Меня очень развеселила смесь милосердия с прагматичностью, которую проявила М.К. Мы посмеялись, допили чай, и Одиль, ободренная нашими улыбками и явным доброжелательством, убрала посуду немножко ловчее, чем подавала.
Бургундия, Нуайер, наши дни
Алене показалось, что она ударилась лбом обо что-то твердое, причем очень сильно! Такое бывает в стеклянном лабиринте. Вроде бы идешь к ясной цели и вдруг бьешься о стекло. Но сейчас лабиринт оказался зеркальным – на Алену словно бы смотрела со всех сторон ее ошеломленная и резко поглупевшая физиономия.
Ни-че-го себе! Она-то думала, что разгадала сенсационную загадку! А оказывается, это был секрет Полишинеля. То, о чем знал весь Мулян, Френ, Нуайер, Паси-сюр-Аржансон, Сен-Жорж, Анси, Тоннер… далее везде в департаменте Йонна, а может, заодно и в Иль-де-Франс!
– Так что, – с трудом выговорила Алена, – эта балерина подарила Одиль свою брошь? Драгоценность? Но почему вдруг?
– Одиль одно время у нее служила, – как ни в чем не бывало продолжал Маршан. – Она не раз рассказывала об этом, вернувшись из Парижа, – знаю об этом со слов деда и отца. Разумеется, балерина отдала Одиль не брошь, а ее копию. Подделку, которую сделала, чтобы подлинную драгоценность хранить в банковском сейфе, а напоказ выставлять имитацию. Эта дама решила отблагодарить Одиль за верную службу, вот и дала ей эту подделку, когда девушка собралась покинуть Париж. По словам деда, это была необыкновенно красивая вещь, очень тщательно изготовленная и впечатляющая своей красотой. Одиль говорила, что сделана она из позолоченной меди, а вместо алмазов и сапфира поставлены обыкновенные стекляшки. Эта красивая вещица, конечно, поразила воображение бедняжки Катрин, простой деревенской девушки, которая ничего подобного в жизни не видела. Вот она и копировала ее постоянно.
– А где она теперь, эта… подделка? – спросила Алена, не без усилия выдавив последнее слово.
– Мадам Бланш сказала, что она ее потеряла, – огорченно ответил Маршан. – Давно, лет сорок назад. Мой отец хотел ее купить, но не удалось. В сейфе старушки ее точно нет, так что не стоит думать, будто Эппл пытается выкрасть именно ее! – не преминул уколоть Маршан, однако Алена даже не заметила этого укола, поистине булавочного по сравнению с тем потрясением, которое она испытала.
Она вдруг ощутила такой ужасный приступ слабости, что покачнулась и оперлась на алое крыло "Ауди".
Машинально взглянула на часы. Ого, уже пять… Надо поесть. Чего-нибудь сладкого, вредного, но вкусного. Тогда вернутся силы. И способность соображать.
Может быть, конечно, она и промахнулась со своей догадкой так, как никогда в жизни не промахивалась, однако… Надо проверить! Надо проверить!
Эх, вот как здесь не вспомнить Александра Николаевича Островского, подумала наша любительница русской классики и мысленно воскликнула: "Отчего люди не летают? Отчего люди не летают так, как птицы?"
Алене Дмитриевой сейчас до зарезу нужны были крылья, чтобы как можно скорее попасть в Нуайер. Но по пути залететь туда, где можно чего-нибудь поклевать.
Иначе не долететь.
– Бати, извините, я пойду, пожалуй, – пробормотала она. – Что-то устала сегодня. Где здесь поблизости можно перекусить?
– Вы сильно побледнели, – с беспокойством всмотрелся в ее лицо Маршан. – Действительно, вам сегодня досталось, и отчасти я в этом виноват.
Отчасти, главное! Даже не представляешь, насколько ты виноват!
– Я отвезу вас в ресторан и угощу, – решительно заявил Маршан. – Хотите в "Бретонские блины"? Там прекрасно готовят. Это самое малое, чем я могу реабилитироваться. А потом доставлю вас в Мулян, как и обещал.
В Мулян! Еще чего не хватало! Да разве Алена Дмитриева способна сойти с тропы войны, в смысле расследования? Ей нужно в Нуайер. Нужно успокоить мадам Бланш. Сказать, что ей больше нечего бояться: Рицци теперь навсегда от нее отстали, и старший, и младший.
Но главное – нужно встретиться с Жаком. Только разговор с ним даст ответ на все вопросы.
Алена рассеянно огляделась – и внезапно поняла, где ей взять если не крылья, то хотя бы их подобие.
Эта идея подействовала на нее, как килограмм зефира в шоколаде. Все-таки своевременные уколы иголок и булавок – великая вещь! Главное, от них не толстеешь.
По мере сил она постаралась скрыть свое возвращение в жизнь от Маршана.
– А на чем вы собираетесь меня везти в ресторан? – спросила она слабым голосом.
– Как – на чем? – удивился Маршан. – Вам не нравится эта машина? – И он самодовольно указал на свою обворожительную "Ауди".
– Она прекрасна, – совершенно искренне ответила Алена. – Но царапина… Может быть, сначала скрыть следы преступления?
– Адская рать! – прошипел Маршан. – Ну и шутки у вас!
– Какие уж шутки, – вздохнула Алена. – Придется идти пешком, а у меня ноги подкашиваются.
"Догадайся! Догадайся же, Бати!" – отправила она мысленный сигнал, и – о чудо! – он был принят.
– Я отвезу вас в багги, – сообразил Маршан.
– О, с удовольствием, – согласилась Алена, с трудом скрывая торжество.
Маршан стащил чехол с багги, и наша героиня прищурилась: знакомая модель! Очень напоминает плоскую клетку или плетеную корзинку на четырех колесах с толстыми шинами. Называется "Mioche Renault". Точно такая у Жильбера, мулянского соседа. Такая же имелась еще у одного зловредного типа по имени Эсмэ, который на этой машинке однажды гонял Алену Дмитриеву по мулянским полям, как затравленную зайчиху. Тоже, к слову сказать, был влюблен – и тоже чуть не прикончил… Да, что такое любовь, каждый в этих краях понимает по-своему. Наверное, по этой причине Алена Дмитриева никогда не завела здесь ни одного романа – только материал для их написания находила в неограниченном количестве.
Типу по имени Эсмэ, кстати, она отомстила по полной программе, тоже написав о нем роман!
– Садитесь и не забудьте надеть ремни, – сказал Маршан, проворно садясь за руль и вставляя ключ зажигания с простеньким брелоком – золотистым камушком, оправленным в серебристую сеточку.
– Конечно, – отозвалась Алена, с демонстративным трудом заталкивая себя на пассажирское сиденье.
В багги их только два – для водителя и седока, а дверей там вообще нет. Она села, и коленки мгновенно поднялись выше головы.
Бросив взгляд на стрелку топливного бака и убедившись, что он полон, Алена принялась вяло возиться с ремнями, но вдруг повернулась к Маршану, словно бы внезапно вспомнив что-то:
– Послушайте, Бати! Неосторожно вот так оставлять "Ауди" на виду и мотоцикл в кювете. Я понимаю, что сюда практически никто не заглядывает, место глухое, но вдруг нагрянут ваши друзья-жандармы, да мало ли кто еще? Я потерплю, а вы прикройте машину чехлом и попытайтесь вытащить мотоцикл.
Может, и мелькнуло у Маршана какое-то подозрение насчет внезапного приступа заботы у коварной Элен, но инстинкт самосохранения оказался все же сильнее. Он выбрался из багги и пошел разворачивать небрежно брошенный на землю чехол-гараж, чтобы накрыть им "Ауди".
Алена закинула за спину рюкзачок, сильным движением перебросила себя на водительское место, повернула ключ в стояке и нажала правой ногой педаль тормоза.
– Бати! – окликнула она – и насладилась глупейшей гримасой на лице антиквара. – Вы говорили, я могу в возмещение морального ущерба взять то, что мне нравится? Мне нравится эта машинка. Я беру ее. Не навсегда, не волнуйтесь! Постараюсь вернуть в целости и сохранности!
Алена включила повышенную передачу, отпустила педаль тормоза и плавно нажала на газ.
Маршану потребовались какие-то секунды, чтобы отшвырнуть чехол-гараж и броситься к багги, но за это время проворной маленькой машинки и коварной авантюристки уже и след простыл.
Из "Воспоминаний об М.К."
Мы с мужем были еще в Ле Везине, когда гитлеровцы вошли в Париж, промаршировав через наш уютный пригород. Мы отсиживались дома (признаюсь, в подвале) – подобно большинству наших соседей. Потом, конечно, вышли, увидели оккупантов – это было страшно, однако увидеть их на улицах Парижа оказалось куда страшнее, как говорят англичане: shock! Серые фашистские мундиры около Нотр-Дам, солдаты моют сапоги в Сене, офицеры фланируют по Гран Бульвар и фотографируются на фоне Тур Эффель! Я рыдала как ненормальная… Ниночка Кривошеина потом говорила, что она вообще два дня не отваживалась выйти из дома, но потом решила, выходя на улицу, немцев просто не видеть, словно их нет. Это ей помогло. Я тоже постепенно научилась держать себя в руках.
Да все научились.
Первым делом немцы велели перевести часы на три часа назад и закрыли все школы. Скоро их снова открыли и даже в Сорбонне начали читать лекции. В одиннадцать вечера наступал комендантский час. После десяти люди словно с ума сходили, так мчались, чтобы успеть на последний поезд метро. Всякий нарушивший комендантский час мог быть арестован.
Первые дни и месяцы оккупации были самые тяжелые, и не только потому, что очень трудно было привыкнуть к самому этому факту, не только потому, что была полная чехарда с карточками и случались драки в очередях. Еще и зима снова настала морозная, даже сильнее минувшей. Морозы стояли для Парижа небывалые: минус 15 градусов, даже минус 18, снегу была уйма, его никто не убирал, и он лежал вдоль тротуаров. Я помню, какова была зима восемнадцатого года в Москве, где мы тогда жили. Почти такая же!
Но время шло, и люди понимали, что жизнь идет и нужно продолжать жить. Мы привыкли использовать древесные опилки вместо угля, карбид для ацетиленовых ламп взамен электричества. Привыкли пить кофе-эрзац из жареных каштанов с сахарином.
Но самое унизительное – мы привыкли к неизбежному "сотрудничеству". Очень многие пошли на службу к оккупантам или в те организации, которые они поддерживали. Чтобы получать зарплату выше средней, сотни тысяч французов стали работать в организации Тодта, строили на побережье Франции под руководством немецких инженеров систему укреплений "Атлантический вал"…
Беда в том, что французы очень доверяли маршалу Петэну. А он, встретившись с Гитлером еще в октябре 1940 года, первым назвал себя "коллаборационистом" – и этим как бы благословил сограждан на этот путь. Драматург Жан Кокто публично провозгласил: "Да здравствует позорный мир!" Почти никто не верил, что немцев удастся разбить, но поначалу было впечатление, что с ними можно как-то ужиться. И притом как-то так устроить, чтобы Франция перешла со стороны побежденных на сторону победителей. И еще в умах многих из нас дружба (пусть и далеко, далеко не равноправная!) с Германией означала единственный способ защитить Европу от СССР.
И русские эмигранты тоже так думали. Я это точно знаю! Я сама была среди них! Однако все переменилось, когда 22 июня Гитлер напал на Советский Союз.
Буквально в тот же день были арестованы очень многие русские – преимущественно те, кто занимался политикой, как Игорь Кривошеин, муж Нины, который сотрудничал с РОВСом. За ним пришли и увели: "Also schnell, los, los! Sie gehen mit! Los, los!" Разумеется, были арестованы все младороссы мужского пола, в том числе и Вовó Касинский. За ним, правда, не пришли – прислали повестку. Он мог скрыться, но не стал: опасался, что тогда будут арестованы его родители. Что ж, это был благородный поступок. Теперь надо было хлопотать если не об освобождении, то хотя бы о том, чтобы сделать условия содержания в Компьене – так назывался лагерь, куда всех увезли, – более нормальными. Надо было узнать, можно ли передать что-то, как это сделать…
Позднее выяснилось, что многих русских арестовали просто потому, что германские власти опасались, как бы они не присоединились к французскому Сопротивлению из мести фашистам за то, что те вторглись в СССР. А ведь еще в 1940 году де Голль по радио из Лондона призвал: "Сопротивляйтесь!" – и немало людей последовало этому призыву, так что у гитлеровцев были резоны опасаться.
М.К. позвонила мне и умолила пойти с ней на авеню Фош, 72, где находился штаб гестапо. Там было множество русских женщин, там мы встретились с Ниной Кривошеиной, которая прекрасно относилась к Вовó, помня те времена, когда он был в руководстве "младороссов", но ничего фашиствующего в нем не было. Она очень посочувствовала М.К. и предложила ей на днях поехать вместе на поезде в Компьень – уже стало известно, что там принимают передачи. М.К. отказалась. Она уже через меня уговорила моего мужа дать ей для этой поездки автомобиль: от станции в Компьене предстояло несколько километров идти пешком, она боялась, что ноги откажут. Муж мой, конечно, не отказал, но взял с меня слово, что поедем только мы с М.К., а больше я никого не возьму. Я пыталась отстоять хотя бы Нину, но он был решительно против: знал, что Кривошеин на плохом счету у оккупантов, и не хотел осложнений. Я долго чувствовала себя виноватой перед Ниночкой, хотя она отнеслась к случившемуся совершенно спокойно и объяснила, что уже нашла попутчицу.
Словом, мы отправились в дорогу уже через неделю после посещения авеню Фош, собрав немалое количество продуктов. между прочим, благодаря щедрости моего мужа, который был не по-французски тороват, а вдобавок понимал, что, если человек попал в беду, его надо выручать всеми доступными средствами. Он, кстати, тоже прекрасно относился к Вовó – видимо, только на меня его "элегантное обаяние" не действовало.
Бургундия, Мулян, наши дни
Конечно, предпочтительней было бы ехать в шлеме и в очках, но у Алены не имелось ни того, ни другого. Скорость больше сорока километров Mioche Renault не развивает, но и этого вполне хватало, чтобы заливаться слезами от бьющего в лицо ветра и трястись от волнения. Ездить самой, без Жильбера или Мориса, которые бы страховали каждое неверное движение, ей не приходилось ни разу, и сейчас она сама не понимала, как могла отважиться на такой безрассудный поступок. Впрочем, нашей героине вообще были свойственны отвага и безрассудство – особенно в острых жизненных обстоятельствах.
Так сказать, кураж на вираже.
"Главное, чего ради я все это делаю?" – тряслась от нервного смеха Алена, перебегая слезящимися глазами от указателя к указателю, чтобы не заехать куда не надо, как-никак дорога из Тоннера в Нуайер была ей совершенно незнакома. В исторический средневековый городок она обычно попадала из Муляна, но ехать туда сейчас – значит, потерять время, а Маршан, конечно, кинется ее преследовать, и куда именно он кинется, легко догадаться – прямиком в Мулян. Вот и пускай едет в Мулян. Туда ведут две дороги – через Френ и через Самбор. Не найдя Алену на одной, он, конечно, помчится на другую. Догадается ли, что она поехала в Нуайер? Наверное, рано или поздно догадается. Но за это время она кое-что успеет узнать…
Итак, вопрос: чего ради русская писательница, умница и красавица, рискует жизнью и свободой? Ведь за угон чужого средства передвижения и поплатиться можно! Неужели все из того же неуемного любопытства?
Нет. Любопытство – не главная причина, только одна из целого букета. Речь идет о судьбе реликвии, которая ценна не столько сама по себе – хотя и это немало, но именно как достояние русской истории. Хотя, если верны догадки Алены Дмитриевой, сама по себе эта реликвия утрачена навеки. А вдруг все-таки нет?
Что ж, будущее покажет, удастся ли выяснить истину. А пока надо постараться не заблудиться на многочисленных проселочных дорогах между Тоннером и окружающими его деревеньками. Указатели здесь, как неоднократно могла убедиться Алена, любят пошутить. На одной из ее любимых дорог, например, стоит столбик и табличка на нем извещает, что от Муляна до Анси пять километров. Но когда отмахаешь эти пять километров, обнаружишь, что до Анси надо еще два километра спускаться по крутой дороге. Словом, самое время выбросить из головы все не относящиеся к делу мысли и сосредоточиться на дороге. Каждые три минуты, когда за спиной взревывал автомобильный мотор, она оглядывалась не без испуга, готовая увидеть алую "Ауди" и рассвирепевшего Бати Маршана с газовой "береттой" на изготовку, однако мимо проносились совсем другие машины, и водители восхищенно махали растрепанной красотке, которая лихо трюхала в своем багги по живописной сельской местности.
И, заметьте, дотрюхала-таки до Нуайера!
Около городских ворот Алена притормозила, размышляя, куда держать путь: сначала в мастерскую Жака или сразу в медпункт, где, по всей видимости, до сих пор оставалась мадам Бланш. Тут она почувствовала, что силы иссякли окончательно. Кураж сошел на нет, и следовало поскорее его вернуть тем, о чем Алена давно мечтала, – вредным, вкусным и сладким. Вдобавок она не знала, где в Нуайере медпункт. Она въехала в ворота и буквально через двадцать метров остановилась около буланжери, то есть булочной, в которой работала мулянская соседка семейства Детур. У этой соседки была дочка Рашель, подружка Лизы и Тани, поэтому Моник – так звали пухленькую румяную булочницу – отлично знала Алену. Они расцеловались через прилавок, Алена взяла слоеную витушку с изюмом, порцию любимого мороженого "Ром розан" – тоже с изюмом (очень она любила изюм!), чашку кофе и села за столик здесь же, в крошечном кафе при булочной.
В процессе торопливого поглощения пищи Алена выяснила у Моник, что медпункт находится неподалеку от знаменитого собора и, по последним данным, мадам Бланш все еще там.
В эту минуту звякнул колокольчик и в булочную вошел не кто иной, как внук мадам Бланш. Вид у типичного бургундца был усталый. Моник немедленно пристала к нему с расспросами, а Алена, услышав, что пожилая дама чувствует себя неплохо, с облегчением вздохнула и тихонько вышла. Она забралась в багги и достала телефон: экстренно понадобилось заглянуть в Интернет и попытаться хоть немного узнать о том, о чем она раньше не имела никакого представления, но в чем должна была разобраться. Причем сделать это предстояло быстро: не хотелось упустить Жака, который хоть и застрял в булочной, но должен же оттуда выйти хоть когда-нибудь!
Наконец он появился, неся под мышкой несколько упакованных багетов, и устало улыбнулся Алене:
– Вот, иду в мастерскую. Бабулю пока запрещено перевозить, так что я оставил с ней Эппл. У меня срочный заказ.
"Значит, Эппл до сих пор на свободе? – изумилась Алена. – Неужели смылась от жандармов? Или они все еще не добрались до Муляна, и Петрику Лорентиу резвится вовсю около сейфа Одиль?"
– Послушайте, мадам… извините, мы не познакомились. Меня зовут Жак Бланш.
– Рада знакомству, мсье Бланш. – Алена привычно опустила собственную фамилию: – Меня зовут Элен.
– Я тоже очень рад, – торопливо сказал он. – И давайте без всяких мсье. Просто Жак. Элен, вы собирались зайти ко мне в мастерскую. Почему бы не сделать это сейчас? Я буду работать и расскажу все, что вы хотели бы узнать о производстве стекла.