– Когда-то, давно, мы работали вместе с Ипполитом Игнатьевичем. В самом конце восьмидесятых. Я был ведущим инженером в разваливавшемся нашем институте. А он – заместителем главного бухгалтера, председателем местного комитета, потом возглавлял какую-то ревизионную комиссию… Уж и не помню, как это тогда называлось. Сколько он у меня крови тогда выпил!.. – вздохнул вдруг всем своим большим организмом Модест Михайлович.
– Не понял.
– А чего тут не понять. Назревала приватизация, акционирование, никто в этом ничего не соображал. А я соображал, – или думал, что соображаю. Повел, что называется, за собой массы, меня выбрали руководителем на конкурсной основе, и вот теперь здесь мы имеем то, что имеем.
– А Ипполит Игнатьевич бился за справедливость?
– Ну, слава богу, вы все понимаете. Не спорю, он истерически честный человек, чужой булавки не возьмет, но в определенные исторические моменты такие люди объективно превращаются в тормоз. Вредный, ржавый тормоз! – Директор опять вздохнул. – Если бы вы знали, сколько он написал писем, сколько накликал проверок, лет шесть или восемь мы в основном занимались тем, что отбивались, доказывая, что мы не воры, не бандиты, не обираем вдов и сирот.
Он говорил просто, не позируя, без самодовольства и злости. Сказать по правде, я даже где-то его понимал. Мне снова вспомнилась история с маминой стиральной машиной.
– Мы объективно не могли сохранить институт, ну, не нужен он был тогда никому, да и сейчас о реанимации речь не идет. Все ценное оборудование стало уже хламом, контингент поменялся. Кто смог перестроиться, тот работает и зарабатывает. Тем, кто захотел уйти, мы выплатили какие-то, по тем временам реальные деньги. Заметьте, никто на нас не жаловался, не судился с нами, только Ипполит Игнатьевич. Но так же не бывает: один прав, а все остальные – сволочи!
Иногда бывает, подумал я.
Модест Михайлович встал и сделался квадратным коротконогим человеком, его халат доходил почти до пола. Формирование приязни к нему во мне приостановилось.
– И вот, обратите внимание, этот самый Ипполит Игнатьевич, считающий нас ворами и хапугами, вдруг является с новым, каким-то совсем уж безумным скандалом. А мы, вместо того чтобы тихо его выпроводить, сбросить в районную больницу, укладываем к себе в палату, где каждый койко-день стоит десять тысяч рублей!
– А что он кричал, о чем скандалил?
Модест Михайлович остановился, посмотрел на меня мрачно.
– Знаете, у стариков такое бывает часто, им все время чудится, что их облучают, что за ними вот-вот явятся и украдут инопланетяне. Это тот самый случай. А тут еще и горе…
– Он говорил, что у вас тут работает какая-то установка, и она…
Директор поморщился, ему было явно неловко беседовать о таких нелепых вещах.
– Слава богу, вы все и сами знаете.
– А сколько ему еще валяться?
– Трудно сказать. Состояние стабилизировалось в известном смысле, но он пока недоступен.
– Как это? – вскинулся я.
Директор усмехнулся.
– Нет-нет, посмотреть на него вы можете хоть сейчас, просто он вас, скорей всего, не узнает.
– Но все-таки мы сходим к нему?
– Конечно.
Я был очень доволен собой. Расклад получался для меня идеально подходящим. Старика я нашел, но говорить с ним нельзя, ко мне не подкопаешься, и я через полчаса смогу уже рвануть к Петровичу, выполняя дружеский долг. Прощай, подполковник!
Мы вышли из кабинета.
– А много у вас больных?
– Нет, больных не много. У нас лежат люди, которые могут позволить себе дополнительную заботу о своем здоровье, работающие над своим имиджем, преодолевающие последствия предыдущих перегрузок.
Выводят из запоя, понял я.
– А почему никого не видно? Я вот пока не столкнулся здесь ни с одним пациентом.
– А мы в административной части. Палаты в крыльях здания. Сейчас мы туда пройдем.
Мы подошли к стеклянной стене, директор отпер ее электронным ключом, она как-то осмысленно пискнула, и мы покинули территорию пятидесятых годов.
– А там это специально – в административной зоне? Я имею в виду интерьер?
– Конечно, специально. Кабинет просто антикварен, хватило ума не уничтожать все евроремонтом. Там такие люди заседали! Есть любимая пепельница Микояна, письменный прибор, которым пользовался Устинов – ну, тот маршал. Каждая деревянная панель аутентична. И медведей, и Серова копировали чуть ли не члены Академии художеств.
Чувствовалось, он говорит об этом с удовольствием.
Мы довольно долго шли по тихому ковролиновому коридору, мимо стеклянных, полупрозрачных дверей. За спиной у нас гасли лампочки, впереди загорались.
И опять никто нам не попался – ни больной, ни санитар.
– Здесь.
И эта дверь отворялась с помощью электронной штуки, возникшей в руке Модеста Михайловича. Палата была небольшая, потому что одноместная, и производила очень солидное впечатление. Именно в таких должны были, по моим представлениям, лежать партийные начальники прежних времен и нынешние миллионщики. Вокруг постели сложные приборы с мигающими лампочками на пультах, какие-то провода присоединены к обручу на голове Ипполита Игнатьевича и к браслету на руке. Здоровье скандального старика было под особым контролем.
Сам он признаков жизни не подавал. Бледная голова на белой подушке. Заострившийся профиль. Едва заметно подрагивающие крылья носа, полупрозрачные, плотно закрытые веки.
– Да, – сказал я, потому что почувствовал необходимость что-то сказать.
– В свое время мы избавились от него с большим трудом. Хорошо, что подошел пенсионный возраст. Иначе он бы отравил нам всю коммерцию. Впрочем, и так сделал достаточно. Кто бы мог подумать, что через двадцать лет он будет нашим привилегированным клиентом! – директор саркастически хмыкнул.
Старик лежал бледным профилем на белой подушке, очень плотно закрыв глаз. Я смотрел на него с полминуты. Больше я ничего не мог для него сделать.
– И что же будет с Ипполитом Игнатьевичем дальше?
Собеседник поморщился.
– Будем лечить. Сколько бы нам это ни стоило. Надеюсь, нам удастся выписать его в удовлетворительном состоянии. Сейчас он ничего не слышит, не понимает, но это не кома, не совсем кома, такое особое состояние, как говорят наши Гиппократы.
– А если он здесь умрет? – спросил я, и сразу почувствовал, что зря спросил.
– У вас есть еще вопросы?
Я забормотал что-то про родственников, которых у старика нет.
– Похороним за счет заведения. Но уверен, до этого не дойдет.
Было видно – ему хочется, чтобы дошло, и как можно скорее.
– У вас все?
– Да, практически все.
Мы пошли к выходу. Директор вышел первым. Я, перед тем как выйти за ним, обернулся.
И остолбенел.
Ипполит Игнатьевич смотрел мне вслед довольно широко приоткрытым глазом. Я что-то промычал, дернулся в сторону директора, потом опять обернулся, глаз старика был уже опять зажмурен.
– Что с вами?
– Мне показалось…
– Креститесь, – атеистически усмехнулся Модест Михайлович.
– Нет, я к тому, что в свое время мы с Ипполитом Игнатьевичем много говорили об этом институте, и об имении графа Кувакина.
Я врал, никогда мы с ним ни о чем подобном не говорили.
– Он собирал какие-то материалы по истории этого заведения, еще о тех временах, когда тут алхимией занимались.
– Да?
Модест Михайлович усмехнулся и повел меня не обратно, а в глубь коридора, открыл дверь в стене, и мы начали спускаться по лестнице. У меня мелькнула мысль, что он меня уже провожает. А как же моя куртка у него в кабинете?
Мы вышли на задний двор основного корпуса. Здесь все было не в такой ухоженности, как с лицевой стороны. Но все же не в запустении. Две дорожки, обсаженные кустами, уходящие куда-то вниз под небольшим углом.
К Белому Оврагу, сообразил я.
Мы прошли, хрустя песочком по одной из них примерно до середины, свернули на тропинку, совершили небольшой подъем.
– Вот, – сказал директор, показывая на небольшой со снесенной вершиной холм, занятый кустами высохшего прошлогоднего репейника и такой же крапивы.
– Что?
– Знаменитый масонский фундамент.
– Здесь был храм со статуей Мудрости на крыше. Да?
– Смотрю, вы тоже собирали "материалы" о кувакинском имении?
– Не-ет, это все по рассказам Ипполита Игнатьевича.
– Понимаю.
– А скажите, раскопки вам тут не предлагали провести?
– Теперь это частная территория, государством ничего не охраняется, потому что от построек восемнадцатого века фактически ничего не осталось.
– А алхимическая лаборатория?
Моя осведомленность не испугала директора. Он даже, кажется, зевнул.
– Она… Ее даже немного видно, стена крупной каменной кладки между теми стволами. Над нею длинный стек лянный купол. Вон там.
– Вижу, да.
Мне хотелось туда сходить, но я не хотел выглядеть шпионом. Пришел к дедушке якобы, а сам давай шнырять среди старины.
– Так вы говорите, никакого восемнадцатого века?
Модест Михайлович уже откровенно зевнул.
– Почти никакого, только отдельные камни. С точки зрения исторической намного интереснее вот эта радиовышка.
Он резко обернулся и указал на ту самую четырехгранную решетчатую конструкцию, высоко вознесшую в небо свои ржавые ребра.
– Для историков науки тут есть материал. Мы не сносим ее специально, не вандалы же мы. Может, кто-то и заинтересуется. Это очень интересная штука. Она появилась раньше Шуховской башни, той, что на Шаболовке, знаете?
– Да, конечно. А в чем ее, ну, секрет?
– Извините, я не специалист, а администратор. И, еще раз извините, мне пора.
– Понятно.
– Вас проводят.
– А моя куртка?
– Уже ждет вас на выходе.
Я сделал несколько шагов, но остановился. Нельзя было просто так выйти из этого разговора. Явился как озабоченный судьбой дедушки, а ухожу как экскурсант, осмотревший интересные развалины. Я обернулся.
Модест Михайлович стоял на месте, и, набычившись, смот рел мне в спину.
– А Ипполит Игнатьевич… я бы хотел…
– Мы сообщим вам, если наступят серьезные изменения в его состоянии. Оставьте девушкам свои координаты.
– И…
– Шансы у него есть. Вы же видели, он и глаза время от времени открывает.
* * *
От платформы домодедовского аэропорта отошел белый аэроэкспресс. Сразу же вслед за этим на платформу вышла группа молодых людей – явно только что прилетели. К ним, расстроенно глядящим вслед равнодушно исчезающему поезду, бросились местные транспортные зазывалы. Предлагали такси, места в маршрутке, в автобусе – минут через десять тронемся!
Сначала один из пассажиров откололся от группы и побрел в сторону припаркованных чуть в сторонке автомобилей. Потом другой. Стало ясно, что никакая это не группа, каждый сам по себе искатель подходящего транспорта.
Зазывалы крутились вокруг, сообщая, что следующий рейс аэроэкспресса только через час, что было заведомой ложью и недобросовестной косвенной рекламой своего способа перевозок.
– Такси? – спросил один из гостей столицы, высокий юноша с бледным худым лицом и бритым, удлиненным черепом. – Где твое такси?
Водила засуетился, стал объяснять, что нужно пройти вон за те ворота, там еще чуть-чуть, и…
– Пройти? – брезгливо поморщился пассажир, и спросил, показывая в сторону группы иномарок, стоящих неподалеку: – А это что?
Назойливый таксист пожал плечами, буркнул что-то – мол, тоже отвезут, и откололся.
Пассажир подошел к ближайшему почти новому "фольксвагену". Хозяин машины, здоровый рыжий дяденька, улыбнулся ему со всей возможной приветливостью и поинтересовался, куда везти. А оплата? По счетчику, естественно. Сколько километров, столько денег. Так куда везти? Красносельская? Поехали.
Водитель, несмотря на "быковатую" внешность – стрижка, шея, перчатки с обрезанными пальцами, оказался на редкость общительным, приветливым человеком. Быстро нашел тему, интересную пассажиру. Конечно, футбол. Долго, во всех подробностях обсудили детали перехода Аршавина и Жиркова в "Арсенал" и "Челси". Машина летела в сторону города как стрела. Руки водителя в перчатках с обрезанными пальцами мастеровито лежали на руле. Сам он то и дело поворачивался к клиенту, улыбался, демонстрируя самое лучшее к нему расположение.
Через какие-нибудь сорок минут они уже поворачивали на Красносельскую улицу.
– Вот тут мне лечили зуб, – сообщил водила, когда они проезжали мимо районной стоматологической поликлиники.
– А мне даже рвали, – поддержал тему пассажир. – Вот в этот двор, пожалуйста. Теперь налево, еще раз налево. Стоп.
Глухой, тихий двор. Две овчарки бегают среди голых кленов. У дальнего подъезда две старушки принимают скудные солнечные ванны на скамеечке.
– Сколько я вам должен?
– Смотрите сами, по счетчику – тридцать четыре километра. Километр восемьдесят рублей. Две тысячи семьсот двадцать.
– Восемьдесят?
– Да.
Водила ткнул в пластиковую карточку со своей фотографией и какими-то цифрами, прилепленную на приборной доске над счетчиком.
– Фирма "Аякс", зарегистрирована, все по закону. Восемьдесят рублей за километр пробега.
– Надо было сказать, когда я садился.
– Надо было спросить, когда я приглашал.
Странность разговора заключалась в том, что пассажир говорил совершенно спокойно.
– Надо смотреть, куда садитесь. – Водитель тоже пытался говорить совершенно спокойно, но внутри все же немного искрило. Он привык, что в этом этапе уже начинается скандал.
– Надо предупреждать.
– Платить будете? – Водитель перестал вдруг улыбаться и разом превратился в опасного на вид громилу.
– Нет, конечно.
– То есть как?!
– Я сейчас пойду домой, а холостой пробег будет вам наказанием за мошенничество.
– Какой домой?! Я те сейчас…
Он не договорил, в салоне стало темнее. Четверо крепких парней подошли с разных сторон к машине и теперь, наклонившись, в нее заглядывали.
Рыжий водитель что-то невнятно заныл, включил зажигание, схватился за рычаг переключения скоростей. Пассажир с оригинальным черепом взялся левой рукой за руль:
– Не делай глупостей. Никуда ты отсюда не уедешь.
Один из стоявших снаружи парней положил на капот кирпич.
* * *
Проходя мимо секретарши Петровича, я отметил краем глаза, что лицо у нее испуганное. Остановился.
– Что с ним?
Круглые глаза девушки стали еще больше. Сотрудники, насколько я могу судить, шефа своего любили, он был для них не просто начальник, но отец родной. С отцом что-то случилось, все в шоке.
Он сидел в углу в кресле, до предела ослабив галстук и откинув голову, как будто таким образом пытался выпростаться из ситуации. Рядом на низком столике стояла квадратная бутылка, на стопке бумаг стакан. Запах алкоголя висел в опрятном деловом воздухе этого кабинета.
– А-а, – сказал Петрович, не поднимая голову. – Садись.
– Что случилось?
– Родя.
Сначала я даже немного успокоился. Ну, набедокурил великовозрастный скинхед. Неприятно, но не фатально. Правда, прежде в таких случаях Петрович обращался не к бутылке, а к телефону. Или мчался сам на место несчастья улаживать лажу, устроенную парнем.
Я сел. Было понятно – имеем дело с чем-то новеньким.
– Ну.
Петрович выпрямился.
– Как ты думаешь, с одной почкой долго живут?
Автомобильная катастрофа? Пырнули заточкой в дворовой драке? Отбили ментовские сапоги?
Оказалось, дело в другом. Намного необычнее. Года два назад была у Роди девушка, был с девушкой роман, некоторое время балансировавший на грани брака. Я хорошо помнил – это была забавная пара. Угрюмая гора по имени Родя и маленькая тонконогая, ручки-спички, обезьянка с морковными волосами и заплаканным взглядом. Тогда все кончилось внематочной беременностью с соответствующими осложнениями. Петрович, конечно, нашел хорошую клинику с лучшим хирургом, девушку (кажется, Милу) спасли, и даже сохранили детородную способность. Но роман рухнул. Петрович, одной рукой подпихивая Миле деньги, врачей и другие блага, другой рукой уложил в постель к сыну жаркую платную девушку и выбил клин клином.
– Вчера она (как я понял – Мила) позвонила ему. Из клиники. Сразу после гемодиализа. Родя, я и подумать не мог, помчался туда. Нужна, оказывается, пересадка. Почки у девчонки ни к черту. Ну, говорю, не проблема, денег нет, но найдем. Для такого дела найдем.
– Не сомневаюсь.
Он искоса поглядел на меня. Взял бутылку за квадратную талию, показал мне – хочешь? – я отмахнулся. Он налил себе. Но пить не стал. Держа в кулаке стакан, сказал:
– Понимаешь, Родя решил, что это из-за него.
– Что из-за него?
– Ну что почки у нее отказали после той истории.
– Так бывает, наверно.
– Хрен его знает! – нервно рявкнул он и шумно выпил. Потом продолжил объяснения, размазывая капли по губам и щекам: – Дело не в том, как бывает, а в том, что Родя вбил себе это в голову. Чувство вины – жуткая вещь! Стоит только впустить внутрь – сожрет, источит, выест всю нервную систему!
Я вздохнул.
– Он решил, что отдаст ей свою почку.
– Погоди, может, еще не подойдет, не всякий всякому донор…
– Он говорит, что уже там что-то проверил, предварительно, и вроде бы все сходится.
– Когда он успел? Наверняка это дело не быстрое.
– Хрен его знает, – опять дернулся Петрович.
– Надо связаться со специалистами.
– Да, да, конечно, да. И ты понимаешь, все эти годы – ни одного упоминания о ней! Как будто волной смыло, и один, всего лишь один жалобный звонок – и все с ног на голову. У него же были бабы, потом фашизм этот его дурацкий… Какие тут могут быть почки! лучше бы сел на годик.
Я ничего не сказал.
– Твердит "меа кульпа", и хоть ты тресни. Причем ни из чего это не следует. Мы же не знаем, как и с кем она жила эти три года. Когда я ему это сказал, он в драку полез. А потом сбежал.
– Ты бы послал за ним кого-нибудь. Последить.
– Я бы послал, только мои парни теперь по домам сидят – экономия! Я, конечно, позвонил, только где его теперь искать.
– У ее больницы.
Петрович достал платок, вытер влажные, несчастные губы.
– Да. Правильно, что ты приехал.
– И объясни там этим лекарям ситуацию. Если он будет настаивать со своей почкой, пусть сначала звонят тебе.
Мне было даже немного неловко втолковывать такому умному человеку, как Петрович, столь простые вещи. Чадолюбие отшибает способность к спокойному размышлению.
– Мне кажется, что подарить почку так же трудно, как и купить. Куча анализов, документов. Ничего не случится прямо так вот послезавтра. Придумаем что-нибудь.
Он кивал и шмыгал носом.
– Ты понимаешь, чего я еще испугался? Он меня удивил. Совсем какой-то новый человек. Ребенка же, думаешь, наизусть знаешь, где какие у него кнопки. Тем более что он у меня не вундеркинд, скорей оболтус. За такого, кстати, сердце болит еще сильнее.
Хорошо, что у меня никаких детей нет.