– Да на! – вспылил Юрец, вытащил деньги и сунул их в руку Толяна. – Четыре по пять и две по десять. Карманы тебе вывернуть?
– Ладно, не кипишись, – махнул рукой Толян.
Юрец уселся на топчан, и вся компания выпила. Закусывать стали хлебом и луком. И под этот хруст пожираемого врагами лука Уквасов заторопился думать и вырабатывать линию дальнейшего своего поведения. Договариваться с ними бесполезно. Бежать надо! Бежать – это предпочтительный максимум и приемлемый минимум одновременно. Кости рук и ног целы, даже рёбра в исправности, судя по всему.
Однако злодеи, словно уловив направление его мыслей, предприняли дополнительные меры по удержанию пленника в своей власти.
– Юрец, а ну-ка свяжи ему ручонки, – приказал Толян.
И Уквасов был связан каким-то обрывком промасленной верёвки. Результат: локти прижаты к бокам, а кисти рук свободны.
– Юрец, зажги вон ту свечу, – отдал новое распоряжение Толян. – Я должен видеть, как он будет корчиться в петле.
– Если его повесить, то это убийство. А если с крыши упадёт – самоубийство, – возразила Верка.
– Нет, я его повешу, – стоял на своём Толян.
– Сначала – следствие, – встрял в разговор Юрец.
Уквасов слушал их спор и не мог понять, насколько серьёзны намерения этих троих отбросов общества. На бомжей, конечно, они не тянут, но и не далеко ушли от жителей вокзалов, теплотрасс, подвалов и чердаков. Наверняка все судимы, включая и женщину. Или почти все. У Толяна рожа самая что ни на есть уголовная, прямо по Ломброзо. И причёска у него тюремная, он словно только вчера освободился из мест лишения свободы. И Юрец не лучше, хотя и интеллигентней на вид. Тонкое лицо, длинный нос, чёрные суровые глаза. А веркино лицо – это лисья мордочка, а не лицо. Злая мордочка лисы-доходяги.
Уквасов даже не заметил, как это Толян переместился ему за спину, – на горло легла прохладная верёвка и стала быстро затягиваться. Уквасов обеими руками вцепился в неё.
– Что вы делаете?! – завопил он. – Вы задушите меня!
– Молчать! – Толян ударил пленника чуть повыше поясницы. – Ещё слово – заткнём пасть. И не надо орать. Никто тебя не услышит, труп. Ты уже труп, тварь!
Последовал второй удар, затем третий. Подскочил Юрец и заехал Уквасову кулаком в зубы. Уквасов скромно застонал.
– Начинаем следствие! – провозгласил Юрец. – Толян, отпусти его пока.
Верёвка ослабла, и Уквасов попытался освободить от неё свою шею, однако тотчас же получил по правой почке.
– Не трогай её! – рыкнул Толян. Уквасов нерешительно опустил руки.
– Говори, давно ты стал извращенцем? – Юрец болезненно ткнул подследственного кулаком в грудь.
– Да он им родился, – уверенно заявила Верка.
– Его сделали таким, – пробасил Толян. Он похлопал Уквасова по плечу, затем, обойдя его, заглянул в глаза. – Так, жертва геноцида?
– Какого геноцида? – не понял Уквасов.
– Жидовско-масонского.
– Но я вовсе не извращенец и не маньяк, как вы тут говорите! – возопил несчастный. – Это же ошибка! Отпустите меня! Я прошу вас, отпустите!
Толян прервал его горячую речь:
– Кто ты – нам известно. И нам понятно, что ты подыгрываешь нашим врагам.
– Как подыгрываю? Кому? – всполошился несчастный.
– Западу. Кому! Он, с понтом, не понимает. Тем, кто за счёт наших ресурсов пожировать хочет. Тем, кому наше сырьё дешёвое нужно, а народишко местный, которого кормить надо, мешается. И ты, сучара, им на руку играешь!
– Я никому на руку не играю!
– Ещё как играешь. Им надо, чтобы тут все стали гомиками и маньяками, чтобы все повырождались и поумирали. Чтобы поубивали друг друга. У тебя какой счёт?
– Какой… счёт? Что такое? – не понимал Уквасов.
– Сколько ты душ русских загубил, подонок?
– Ни одной! Да вы что?!
– Ты из себя целку-то не строй. Как, по-твоему, умирать лучше? Три мгновения или три часа?
– Три мгновения, конечно, – сделал выбор несчастный. – Но я не хочу умирать!
– А для этого ты должен во всём признаться, гнида.
– Но я вполне нормален. Вы ошибаетесь, если так про меня думаете!
– Слушай, Толян, а давай проведём экспертизу! – обрадованно дёрнулся Юрец. – Идея есть!
– Говори! – разрешил Толян.
– Очень просто, – Юрец повернулся к сидящей на лежаке Верке. – Верка, раздевайся!
– Че-го-о?! – протянула Верка возмущённо.
– Проверим его на реакцию на женское тело в естественных условиях. Тебе, Верка, надо раздеться и показаться этому маньяку.
Вследствие этих разъяснений возмущения, клокотавшего внутри Верки, не убавилось.
– Я честная женщина, жлоб! Чего ты тут задвигаешь?!
– Верка, тебе ничего не угрожает. Тебе надо только раздеться. И чтоб он тебя увидел.
– Я перед кем попало не раздеваюсь!
– Верка, это для дела, – сказал своё веское слово Толян.
– Ладно, если для дела, то я не против, – согласилась Верка и стала раздеваться.
Уквасову стало плохо. Это что они такое задумали? Он с ужасом следил, как женщина стаскивает через голову джемпер. Какую такую реакцию они собрались проверять у него? Джемпер, оказывается, был надет на голое тело, и, когда Верка сняла его, Уквасов увидел только махонькие грудки – два кукиша – да рельефные рёбра этой костлявой особы. Потом Верка сняла джинсы, и он зажмурился – таких худосочных ног он ещё не видывал.
– Ты чего глазки прикрыл? – подскочил к пленнику Юрец. – Застеснялся, что ли? Давай, Верка, снимай остальное.
– Ты не командуй! – огрызнулась Верка, но трусы, тем не менее, сняла.
– Теперь встань и повертись перед ним, – продолжал распоряжаться Юрец.
– Ну, ты, не командуй! – вновь огрызнулась Верка и поднялась с лежака.
Огромный ком тёмной растительности между ног Верки – только это и представляло некоторый интерес. Но и этот шикарный пучок волос никаким радикальным образом не мог изменить ситуацию. У Уквасова замёрзли спина и затылок. Он понимал, чего ждут (или, скорее, не ждут) от него мучители, однако с ужасом сознавал, что вид обнажённой Верки не способен вызвать в его скукожившемся от страха организме какого-либо отклика. Он пропал.
А может быть, рано сдаваться? Уквасов поспешно обшарил испуганным взглядом обтянутый кожей скелет Верки, неторопливо поворачивающейся то вправо, то влево… Нет. Конечно, нет. Если закрыть глаза и представить кого-нибудь другого, другую какую-нибудь женщину, Александру хотя бы…
– Ну! – рыкнул Толян. – Ну как, гнида, готов к экспертизе? Юрец, проверяй!
– Сам-то не можешь? – вытаращился на него Юрец.
– Щас, ага! Щас я начну его ощупывать! – возмутился Толян. – Я гинеколог, что ли?
– А кто гинеколог? Я?
– Ладно, не спорьте! – раздражённо сказала Верка. – Я сама.
Верка приблизилась к Уквасову и расстегнула молнию на его брюках, проделав это настолько грубо, что Уквасов чуть было даже не упал. Если и дальнейшие её действия будут до такой же степени бесцеремонны, то ему следует опасаться… Впрочем, перебил себя Уквасов, опасаться сейчас необходимо прежде всего за свою жизнь, которая так неожиданно подешевела. И подешевела, обесценилась настолько, что зависит от трёх никчёмных, обожравшихся водкой человечков, из тех, что постоянно толкутся на пьяных углах, у дешёвых винных точек и просят у прохожих то сигарету, то на пиво добавить.
– Казнить, запятая, нельзя помиловать, – резюмировала Верка, глядя с усмешкой прямо в глаза Уквасову.
– Вот и ладушки, – удовлетворённо произнёс Толян. – Вот и вздёрнем тебя, сучара гнидовская.
– Надо самоубийством его кончать, – настаивала на своём Верка. – Зачем нам лишний геморрой? Юрец, дай закурить.
– Решим сейчас, – махнул рукой Юрец. – А пускай пока последнее слово говорит.
Толян кивнул:
– Он пускай говорит, я согласен, а ты бы, Юрец, слетал за пойлом. А? А то посмотри на меня – я же трезвый до неприличия, я же ни в одном глазу. Самому даже тошно, если честно. А, Юрец? А ты, шалава, одевайся! – вдруг резко повернулся он к Верке, усевшейся с сигаретой. – Ты всю ночь собралась тут сиськами трясти?
– Твоё какое дело? Ты кто это такой, чтобы указывать? – взвилась от возмущения Верка. – Ты мне указывать будешь?
– Цыц, женщина! – прикрикнул Толян.
Верка едва не задохнулась от возмущения:
– Что?! Да по какому ты праву?! Да ты, козлина, не подойдёшь ко мне после этого!
– Не скандальте, ребята, – примирительно проговорил Юрец и потянул Толяна за рукав. – Давай деньги!
Юрец ушёл, а Верка и Толян продолжали ругаться. У Уквасова, кажется, стала зарождаться надежда. Уже не трое, а двое. К тому же, в состоянии острого конфликта находятся. И если ссора продолжится, он убежит, чего бы это ему ни стоило. Надо только дождаться подходящего момента и бежать.
И тут он с тревогой обнаружил, что Толян готов пойти на мировую с Веркой. Толян разговаривал теперь вполне спокойно, басил ласково:
– Давай, Верка, замнём для ясности. Ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Верка, я же тебя люблю.
– Да которым местом ты меня любишь? Это которым раз в месяц? Ты же или в дупель, или вумат! А то с похмела!
– Верка, я же к тебе со всей душой. Верка, я же тебя люблю!
– Глохни! Уже тошнит.
– От меня? – вновь начал заводиться Толян. – Тебя от меня тошнит? А от кого тебя не тошнит? А от кого ты торчишь? От Юрца? Я же вижу, как ты ему глазки строишь, сучара! Вас же оставить нельзя ни на секунду! Шалава! Шалава и шалашовка! А ну оденься, тварь!
– Боишься, что простужусь? Заботу проявляешь?
– Одевайся! Быстро! Пока я тебя!..
– Да я два месяца могу не одеваться, пока ты меня!
– Ах ты!.. – Толян хотел ударить подружку, однако та вскочила на ноги и отбежала в сторону.
Толян метнулся было за нею, но тотчас вспомнил о пленнике и вернулся.
– Повернись! – рявкнул он Уквасову, и тот повернулся к нему спиною. Толян ухватился левой рукой за верёвку, болтавшуюся позади Уквасова, и побежал к Верке.
– Ахр-ахр! – захрипел Уквасов, не успевший пропустить пальцы рук между горлом и петлёю.
– За мной, гнида! – приказал Толян.
Уквасов понимал, что для него жизненно необходимо поспеть за Толяном. Но Верка не считала возможным бегать по прямой, она петляла. И Толян следовал за нею, стремительно реагируя на её финты. Что касается Уквасова, то он успевал не всегда, что приводило ко всё более удушающему затягиванию петли на его горле, потому как Уквасов, вцепившийся руками в верёвку возле устья петли, ослабить её смертную хватку не мог. А когда же он, споткнувшись, упал, Толян продолжал тащить его волоком.
И сознание покинуло несчастного.
10
Долгоиграющие негативные воздействия на психику Подлесного вконец измотали его. Кажется, он уже не способен был не то что действовать рационально, но и мыслить сколько-нибудь логически. В голове была каша из слов и обрывков фраз. И думать не хотелось нисколечко.
А надо было принимать решение. Хотя, конечно, если не идти сию же минуту домой, то принятие решения можно и отложить. Вот именно, если не явиться сейчас домой, то… И тут Дмитрий обнаружил, что он уже у своего подъезда. Осталось пять, четыре, три… Остался один шаг! Он уже взялся за дверную ручку, он потянул дверь на себя… Стоп! Дмитрий замер, а затем, собравшись с духом, решительным движением оттолкнул от себя металлическую дверь подъезда, недавно установленную и выкрашенную в фиолетовый цвет, и резко повернул обратно. Однако не сделал он и десятка шагов, как вдруг зазвучал за его спиною знакомый голос, тот самый, встречу с обладательницей которого ему так сильно хотелось отложить на более чем неопределённый отрезок времени.
– Диман, ты куда? – услышал он голос Бояркиной и остановился, от неожиданности втянув голову в плечи. Но Марина уже приблизилась и, схватив его за рукав, развернула лицом к себе. – Я хотела спросить, откуда это ты? Что-то я не понимаю. Со стороны посмотреть – идёшь от дома. Но, извини, я-то ведь знаю, что дома ты не ночевал. Или ты дома ночевал?
– Да нет, я дома не ночевал, – вынужден был признать Дмитрий, который каждой клеточкой своего организма уже понимал, что тон, которым с ним разговаривает Марина, не предвещает ничего хорошего. Больше того, сулит неприятности.
– Ну так и где же ваше величество ночевать изволили?
– Марина, я должен тебе всё объяснить, – заторопился Дмитрий.
Однако он опоздал. Вероятно, поздно уже было десять или двадцать секунд тому назад, тогда, когда Марина вопрос "ты куда?" заменила вопросом "ты откуда?". Бояркина сгребла его за шиворот и поволокла в сторону подъезда.
– Я знаю, откуда ты выпал! – прошипела она. – Давно уже надо было догадаться мне, дуре старой. Ничего, сейчас я вам обоим устрою! Сейчас я вас поучу и полечу одновременно! Я ей сделаю бахромчатую стрижку! Змеюка подколодная!
– Марина, я тебя не понимаю! Марина, кто – змеюка? – растерянно бормотал Дмитрий.
– Молчать! – прикрикнула Бояркина и ударила Подлесного в затылок. Правильнее сказать, не ударила, а как бы ткнула, так, чтобы не отбить кулак о жёсткий затылок.
Бояркина притащила Подлесного к двери квартиры Степанищевых и решительным движением прижала кнопку звонка. Дмитрий недоумённо покосился на Бояркину и хотел было уж вербальным способом выразить это своё недоумение, как вновь получил болезненный тычок, пришедшийся теперь ему в правую бровь.
– Твой где? – спросила Бояркина у открывшей на звонок дверь Степанищевой.
– Вы чего это так? – хмуро сказала хозяйка квартиры. – Перепугали даже. Нажали бы пару раз и всё. И ждите, а не…
– Твой где, спрашиваю? – перебила Бояркина.
– На работе. А что случилось?
– Он на работе, а ты не знаешь! – со зловещей ухмылкой выкрикнула Марина. – Так ты, значит, курва, не знаешь, что случилось! Ну да, не в первый же раз! Что ж тут особенного?!
– Мариночка, дорогая, ты ошибаешься! – постарался перекричать Бояркину Дмитрий и тут услышал, что в замке поворачивается ключ.
– Что здесь за шум? – весело прокричал вошедший Степанищев.
– А застукала я наших с тобой благоверных! – огорошила его Марина.
– Не понял я, – с трудом выговорил Степанищев и начал багроветь.
– Застукала, говорю, я их, – повторила Бояркина. – Не зря ты, Вовка, свою курву ревновал. Она даже моего вахлака в постель затащила! Вот тебе и прелести ночной работы!
Степанищева подскочила к Марине и ухватила её за рукав.
– Маринка, соседка, ты что это городишь?! Кого я затащила? Какая постель?!
– А ну отодвинься! – взорвалась Бояркина. – Хватается, вишь!
Между женщинами завязалась некая борьба, и Подлесный подумал, что следовало бы развести их в разные стороны, но в этот миг увидел (сначала, впрочем, видимо, почувствовал) вцепившийся в него взгляд Степанищева.
– Э-э-э! – испугался Дмитрий и попятился, ощутив жгучее желание быть сейчас как можно дальше от Степанищева, пригнувшего голову и сжимающего побелевшие кулаки. – Вова, тут недоразумение. Давай, Вова, спокойно разберёмся.
– Спокойно? – поразился Вова Степанищев и сделал первый шаг по направлению к Подлесному.
– Да-да, спокойно. Тут явное недоразумение. Маринка ошиблась, так как…
Однако в эту секунду Степанищев резко рванулся вперёд, и правый его кулак полетел в голову Дмитрия. Подлесный сумел отскочить, получив вследствие этого отсрочку. Всего лишь отсрочку, потому как уже следующим ударом он мог быть размазан по стене, ибо Вова Степанищев, буйволоподобный от природы, в данный конкретный период настоящего времени был особенно страшен.
И Дмитрий решил не тратить драгоценное время (это время можно было оценить в сумму дней оставшейся жизни) на попытки что-либо объяснить. Он будет спасаться бегством! Путь к выходу из квартиры через дверь закрыт, следовательно, остаётся окно. Дмитрий отпрыгнул в сторону, уйдя таким образом от очередного удара Степанищева, и бросился внутрь квартиры.
– Куда?! – прорычал разъярённый Степанищев. – Стой!
Но Подлесный останавливаться не собирался. А падать – тем более. Однако он упал, наткнувшись на некстати оказавшийся на его пути стул. Степанищев торжествующе рыкнул и нагнулся, протягивая к Дмитрию свою правую руку с растопыренными пальцами. Дмитрий лягнул эту руку ногой, а потом уцепился руками за скатерть и рванул её на себя. Возможно, он намерен был укрыться ею от неправедного гнева ревнивца. Загремела, зазвенела падающая со стола посуда, заверещала, завизжала Степанищева, болезненно воспринявшая данное обстоятельство.
– Молчать! – приказал Степанищев.
– Не смейте бить посуду! – прокричала Степанищева.
– Посуду жалко?! Н-на! – крикнул Степанищев. Одновременно с выкриком он запустил стулом в сервант, размахнувшись при этом так, что два плафона люстры разлетелись вдребезги.
– А-а-а! – завопила Степанищева и бросилась на защиту мебели и посуды.
– Уничтожу! Сотру в порошок! – обещал Степанищев, рывком переворачивая стол. Повисшей на нём жены он ещё не заметил.
Акцент степанищевского гнева сместился на атрибуты семейного благополучия, и Подлесный получил возможность осмотреться. И осмотрелся. Окно отворено. Этаж – второй. А может быть, всё же в дверь попытаться выскочить? Дмитрий побежал к двери, однако на пути у него оказалась Бояркина. Она выставила перед собою руки и завизжала, чем привлекла внимание Степанищева, который тотчас отшвырнул в сторону находившееся в его руках кресло и повернулся к Дмитрию. Дмитрий метнулся влево, затем развернулся и побежал к открытому окну.
Он вскочил на подоконник, но спрыгнуть не успел – Степанищев вцепился в его ветровку и потянул на себя. Если Вова Степанищев втащит его обратно в комнату, то он пропал. И Дмитрий изо всех сил рванулся из рук разъярённого соседа. Однако освободиться ему не удалось. А вот ноги сорвались с подоконника. Спустя мгновение он осознал себя человеком трагическим образом зависшим над пропастью – и вверх подняться нет возможности, и выпустить из слабеющих с каждой секундой рук подоконник боязно. Но Степанищев дважды взмахнул тяжёлым кулаком, нанеся два страшных удара: сначала по пальцам левой руки Дмитрия, а затем по пальцам правой. И Подлесный полетел вниз.
Бежать с места падения он не смог. Вскочил было на ноги, но тотчас же, дико взвыв, опустился на землю. Боль чуть приутихла, тем не менее при появлении Бояркиной и супругов Степанищевых Дмитрий зажмурился и принялся стонать, вкладывая в производство душераздирающих звуков всю свою душу, не желавшую расставаться с телом под аккомпанемент глухих ударов ревнивого соседа.
***
– Меня-то ты помнишь? – с тревогой спросила Марина Бояркина.
– Да, я помню тебя, Марина, – смиренным голосом произнёс Дмитрий.
– И что ты не помнишь?
Дмитрий принял задумчивый вид, потом сообщил:
– Я ещё не разобрался.
Дмитрий Подлесный никогда не смотрел мексиканских телесериалов, однако достаточно был наслышан о том, что в каждом из них кто-нибудь обязательно утрачивает память. И вот пришла ему в голову идея "потерять" память. Частично. Была мысль сказать, что он вообще ничего не помнит, но этот вариант показался ему менее предпочтительным. И действительно, заяви он, что память утрачена полностью, то разоблачить его, пожалуй, будет попроще. А если – частично, то уж вряд ли, так как он прекрасно знает, что именно он не помнит, или, правильнее сказать, не желает помнить.