Я не знал, что собой представляет эта "бомба", – но что именно из-за неё я попал в переплёт, у меня не было сомнений. Она могла стать предметом торга, её можно было переправить за границу, пригрозить вмешательством средств массовой информации, как советуют в американском кино, – то есть, если со мной что случится. По ходу дела могли появиться другие удачные повороты обстоятельств. Однако такое развитие событий, дающее шанс выйти из игры пусть не победителем, хотя бы живым, предполагало одно условие: у меня на руках должен быть козырный туз – эта самая "бомба". Другого способа разогнать свинцово-мрачные тучи, которые сгущались над моей головой, я не видел. С поднятыми руками к этим ребятам выходить бесполезно, без гранатомёта в твоих руках белого флага они не различают.
Такие размышления окончательно выветрили из головы сонной одурь. Как солдат, услышавший зов трубы, я быстро надел джинсы, кроссовки и спустился, вышел во двор. Стоящую под угловым стоком бочку под завязку полнила дождевая вода. Раздвинув слой плавающих на поверхности листьев, я ополоснул лицо, грудь и подмышками, затем вприпрыжку возвратился в дом, сорвал с крючка старое полотенце и растёрся до красноты. Одевшись, заправил постель, свернул и сунул в карман рубашки письмо Вики.
На кухонной плите оказалась кастрюлька с чуть тёплой овсяной кашей. На подоконнике белела небольшая записка, которую я не сразу заметил.
"Успела приготовить только кашу. Поешь обязательно. Вика".
Я убрал и эту записку в карман. Итак, материнский инстинкт заработал. Змей уже сорвал яблоко с древа познания. Немного терпения, и меня могут ожидать райские утехи или… цветы на могиле.
Не теряя времени, я расправился с кашей, а, наскоро вымыв кастрюльку, сошёл с крыльца и выплеснул воду под куст крыжовника. И услышал тарахтенье мотоцикла. Судя по звуку, мотоцикл был мощным, явно иностранной марки. Он приостановился где-то на краю посёлка, но когда я поднялся на крыльцо, уже ехал соседней улицей. Бережёного бог бережёт – я на всякий случай забрался на мансарду и выглянул в окно, из которого открывался хороший обзор участка улицы за соседним рядом дворов и строений. В поле зрения чёрный мотоцикл с рогами большого руля подъехал к краю лужи и затормозил. На нём были двое крепких парней в чёрных кожаных куртках. Мотоциклист будто заметил след, указал пальцем на песчаную обочину покрытой гравием дороги. Я вмиг припомнил, что ночью не сразу нашёл нужную улицу, и проезжал там, где сейчас были эти двое.
Сидящий сзади окликнул подростка со школьным рюкзаком за плечами. Когда тот подошёл, о чём-то спросил. Подросток небрежно показал на один из домов, потом в мою сторону. Я живо отступил от окна, спрятался за скатом, надеясь, что меня не заметили. Приехавшие явно были чужаками. Они могли спросить, например, где здесь проживают городские дачники и у кого из дачников есть мотоцикл. Кому, как не подростку знать такие подробности?