- Он умер от яда, полученного не под видом микстуры. Например, от отравленной морфием папиросы.
- Может быть, покажете пальцем на убийцу и объясните его мотив?
- Нет, пока не покажу. Я лишь пытаюсь убедить Вас, что с той доказательной базой, что собрана по настоящему делу, не следовало обвинять Жюжеван в убийстве. Между ревностью и убийством нельзя ставить знак равенства.
- По крайней мере, Вы согласились, что наша французская мамзель ревновала молодого Прознанского, - раздраженно проворчал Шидловский. То, что он назвал обвиняемую "мамзель" свидетельствовало о его крайнем возмущении.
Шумилов почувствовал, что Вадим Данилович, упорно стоит на своей версии и воспринимает все, противоречащее его суждению, как досадную помеху. Впрочем, Шумилова не могло не радовать то обстоятельство, что помощнику прокурора, хочет он того или нет, все же придется разбираться с жалобой Жюжеван. Шидловский был раздражен ее обращением прокурору окружного суда и не скрывал этого, но в своем дурном расположении духа Вадиму Даниловича следовало корить лишь самого себя. Он действовал, не советуясь с Шумиловым, и поставил себя в затруднительное положение самостоятельно. Пусть теперь поломает голову над тем, как из него выходить.
С такими мыслями Шумилов ехал к дому Прознанских. На душе было как-то скверно. Он представлял, с каким лицом его встретит Софья Платоновна и что ответит на просьбу предоставить в распоряжение следствия дневник покойного. Объяснение могло получиться не в меру эмоциональным и вздорным.
Швейцар Сабанеев был на своем месте. Он вышел из-за витражной загородки, щелкнув каблуками, поздоровался. Дверь в квартиру Шумилову отворила Матрена Яковлева, горничная, которую он допрашивал в прокуратуре. Женщина приняла у него пальто и проводила в небольшую гостиную, служившую, по-видимому, Софье Платоновне и кабинетом: в углу стояло небольшое, красного дерева, бюро, на нем лежали бумаги, счета и большая бухгалтерская книга. Софья Андреевна посмотрела на Шумилова поверх круглых, смешных очков, державшихся у неё на кончике носа. Шумилов едва успел поздороваться, как внезапно раскрылась дверь и из смежной комнаты вошел полковник. Он выглядел по-домашнему и был облачен в просторный атласный стеганый халат, перехваченный поясом с кистями.
- Что здесь происходит? - с весьма решительным видом спросил он. Ну, прямо-таки, коршуном слетел.
- Шумилов Алексей Иванович, - на тот случай, если полковник позабыл его имя-отчество представился Шумилов, - делопроизводство помощника прокурора окружного суда Шидловского. Если припоминаете, я в составе следственной группы производил в вашем доме обыск.
- Слушаю Вас, Алексей Иванович.
- Следствию стало известно о существовании важного документа - дневника Вашего сына Николая - который не был приобщен к делу в ряду прочих его бумаг.
Шумилов заметил, что супруги переглянулись, но лица их оставались непроницаемы, ни один мускул не дрогнул. Алексей Иванович нутром почувствовал: тетрадь точно существует, но родители сейчас начнут запираться. Шумилов поспешил продолжить, пока они не наговорили гору лжи, усложняя и запутывая ситуацию.
- Когда проводилась выемка бумаг Николая Дмитриевича вы не обратили наше внимание на отсутствие среди них столь важного для следствия документа, как дневник, - Алексей Иванович старательно избегал говорить о Николае, как о покойнике, не желая травмировать родителей, - Никто не ставит вопрос о его умышленном непредставлении, мы понимаем, сколь тяжел был для вас тот момент. Следствию доподлинно известно, что дневник существует, он не мог быть уничтожен случайно или по недомыслию. Так же нам известно, что сам Николай свой дневник не уничтожал, - тут, конечно, Шумилов блефовал, но следовало упредить возможное возражение родителей, - на этом настаивает обвиняемая Мариэтта Жюжеван. Это тетрадь в рыжей сафьяновой обложке и сейчас она находится где-то в доме. Обычно она хранилась в письменном столе в комнате Николая.
В комнате повисла тяжелая тишина, нарушаемая только звуками улицы, проникающими через приоткрытое окно. Родителя явно не хотели отдавать дневник, но при этом они были застигнуты врасплох и не знали как себя повести.
- Господин полковник, мы ОБЯЗАНЫ приобщить тетрадь к делу, - продолжал давить Шумилов, - И Вы обязаны её выдать. Напомню Вам содержание статьи 368 "Устава уголовного судопроизводства" Российской Империи: ни присутственные места, ни должностные или частные лица не могут отказываться от выдачи нужных к производству следствия письменных или вещественных доказательств. Нарушая эту статью…
- Я не отказываюсь, - негромко сказал полковник, многозначительно взглянув на жену, - Вы, разумеется, получите дневник Николая.
Софья Платоновна поджала губы, на переносице образовалась вертикальная складочка. Открыв дверцу бюро, она запустила руку куда-то вглубь и выудила рыжую сафьяновую тетрадь.
- Это не специально так получилось, просто в момент обыска у Николашеньки ее не было в столе, просто… в то ужасное утро она лежала… совсем в другом месте… - Софья Платоновна запиналась, выдавливая из себя слова, и глаза ее бегали как у нашкодившего котенка, - … среди его учебников, которые он читал в последнее время… Мы даже не можем сказать, как это получилось… и совершенно упустили из виду, когда шел осмотр вещей…
Шумилов взял тетрадь, пролистал наспех. Это был именно дневник.
- Благодарю. Я напишу Вам росписку, пригласите прислугу, дабы она засвидетельствовала, - проговрил Алексей Иванович.
Через пять минут он уже был на набережной Мойки. Ноги быстро несли его назад, в прокуратуру; не терпелось сесть за стол и внимательно изучить записи Николая Прознанского. "Ну, полковник, ну жук!" - размышлял Шумилов по дороге, - "Разоблачает гувернантку, а сам пытается утаить от следствия такую важную улику, как дневник! Да, впрочем, разве только полковник? Как там говорится? - муж и жена - одна сатана. Только пока непонятно, кто кем руководит. Жюжеван ведь именно мамашу Николая называла своим главным недругом жену. И с чего бы это? Что они не поделили?"
Алексея Ивановича разбирало любопытство, что же такое секретное таил в себе этот дневник, раз родители постарались утаить его? Шумилов подошел к чугунным перилам, остановился на узеньком тротуарчике, практически перегородив его. Раскрыл тетрадь и неспеша пролистал страницы. В дневнике не было никаких вложений, характерных для подобного эпистолярного творчества, как-то, записочек, открыток, засушенных цветочков. Просто записи чернилами. Причем не ежедневные. На последней странице несколько фраз были густо замазаны тушью, да так, что прочитать их казалось невозможным. "Уж не эти ли строки являются причиной сокрытия тетради?" - подумал Алексей Иванович. Он всё более укреплялся во мнении, что главные секреты этого расследования еще только ждут разгадки.
13
Вернувшись на свое рабочее место, Шумилов углубился в чтение дневника Николая Прознанского. Первая запись в нем датировалась сентябрём 1877 года, т. е. была сделана примерно за полгода до смерти. К дневнику Николай Прознанский возвращался нерегулярно, как правило делая записи два раза в неделю. Обычно он описывал события, иногда пересказывал беседы, показавшиеся ему в силу каких-то причин любопытными - как раз то, что обычно заносят в дневник молодые люди.
Прежде всего Шумилов обратил внимание на то, что ни в одной строчке дневника не упоминалась связь с гувернанткой. Ни в каком виде. Мог ли вчерашний гимназист обойти молчанием такой животрепещущий для него момент жизни, как "взрослая" связь с женщиной, со всеми сопутствующими новыми впечатлениями? Хотя с другой стороны, если верить полковнику, не такие они были и новые, эти впечатления, если только эта связь в самом деле началась почти 3 года назад, когда Николаю было 15 лет.
Нигде в дневнике не было рассуждений о политике, ни под каким соусом не высказывались не то что радикальные, а даже просто критические суждения. Зато в некоторых записях автор изливал свое мрачное настроение, тоску, и именно эти обратили на себя особенное внимание Шумилова. Так, в ноябре Николай писал: "Смешно разочаровываться в моим годы! Чем больше живешь, тем больше узнаешь, тем больше видишь, что многие мысли неосуществимы, что нет никогда и ни в чем порядка. Должен ли я упрекнуть себя в чем-нибудь? Много бы я ответил на этот вопрос, если бы не боялся, что тетрадь попадет в руки отца или кому-нибудь другому и он узнает преждевременно тайны моей жизни с 14 лет. Много перемен, много разочарований, многие дурные качества появились во мне. Кровь моя с этого времени приведена в движение, движение крови привело меня ко многим таким поступкам, что, при воспоминании их, холодный пот выступает на лбу".
Узнал из дневника Шумилов и точную дату поездки компании молодых людей в бордель. Произошло это 16 января. Николай довольно откровенно описал переживания своего конфуза, хотя понять что же именно там с ним случилось из этой записи было невозможно: "Наперёд знал, что ничего путного из этой затеи не выйдет, а всё равно поехал. Хорошее, богатое заведение, девочки одна к одной, полячки из Варшавы и Лодзи. Сидел, пускал слюни, презирал себя. Тянул время, оттягивая момент своего окончательного мужского фиаско. Играл на гитаре, пел куплеты на матерные стихи Лермонтова и Полежаева. Стоявшая позади моего кресла барышня дышала в затылок и ложилась на плечи грудью, в результате чего произошел тот самый конфуз, которого мне любой ценой следовало избежать. Постарался не показать вида, изобразил будто налился шампанским. Хотя я и выпил больше двух бутылок (это по червонцу-то каждая!) остался трезв, как стеклышко. Как тяжело сознавать себя ничтожеством!"
Другая примечательная запись датировалась 21 января. "Сила воли выработалась из упрямства и спасла меня, когда я стоял на краю погибели. Я стал атеистом, наполовину либерал. Дорого бы я дал за обращение меня в христианство. Но это уже поздно и невозможно. Много таких взглядов получил я, что и врагу своему не желаю додуматься до этого; таков, например, взгляд на отношения к родителям и женщинам. Понятно, что основываясь на этом и на предыдущем, я не могу быть доволен и настоящим." "Интересно, что молодой человек имел ввиду, говоря о своём порочном взгляде на родителей и женщин? - подумал Шумилов, - Уж не поездку ли в бордель? Но только при чем тут родители? Нет, было, видимо, еще что-то, совсем другое."
Позже, 2 марта 1878 года, Николай сделал ещё одну примечатльную запись: "Светло ли моё будущее? Недовольный существующим порядком вещей, недовольный типами человечества, я навряд ли найду человека, подходящего под мой взгляд, и мне придется проводить жизнь одному, а тяжела жизнь в одиночестве, тяжела, когда тебя не понимают, не ценят." Эта вселенская скорбь молодого человека, едва начинавшего жить, могла бы показаться смешной, если не знать, что через полтора месяца его земной путь пресечется весьма трагическим образом. "Экой Печорин, надо же! Молчать трубе, молчать литаврам! Интересно, "не понимают, не ценят" - это относится ко всем окружающим, включая родителей, брата, друзей, Верочку Пожалостину, Мари Жюжеван? Или на самом деле Николай имеет в виду всего одного человека?" - размышлял озадаченный Шумилов, - "Выходит, с таким ощущением собственной значимости жил Николай? Обыкновенно, в его годы каждый молодой человек ощущает свою уникальность, ждет от жизни даров в виде славы, любви прекрасных женщин, блестящей карьеры, всеобщего восхищения его необыкновенными дарованиями… А тут - такой черный пессимизм". Интересно же видел свою будущность этот представитель "золотой молодёжи"!
Последняя запись была сделана 18 марта, в день получения того самого письма на голубой бумаге от Веры Пожалостиной, которое было найдено во время обыска. В этом письме Царица Тамара просила Николая прекратить бессмысленные и навязчивые ухаживания. Николай записал в дневнике: "Сегодня такой солнечный, хороший день на дворе, а для меня это - черный день. Верочка ответила, умышленно сделав это письмом, а не при личной встрече. К чему все прелести мира, если нет больше…" Дальше эту запись прочитать не удалось - почти половина страницы оказалась вымарана тушью, да так густо, что под нею не угадывалась ни одна буква. Шумилов задумался. Интуитивно он чувствовал, что именно эти, кем-то старательно зачеркнутые строчки, очень важны для понимания последовавших в середине апреля событий. Вероятно, поэтому их и постарались скрыть. Кто бы это ни сделал, он не захотел полностью уничтожать ни страницу, ни сам дневник. Очевидно, потому, что дорожил каждым словом, попавшим в эту тетрадь.
Шумилов взял лист бумаги, ручку и выписал в столбец:
1. О себе самом;
2. Мать;
3. Отец;
4. Жюжеван;
5. Пожалостина Вера;
6. Павловский Сергей;
7. Виневитинов Иван;
8. Владимир Соловко;
9. Штром Андрей;
10. Пожалостин Андрей;
11. Обруцкий Федор;
12. Спешнев Петр.
13. Посторонние, случайные люди.
После этого он принялся читать дневник снова. При каждом упоминании автором того или иного человека из составленного списка, Шумилов ставил против этой фамилии галочку. После повторного прочтения дневника Алексей Иванович знал, что чаще всего Николай Прознанский поминал в дневнике самого себя - 52 раза. Это было логично и имело хорошее объяснение: дневники заводят эгоцентрики, люди занятые более всего самими собой. Можно сказать, что дневник - это книга о самом себе. И чем более человек эгоцентричен, тем более такая книга окажется откровеннее. Далее по частоте упоминаний шли друзья Николая Прознанского - 23, 20, 19, 17 раз. Вера Пожалостина упоминалась 15 раз, что в принципе, тоже было немало, если принять во внимание, что в жизни Николая она возникла в конце осени 1877 года, т. е. не с начала ведения дневника. Отец был упомянут молодым человеком всего трижды, причем два раза в обезличенной форме, скорее как философская категория, нежели как полковник Дмитрий Павлович. Свою мать Николай Прознанский упомянул 8 раз. А вот Жюжеван - ни разу.
Получившийся результат показался Шумилову очень интересным. Сын всячески избегал упоминания в своём дневнике как отца, так и гувернантки. Они словно не присутствовали в его жизни, хотя на протяжении всех месяцев, охваченных дневниковыми записями, оба были рядом и с ним и Николай встречался с обоими практически ежедневно. Что было тому причиной такого отношения к этим людям?
Очень заинтересовало Шумилова и то, как покойный Николай Прознанский описал своё посещение публичного дома. Молодой человек явно имел какое-то расстройство половой сферы. Этим обстоятельством следовало заинтересоваться гораздо раньше. Оно могло прояснить характер отношений Николая с гувернанткой. Очевидно, что-то мог знать доктор Николаевский. Следовало поговорить с ним на эту тему.
Помимо этого следовало попробовать прочесть замаранную тушью часть текста на последней странице дневника. Для этого надо было обратиться в химическую лабораторию Министерства внутренних дел. Кроме того, криминалистов следовало бы попросить проверить дневник на предмет выявления тайнописи; поскольку Николай Прознанский был большим любителем химии, то можно было предположить использование им симпатических чернил. А полицейские химики были большими специалистами по этой части. Даже если бы они не справились с поставленной задачей, то по крайней мере, смогли бы назвать тех специалистов в Петербурге, кто наверняка справится. Хорошие химические кабинеты имелись при Экспедиции по заготовлению ценных бумаг Министерства финансов, в Горном институте, в университете. Разумеется, подобное исследование дневника могло быть осуществлено только по оформлении специального направления. А перед тем, как отдавать дневник в руки химиков, его следовало полностью скопировать в силу возможной утраты.
Но помимо этих обстоятельств следовало не упускать из виду проверку Петра Спешнева, возможного родственника осужденного по "делу петрашевцев" Николая Спешнева. Минует день-два и Шидловский непременно поинтересуется результатом. К этому следовало быть готовым.
Шумилов засел за оформление необходимых документов, затем отнес дневник секретарю, попросил скопировать его в кратчайшие сроки. Всегда безответный Никита Иванович пролистал дневник, да сокрушенно покачал головой, ведь все-таки речь шла, почитай, о сорока листах. "Ждите, Алексей Иванович, я конечно же, буду работать", - заверил он Шумилова совершенно убитым голосом.
Шумилов составил свой запрос о родственниках Петра Спешнева в адресную экспедицию столичной полиции весьма казуистично. Он не просто попросил перечислить всех родственников Спешнева, но и упомянул о возможном родстве последнего с неким однофамильцем, проходившем по делу "петрашевцев". Сделал это Шумилов, разумеется, не случайно.
Постановка паспортного учета в Российской Империи имела давнюю историческую традицию и являлась одной из сильнейших сторон организации административного аппарата. Начиная с 1719 года при отъезде любого человека податного сословия в соседний уезд или далее, ему надлежало выправить "пропускное письмо". Оно представляло собой документ с указанием имени, отчества, фамилии, возраста, направления движения владельца, а также его детальный словесный портрет. Помимо этого "пропускное письмо" содержало запись о месте и дате его выдачи. "Пропускное письмо" времен Петра Первого явилось прообразом паспорта, а организационный механизм его учета фактически положил начало институту прописки (или приписки) в России. По прибытии в назначенное место владелец вручал паспорт дворнику (либо сам являлся с ним к местной полицейской власти), который в течение суток должен был снести документ в околоток, где данные паспорта переписывались и поступали в адресный стол полицейской части. Там на владельца паспорта заводилась карточка, сохранявшаяся в течение года. По истечении года карточка сдавалась в т. н. адресную экспедицию городской полиции, подразделение более высокого уровня, откуда по истечении пяти лет направлялась в адресный архив. Паспорта выдавались на год, два и три и начиная с 1763 года облагались денежным сбором. В девятнадцатом столетии в паспортах стали появляться записи о несовершеннолетних детях и жене обладателя, в том случае, если они путешествовали вместе с ним. Если в начале существования паспортной системы священники и дворяне были освобождены от необходимости получения паспортов для проезда по стране, то постепенно все сословия оказались в равной мере вынуждены получать и регистрировать такие документы.
Помимо данных о жителях Санкт-Петербруга, копившихся в архивах адресной экспедиции, весьма важная информация о них оседала в секретном архиве Третьего отделения Его Императорского Величества канцелярии. Формально архив этот должен был содержать материалы только о лицах, заподозренных в политической неблагонадежности, но на самом деле помимо таковых в нем оказывались справочные данные практически на всех сколь-нибудь образованных жителей столицы.