– Что, смешно? – почему-то обиженным тоном поинтересовался сержант. Видимо, полковник сумел заразить его ощущением огромной важности этого дела. Юмор и масонство – вещи несовместные. Особенно в сознании сержанта. Я сказал, что это такой у меня чих, хотя мне было и правда смешно. Трясущаяся рука с фонариком, прыгающий текст, масоны… Хотя и для рефлексии оставалось место: а что если не подполковник смешон со своими потусторонними подозрениями, а я со своим легкомыслием? Драматургия наказания за самоуверенность так ведь и строится: сначала ты ходишь иронически поплевываешь, а потом лежишь кровью похаркиваешь.
Идем дальше.
На территории имения Белые Овраги был воздвигнут шестиугольный храм. Каждая из граней "соответствовала одной из логем "основного учения"": Истина, Добро, Красота, Геометрия, Логика и Молчание". Венчался храм не крестом, а статуей Мудрости в полный рост и с толстой каменной книгой в руке. О внутреннем устройстве храма было известно немного, потому что внутрь пускали мало кого. Прозелитизма кувакинская "религия" не предполагала, любопытствующих отсекала, к радениям допускались, как в Вавилоне или Египте, только жрецы или приравненные к ним.
Тайна радений останется тайной навсегда, потому что от храма теперь остался лишь фундамент – шестиугольный, но молчаливый. Описания литургий не осталось. Хотя не исключено ведь, что старое и тайное знание стекло по разрушаемым временем стенам и залегло в корнях храма. И когда-нибудь корни эти воспалятся в десне ближайшего Подмосковья. В разные периоды девятнадцатого и двадцатого веков предпринимались попытки раскопок в районе фундамента, но всякий раз что-нибудь мешало – то крестьянский бунт, то кремлевский приказ.
В материалах намекалось, что и внезапная ярость окрестных крестьян в 1897 году явно была кем-то инспирирована и проплачена очень щедрой водкой неизвестного происхождения; и приказ из "органов" явился не совсем обычным образом. Послушная советская археология в тот, 1928 год, тихо свернула свои палатки и заступы и отбыла. Один, самый неугомонный кандидат наук, попытавшийся навести справки – а почему, собственно, отдан такой приказ и от кого именно он исходил, был резко одернут кем надо. Не "он" даже, а "она": некая кандидат исторических наук Евгения Ракеева.
Помимо храма Александр Борисович Кувакин построил за "липовой аллеей" двухэтажное здание и назвал его "магистериумом". Там разместилась самая настоящая алхимическая лаборатория, оснащенная, как утверждалось в материалах, по последнему слову тогдашней техники. Сам Брюс бы обзавидовался. Трудились в "лаборантах" два пожилых немца. По тому, как она была расположена, можно было заключить, что хозяин не стремился выставить ее на всеобщее обозрение. Она пряталась не только за строем лип, но и за высокой фигурой барского дома, к тому же имела в тылу глубокий черемуховый овраг (вот откуда название – Белые), так что случайно, во время прогулки по окрестностям, ее не увидеть. Графа легко понять – всякая тайная деятельность в те годы уж совсем не приветствовалась.
Разные и всякие люди наезжали к нему в гости…
Только Калиостро не было. Впрочем, кажется, и не могло быть, по срокам.
История графа кончилась как-то невнятно. Якобы он сам, в порыве непонятного чувства, сжег храм Мудрости, где после пожара на следующий день нашли гуляющего козла. По другим рассказам, просто велел мужикам веревками стащить с крыши статую, а на ее место водрузить козлиную башку, и мужики через некоторое время сами пустили туда желтого петуха.
Как он умер и где похоронен, – не сообщалось.
Через год после того невнятного приказа в 1929 году в имении был основан институт "управляемых биополей".
Я считывал текст с трясущейся в руках страницы, ползая по строчкам пятном света, и у меня крепло ощущение, что информация из двадцатых годов двадцатого века выглядит куда мифологичнее графско-козлиных историй.
Имение для "разворачивания своих особых нужд" просил известный товарищ Барченко (за Барченко мелькнула тень Марченко, хоть крестись!), но потом внезапно убыл на поиски Шамбалы. А вот тут указывается, что просил он его уже после возвращения, чтобы как следует исследовать артефакты, добытые во время высокогорной экспедиции.
Его забрали прямо во время эксперимента. Какого? Над кем?
Знаменитый кровяной деятель Богданов тоже бывал в Белых Оврагах, но чем именно отметился, известно не стало.
Кто курировал наверху немалое это дело? Дорожка расследования уводит к кабинетам самых первых лиц.
Кстати, интересный факт: аспирантка Ракеева (она что, превратилась в аспирантку обратно из кандидата?), стала на время сотрудницей института. Специализировалась не на исторической проблематике, а как химико-физик. Но потом была репрессирована и, кажется, погибла.
Директором в то время был некий Колпакиди. Утверждалось, что это он написал донос на Барченко. Копия доноса не прилагалась.
Колпакиди тоже взяли.
С его арестом связана единственная истерика, устроенная Калининым Сталину. Не исключено, что просто совпадение. А может, и нет. Да и странно: Калинин наезжает на Сталина. Нетипично. Или очень уж задело?
Колпакиди почти удалось совершить побег из внутренней тюрьмы ГПУ. Один из надзирателей сам открыл ему двери камеры – другой межкоридорную переборку. Застрелен во внутреннем дворе. О судьбе надзирателей ничего не говорится. Меткий же стрелок умер под пытками. Чего хотели от него добиться, какой информации?
С этого момента деятельность института намертво засекречивается. Чем он занимался во время войны?
А после?
Какие-то информационные очертания проступают лишь в конце семидесятых. Обычный тусклый "ящик", возня с заурядными полупроводниками. Областной статус. Скромное финансирование. Собрание аутсайдеров от науки.
– Приехали, – сказал сержант, словно ждал, когда я переверну последнюю страницу.
У меня плохой вестибулярный аппарат. Меня укачивает не то что на волне, но и на проселочной дороге. Чтение во время езды тоже тошнотворно. Не знаю, от чего мне было тяжелее – от процесса автомобильного чтения, или от качества "информации". Я отошел к ближайшему столбу и наклонился, тяжко икая.
Сержант смотрел на меня без сочувствия.
Очистить желудок не получилось, потому что он был пуст. Вытирая рот голой ладонью, я вернулся к машине. Почему у меня никогда нет с собой платка? Потому что мать давно умерла, а жены никогда не было. Впрочем, это отговорка. Я знаю холостяков, всегда снаряженных идеально чистыми платками.
– Это там, – сказал сержант, протягивая салфетку, вынутую из бардачка. Милиционер оказался цивилизованнее журналиста.
Я узнал это место. Именно сюда я привозил Ипполита Игнатьевича. Вон она, решетчатая металлическая вышка с большой тарелкой наверху. Чтобы добраться до ведущей к ней асфальтированной аллее, нужно пересечь небольшую придорожную деревеньку. Передние дома истерично сверкали окнами, встающее солнце било в них из-за наших спин. Пролетающие трейлеры заставляли их на мгновение погаснуть, а потом они опять демонстрировали готовность сиять. В этой деревеньке всегда светило солнце, как в Альпах.
– Вам нужно идти туда. Видите, магазин и подстанция? Между ними.
– А не рано?
– Они открываются через полчаса. Идите. Ближе подъехать не могу – там все поймут.
Я кивнул и отправился в сторону закрытого магазина.
Проулок был кривой, сжатый с двух сторон заборами и космами старой, сухой травы. Поперек каждые пять шагов лежала лужа. Перешагнуть ее было нельзя, приходилось огибать, семеня по краешку, хватаясь за стебель репейника, при этом один полуботинок обязательно съезжал в воду.
Тишина, населенная только моим раздраженным сопением.
Нет, где-то, как старый, осипший петух, затарахтел мотоцикл – побудка для здешней техники.
Мужик стоит на крыльце, почесывая живот через майку. Смотрит на меня подозрительно. Да я и сам себе был подозрителен. В том смысле, а нормален ли я? Что я здесь делаю? Зачем?!
Проулок шел под уклон, резко вильнул. Вот и асфальт: свежий, гладкий – вода покрывала его большими плоскими каплями и активно испарялась. Я двинулся сквозь редеющий туман в направлении холма, равномерно поросшего одинаковыми, неинтересными соснами.
Такой чепухой, с которой меня вынудил ознакомиться сержант, забиты полки всех книжных магазинов в Москве. Оказаться ходоком по этому дебильному делу – что может быть позорней?! Хватит, товарищ подполковник, взяли меня на непонятный испуг, но теперь хватит! В каждой заброшенной деревенской часовне у них сидит код Да Винчи! Я решил…
Да ничего я и не решал. Дойду сейчас до речки, она петляет в ивняке под холмом. Посижу на берегу с полчаса, и доложу, что… что не пустили? Нет, тогда Марченко опять меня погонит на штурм.
Доложу, что зашел, поспрашивал, на меня посмотрели очень круглыми глазами. И оставьте меня в покое. А был ли дедушка?!
Да, вот и река: речка, почти ручей. И аккуратный, чуть выпуклый мост. На той стороне – стена сосняка.
Я остановился на мосту, опершись локтями о перила. Вода течет, течет себе. Не для себя, а именно себе. Пахнет растерянной, как бы только-только появившейся сыростью, а пластиковые бутылки на берегу уже так грязны, что почти начали сливаться с природой. Дальше не пойду. Задержусь на этом философском пункте: река, мост, текущая вода…
Нет, философское настроение не наступало. И в моем решении саботировать разведмероприятие была изначальная червоточина. Сам не верил, что удастся так легко откосить от исполнения. Поэтому, когда в кармане заворочался звонок от Марченко, я просто выпрямился, сплюнул в речку и побрел вверх на сосновый холм, срезая асфальтовый вираж, утопая подошвами в песке, перемешанном с хвоей.
Тропинка очень скоро влилась в асфальтированную аллею. Два ее поворота в теснинах голого боярышника – и я перед воротами. Направо и налево – стены темного кирпичного забора. На стоянке рядом пяток иномарок. Сквозь решетку ворот виден фасад двухэтажного с псевдоклассическими колоннами дома, устроенного на манер московских городских усадеб Шереметевых или Васильчиковых – поменьше первой, побольше второй. Крылья выгнуты вам навстречу, как объятия. Общее ощущение ухоженности, успешности этого куска подмосковной суши, несмотря на естественный весенний непорядок в остальной природе.
Большая кнопка в воротной тумбе.
В кармане снова ожил телефон. Я нажал кнопку, открыл крышку "нокии" и провел переговоры с секьюрити в присутствии подполковника. Сказал, как учили, что я клиент, по Интернету связывался сегодня утром, желаю некоторых процедур.
Решетка из мощных прутьев запикала, калитка щелкнула, пропуская внутрь. Я закрыл телефон.
Контролируешь, ментяра? Ну-ну, контролируй.
Перед крыльцом заасфальтированная площадка, посреди нее шестиугольная (конечно) клумба: бетонная чаша, наполненная даже не вскопанной, а как бы взбитой, расчесанной грабельками землей. Будущим цветам тут будет приятно.
Открыв дверь в старинном фасаде, я проник в пространство хай-тека. Стены, потолок, мебель – все этакое. Две симпатичных девушки за стойкой регистратуры, черные поджарые диваны, аквариум в виде стеклянного корабля. Не он утонул в море, а оно в нем. Это я рассмотрел и понял уже чуть позже, когда пообщался с девушками и уселся в удобное до невозможности, хотя и хлипкое на вид кресло.
Моя легенда: проблемы со сном, надо бы подкорректировать, но не медикаментозными средствами. Мне пообещали, что через пять – семь минут меня примет доктор для консультации и назначит нужный курс. Подполковник сказал, что с "моим" диагнозом больные пользуются максимальной свободой передвижения по зданию и территории. Максимум за сутки я должен сориентироваться, и установить, где прячется "дедушка". Деньги на первый взнос прилагались к "материалам".
Меня продолжало подташнивать, хотя и старался улыбаться девушкам, грациозно сидевшим на фоне электронного плаката, где раз в полминуты примерно менялись листы из серии "Сон разума рождает чудовищ". Странный выбор, по-моему, если здесь лечат сном. Словно прочитав мои мысли, живой плакат сменил пластинку, и пошли более уместные картинки: "Спа-салон "Аркадия". Здесь вас заставят полюбить себя!". Спа – от слов "спать".
Но мне еще сильнее захотелось отсюда убраться. Аркадия, блин.
Понятно, что ничего экстраординарного от меня не требуется. Играй на биллиарде, гуляй по парку, рубай в столовке овсянку и стреляй по сторонам внимательным взглядом. А через пару дней можно с чистой совестью сказать – не было никакого дедушки, и все. А если здесь и правда лечат нервы, то и хорошо. Мои нервы расшатаны, и давно. Стоит набежать какой-нибудь тучке, как я впадаю в панику. Вегетативка, наверно. Если я знаю, что это такое.
Когда я ничего не обнаружу, пусть подполковник проверяет сам, если ему надо.
Но мне тоскливо, противно, авантюристическую жилку у меня, видимо, удалили еще во младенчестве, как у японских новорожденных удаляют аппендикс. Или уже не удаляют. Не люблю приключений, даже полностью безопасных. Как пошла игра в шпионство!
– Вам плохо? – спросила меня одна из девушек, и я понял почему. Я продолжал беззаботно улыбаться, это усилие в смеси с моральной тошнотой, которую все не удавалось преодолеть, родила на лице ужасающую гримасу. Нет, хватит с меня подполковничьих фантазий! Уже прямо завтра я сорвусь отсюда, и все!
Зазвонил телефон. Петрович.
– Можешь сейчас приехать?
– Я…
– Приезжай!
– Я в больнице, вернее… – Я, извиняясь, улыбнулся в сторону девушек. Обозвать их роскошный салон больницей…
– Что-то серьезное? – озаботился Петрович.
– Да нет. То есть…
– Тогда приезжай. Прошу тебя!
Скверно. Петрович никогда меня ни о чем не просил. Я вообще не предполагал, что у него может возникнуть ситуация, в которой ему понадобится моя помощь. Отказать ему я, понятно, не мог. Но просто встать и уйти я тоже не мог. Паук-подполковник, сидя на нарах, крепко держал в руках нити своей паутины. И перед девчонками как-то неудобно. Вскочил, убежал. Я, конечно, псих, но неприятно, когда меня принимают за психа. Трагическая ситуация: состояние выбора, и что бы ты ни выбрал, выберешь неправильно. Я почувствовал, как внутри закувыркалось, захлебываясь экстрасистолами, мое поношенное сердчишко. Я всегда был паникером, и единственное, чему научился к зрелым годам, это говорить себе в таких ситуациях – это паника! Никакой практической пользы от этого не было, я все равно вел себя по-дурацки, но как бы на законных основаниях.
Девушки смотрели на меня внимательно. За их спинами появилась очередная наглая ложь по поводу возможностей их "Аркадии". И я резко встал. В голове шумело, желудок же выстлался льдом. Я положил локти на прилавок и, глядя между работницами, спросил голосом, интонациями которого не мог управлять:
– Мне нужен Ипполит Игнатьевич Зыков.
– Что? – спросили они тихим хором.
Я вдруг почувствовал, что веду себя правильно: сейчас сорву грубым напором тонкий замысел Марченки. Слон в посудной лавке.
– Есть основания считать, что он находится в вашем учреждении. Ипполит Игнатьевич Зыков. – В интонации моего голоса содержался намек на то, что тут, в "Аркадии", его удерживают насильно.
– А вот и доктор, – с большим облегчением сказала одна из девушек.
Полная, красивая как пирожное безе, женщина в белом. Она все слышала. Но смотрела на меня спокойно. Становилось понятно, что на биллиарде я здесь уже не поиграю. Сейчас меня выставят. Я был согласен. Хотелось бы только, чтобы вежливо, без вышибал. И я смогу с чистым сердцем доложить подполковнику, что меня "раскололи". Сам виноват. Но по второму разу меня сюда уж не погонишь.
– Пойдемте, – сказало безе.
Сердце мое опять дернулось.
Все смотрели на меня выжидающе. Мне хотелось просто удрать. Но было нельзя. Я медленно вернулся к креслу, взял с него свою куртку. Прости, Петрович, задержусь. Мне придется с ней пойти. И не из любопытства, хотя было понятно – про "дедушку" здесь знают. Если разобраться, я разведал достаточно: он здесь, так пусть подполковник гонит сюда своих орлов.
Женщина в белом повернулась и пошла в глубь здания. Можно было рвануть к выходу, но я двинулся за ней.
Лифт! В двухэтажном здании?!
Поездка была короткой и неприятной. Женщина на меня не смотрела и была абсолютно спокойна, что действовало мне на нервы, и так уже сильно перекрученные.
Я был смят и растерян, но убранство холла на втором этаже сумело меня поразить. Дубовые панели на стенах, фикусы в кадках и пальмы, медведи и стволы Шишкина на стене. Секретарша за столом с кремлевской лампой и страшным черным телефоном.
Меня попросили подождать "секундочку", я затравленно оглядывался. Секретарше я был неинтересен, она возилась со смартфоном – не все здесь стилизациея.
Итак, что сказать, когда спросят: зачем пришел? Изначальная легенда развалена моей паникой. Новую убедительную мне сейчас не сочинить. Говорить правду? Я представил, как глупо будет выглядеть моя правда: сбитые женщины, наказанные милиционеры, подполковник, спрятавшийся в камере собственного РОВД…
И дверь в кабинет открылась.
Белая врачиха впустила меня внутрь и ушла.
Убранство кабинета продолжало по стилю предбанник. Пятидесятые годы. Это я заметил краем сознания, потому что главное внимание занял человек в кресле. Толстый мужчина в белом халате, с голым, заостренным кверху черепом. Края бровей опущены, нижняя губа выпячена.
– Присаживайтесь.
Я присел, но он не начал говорить. Значит, это моя обязанность. Два раза проглотив слюну, я начал:
– Мне бы хотелось увидеть Ипполита Игнатьевича Зыкова.
– Вы его родственник?
– Сосед.
– Ну хоть что-то.
Он хочет сказать, что рад моему приходу?
– Что с ним?
Хозяин кабинета поиграл бровями.
– Нарушение мозгового кровообращения.
– Когда это случилось?
– Четыре дня назад. Состояние сложное, есть угроза инсульта. Мы делаем все возможное.
Так. Что же еще спросить?
– А-а, к вам его привезли?
– Нет, это случилось здесь, в том самом кресле, в котором сидите вы.
Представляю себе, старик пришел ругаться, он был странный уже в тот день, когда я его привозил в здешнюю ментовку…
– А почему вы не сообщили в милицию?
Брови поднялись и опустились.
– С какой стати? Человеку стало плохо, мы уложили его в палату интенсивной терапии. Попытались связаться с родственниками. Но у него с собой практически не было документов.
– Он скандалил?
По тонким губам врача пробежала усмешка.
– Скандалил.
– Тут что-то не так, – сказал я, хотя сначала собирался всего лишь подумать это.
– Что вы имеете в виду?
– У вас тут солидное, явно очень дорогое заведение, для чего вам тут держать, да еще в палате интенсивной терапии, нищего старика? Сколько это стоит в день?
– Триста долларов. Раньше было дороже.
– И вы хотите убедить меня, что так вы поступаете всегда – подбираете на дороге бомжей и укладываете…
– Нет, не подбираем. Ипполит Игнатьевич все же не бомж. Но вы правы, тут случай особый.
– А-а.
– Мы с Ипполитом Игнатьевичем хорошо знакомы. Меня, кстати, зовут Модест Михайлович, я директор и главный держатель акций этого предприятия.
Я опять сказал "а-а".