После того, как Жюжеван закончила чтение и молча вернулась на свой стул, Шидловский продолжил:
- Итак, можете ли Вы каким-то образом прокомментировать заключение графологов?
- Это все алхимия, это - лженаука, - невпопад сказала Жюжеван, - Я хочу сказать, что я не писала анонимного письма и увидела его впервые только сейчас. А то, что пишут Ваши специалисты - это не про меня.
- Что ж, так и запишем, - удовлетворенно вздохнул Шидловский и снова покосился на Шульца, - Мадемуазель Жюжеван заявила о своем несогласии с мнением экспертов-почерковедов.
Захлопнув дело и отложив его в сторону, помощник прокурора положил руки на стол и задумчиво посмотрел в лицо Жюжеван.
- Знаете, на самом деле и авторство анонимки, и рассказы молодых людей про Ваши интимные дела для меня не слишком интересны. Честно слово! Меня занимает всего один вопрос, ответьте мне на него, пожалуйста, чистосердечно… - неспешно проговорил он.
- Да, конечно, - кивнула Жюжеван.
Шумилов наперед знал каким будет вопрос Шидловского, а вот Жюжеван, видимо, совершенно не чувствовала игры помощника прокурора.
- Зачем вы убили Николая Прознанского? - прогремел на весь кабинет его рык.
При этих словах Жюжеван отшатнулась, словно от удара, подняла на Шидловского округлившиеся глаза, но встретившись с его холодно-пронзительным недобрым взглядом, обвела глазами всю комнату, словно в поисках сочувствия у Алексея Шумилова и Никиты Шульца. Повисло тяжелое молчание. Щумилов видел, как постепенно глаза Жюжеван наполнялись слезами, а пальцы судорожно перебирали синий вельвет платья. Тягостная тишина скоро сделалась невыносимой, но никто из присутствовавших не желал ее нарушать первым. Но в конце-концов не выдержала Мари.
- Значит Вы полагаете я… я убила?!.. - она задохнулась, на лице проступила гримаса недоумения и ужаса, - Что Вы говорите! Какое чудовищное и несправедливое… подозрение…
Её взгляд потерянно метнулся по кабинету, потом, словно прикованный неведомой силой, остановился на Вадиме Даниловиче и уже не отрывался от его лица. Голос Жюжеван поднялся, зазвенел, в нем послышалась дрожь и отчаяние:
- Как бы я могла?! Это же мой… мой воспитанник, мой ученик, я его… лелеяла много лет! Я с ним провела больше времени, чем родная мать! Какая же это чушь! Как только это могла прийти вам в голову?!
Слова срывались с её губ резко, быстро, она вся подалась вперед, казалось, что вот-вот вскочит со своего стула и набросится на помощника окружного прокурора с кулаками. Он смотрел на нее холодно, спокойно. Так обычно смотрит зоолог на пришпиленную булавкой бабочку - как она бьётся, сучит лапками, бессмысленно пытается избежать своей безрадостной участи. Шидловский, всем своим видом показывая, что на него не действуют дамские "выкрутасы", спокойно проговорил:
- Вы его отравили, дали под видом лекарства морфий, который как Вы знали, Николай получил летом из экстракта опийного мака. Я полагаю, что все это произошло потому, что он порвал тяготившую его связь с вами. Либо готовился это сделать. Я верю, что Вы его ценили, дорожили им и даже искренне любили. Хотя любовь это была, конечно, нездоровой. Но Вы многое связывали с Николаем. Это так по-женски.
- Но это же неправда! Этого не было!! - она почти кричала.
От её светской сдержанности не осталось и следа. Она уже не могла сдержать слёз, мокрое лицо исказила гримаса, вмиг сделавшая его некрасивым.
- Так и запишем в протокол, - спокойно продолжал Шидловский, обращаясь как бы к секретарю, но поглядывая при этом на Жюжеван, - Мадемуазель, в ответ на заданный ей прямой вопрос о виновности в смерти Николая Прознанского, заявила, что себя виновной не признаёт. Ввиду тяжести инкриминируемого Жюжеван преступного деяния, её запирательства, наличия, как иностранной подданной, возможности в любой момент покинуть пределы Российской Империи помощником прокурора Санкт-Петербургского окружного суда Шидловским Вэ Дэ принято решение об аресте Жюжеван Эм и заключении её под стражу в женское отделение Санкт-Петербургского тюремного замка. Обвиняемой вручено постановление об аресте и разъяснено…
Плавное течение речи Вадима Даниловича было остановлено падением тела Жюжеван на пол. Шумилов подскочил к упавшей, пощупал пульс сначала на запястьи, потом на шее. Не нащупав, испугался не на шутку. Шульц, привстав на цыпочки, из-за конторки с любопытством наблюдал за его манипуляциями.
- Никита Иванович, - обратился к нему Шумилов, - пригласите конвойных, они в коридоре сидят. И потрудитесь врача пригласить.
Шульц без лишних слов скользнул за дверь.
- Вадим Данилович, нашатырь у Вас где-то был, - вспомнил Шумилов.
Но Шидловский без напоминаний уже извлек из стола пузырек и смачивал его содержимым платок.
- Вот насчет врача побеспокоиться следовало загодя, - сокрушенно пробормотал он.
Дверь отворилась. Вошли ожидавшие в приемной полицейские, да так бестолково и остановились на пороге.
- Не надо стоять столбом, братцы, - сказал Шидловский, обращаясь к ним, - осмотрите покамест сумочку барышни. Вам её на Шпалерную везти, так что потрудитесь! Рекомендую обратить внимание на флаконы и баночки, в них может оказаться яд.
Шульц привёл доктора на удивление быстро. В соседнем с прокуратурой доме проживал немец-акушер, его обыкновенно звали в случае каких-то эксцессов на допросах. Иногда, хотя и не очень часто, обвиняемые при задержаниях пытались грызть стаканы, пить чернила и падать в обмороки. В дальнейшем все допросы и очные ставки проводились на территории тюремного замка, где каждый из помощников прокурора имел для этого персональную камеру. Там разного рода инциденты, связанные с членовредительством, происходили не в пример чаще, но на территории тюрьмы существовал лазарет, а в штате персонала имелись врачи, так что проблема с оказанием первой помощи пострадавшим решалась гораздо проще.
Доктор осмотрел уложенную на диван Жюжеван, определил аритмию, дал каких-то капель. Он более получаса добросовестно просидел рядом с нею, успокаивающе разговаривая и периодически проверяя пульс. После его ухода Шидловский подсунул Жюжеван на подпись протокол допроса, зачитал постановление о взятии под стражу и разъяснил некоторые казенные формулировки. Старший конвойного наряда расписался о принятии арестованной под ответственность.
А потом её увели.
12
Прошло несколько дней. Следственная машина была запущена и работа последовательно продвигалась своим чередом. Помощник прокурора решил проблему с протоколом осмотра трупа Николая Прознанского способом воистину нетривиальным: он отдал бумаги полковнику Прознанскому, а тот вернул их через два дня с необходимыми подписями. Помимо Пашенко, в действительности проводившем вскрытие, под протоколом подписался некий адъюнкт академии, не имевший к происшедшему ни малейшего отношения. Полковник, используя свои глубоко законспирированные связи, сумел каким-то образом убедить офицера поставить свою подпись под документом. Таким образом все формальности оказались соблюдены и протокол благополучно был вшит в дело.
Помимо этого Шидловский оформил в виде протокола допроса рассказ полковника об увиденном им моменте интимной близости сына с гувернанткой. Проделано это было в отсутствие Шумилова, неожиданно обнаружившего в деле документ, состряпанный явно задним числом.
Жюжеван сидела в тюрьме на Шпалерной и продолжала чувствовать себя не очень хорошо. В первые дни мая она передала просьбу о встрече с помощником прокурора и Шидловский, рассчитывавший на её сознание в убийстве, немедля отправился в тюрьму. Встреча с Жюжеван не оправдала его радужных надежд: арестованная просила предоставить ей выписки из протоколов допросов лиц, свидетельствовавших о её связи с покойным, а также интересовалась возможностью привлечения адвоката. Но главный сюрприз француженка преподнесла через два дня.
Вадим Данилович Шидловский утром 6 мая пригласил Шумилова в свой кабинет и, явно чем-то расстроенный, шлепнул на стол перед ним тонкую картонную папку.
- Полюбуйтесь, Алексей Иванович! - проворчал он, - Наша мадемуазель жалобу настрочила. Да не кому-нибудь во французском посольство, что было бы естественно, а Сабурову! Каково?!
Прокурор Санкт-Петербургского окружного суда был непосредственным начальником Шидловского. Жюжеван действовала логично; в самом деле, не жаловаться же на Шидловского самому Шидловскому!
- А копию жалобы направила мне, за что ей, конечно же, большое спасибо, - ёрнически продолжил помощник прокурора, - Прочтите и скажите, что Вы обо всем этом непотребстве думаете.
Он был явно раздосадован. Грузно опустившись в свое безразмерное кресло, он принялся барабанить костяшками пальцев по столу. Шумилову было не совсем понятно, отчего Шидловский так переживал - а тот переживал сильно! - ведь жалобы арестованных на действия следствия были явлением весьма обыденным. Алексей Иванович раскрыл папку и углубился в чтение заявления Мариэтты Жюжеван.
Это были три страницы, исписанные хотя и ровными, но испещренными помарками, строчками. Автор текста, видимо, имел уравновешенный характер и был приучен к порядку, об этом свидетельствовал как чёткий почерк, так и общее размещение текста на листах. Но писавший явно волновался, подбирая слова, и пытался придать своему тексту больший эмоциональный заряд, что вовсе не требовалось для документа такого рода. При этом, возможно, автор был ограничен в количестве бумаги.
Заявление Жюжеван оказалось весьма ярким в эмоциональном отношении, при этом по содержанию оно было логично и вполне здраво. Француженка писала, что все предъявленные ей улики и показания свидетелей есть не что иное, как намеренно устроенная западня. Она отрицала все обвинения в свой адрес и утверждала, что ее "специально опутали и оговорили". Обвиняемая утверждала, что за обрушившимися на нее несчастиями стоял давний недоброжелатель Жюжеван, а именно… мать покойного Николая Прознанского. Да, да, она прямо обвинила Софью Платоновну Прознанскую в смерти сына!
Дойдя до этого места, Шумилов оторвался от бумаг и остолбенело посмотрел на Вадима Даниловича. При всей своей симпатии к француженке Шумилов был поражён её умозаключением и почувствовал недоверие к этому утверждению. Шидловский, поймав взгляд Алексея Ивановича, истолковал его по-своему: "Ты читай, читай! Дальше будет интереснее…" Жюжеван аргументировала своё заявление следующими умозаключениями: "Почему сразу после смерти Николая пузырек с остатками лекарства, из которого больной получал микстуру, Софья Платоновна забрала в свою комнату, якобы, "для сохранности"? Ведь тогда даже мысли об отравлении ни у кого не возникало! Но если у самой Софьи Платоновны зародились какие-то подозрения, то зачем через два дня она вернула пузырёк на место? Комната покойного не только не была закрыта, но - более того! - я была поселена в ней на 3 дня, вплоть до момента похорон Николая Прознанского. Где же логика?"
Эти рассуждения Жюжеван вовсе не казались надуманными. Шумилов к немалой своей досаде понял, что следствие очень мало знает о внутрисемейных отношениях Прознанских. Что они делали, как себя вели в первые дни после смерти Николая оставалось невыясненным; следствие вообще не задавалось этими вопросами, всецело сосредоточившись на проверке версии о якобы существовавшей радикальной молодежной группе. Тот факт, что Жюжеван прожила несколько дней в комнате покойного уже после его смерти (а Шумилов ничего об этом не знал) заставлял совершенно иначе посмотреть на взаимоотношения участников этой истории.
Далее. Если, как утверждал отец покойного, у гувернантки была связь с сыном и её поведение в конце апреля показалось ему до такой степени подозрительным, что он сообщил об этом помощнику прокурора, то почему в первую неделю после смерти Николая он не только не высказывал своих подозрений, а, напротив, позволил убийце жить в собственном доме и иметь доступ к многочисленным ядам. Ведь отравитель мог совершить новые убийства! Кто возьмется наперёд просчитать ход мыслей в голове истеричной преступницы, разумеется, если считать Жюжеван "истеричной преступницей". Однако, ей все верили и никто не испытывал опасений за свою жизнь в обществе гувернантки.
Информация, сообщенная Жюжеван, была очень интересна и требовала спокойного осмысления. Но заявление отнюдь не исчерпывалось этим. Француженка писала, что домашние лгали, уверяя следствие в том, будто во время болезни Николай Прознанский был бодр и весел. Это было отнюдь не так! Его мучили распухшие лимфатические узлы под ушами и в подмышках, он очень страдал и ему становилось всё хуже. Но от всех предложений Жюжеван вызвать другого доктора Николая отмахивалась. В последний же вечер - т. е. 17 апреля - Николай Прознанский "был непохож сам на себя" и находился в небывало мрачном настроении. Настолько мрачном, что Жюжеван настаивала, чтобы позвать в дом хорошего друга Николая, остряка и балагура Федора Обруцкого. Но этого тоже никто "не услышал" и Жюжеван запретили это делать. "А теперь семья изображает, будто всё было замечательно!" - гневно упрекнула родню обвиняемая.
По поводу своей, якобы имевшей место, аморальной связи с Николаем, она писала, что это навет, она была ему просто другом. Жюжеван по ее словам была осведомлена о романе Николая с Верой Пожалостиной и о том, что отношения эти были разорваны еще месяц назад. "Откуда же взяться ревности, даже если допустить, что связь была?! Где логика обвинения?!" - вопрошала Жюжеван и Шумилов, прочтя это не сдержал улыбку. Удар был хорош, не в бровь Шидловскому, а прямо в глаз!
Но самое существенное в заявлении Жюжеван было оставлено под конец. Гувернантка обвинила родителей Николая в "умышленном сокрытии от следствия важной улики". Прочтя это Шумилов ещё раз улыбнулся, поскольку, само понятие "сокрытия" определяется как "умышленное не предоставление следствию", отчего у Жюжеван получилась тавтология, вполне, впрочем, простительная для иностранки. Эта улика по мнению обвиняемой была способна пролить свет на последние дни жизни Николая Прознанского. Речь шла о дневнике покойного. Жюжеван утверждала, что Николай вёл дневник, во всяком случае, делал записи подобные дневниковым, она знала об этом не понаслышке, неоднократно видела тетрадь в рыжей сафьяновой обложке, куда покойный имел привычку записывать свои мысли. Хранилась эта тетрадь в его письменном столе в верхнем левом ящике, запиравшемся на ключ. С содержанием записей Жюжеван была незнакома, поскольку никогда их не читала, а Николай не имел обыкновения распространяться на эту тему. М-ль Жюжеван просила разыскать эту тетрадь и приобщить ее к делу, "в надежде, что записи покойного снимут с меня подозрения". Далее обвиняемая требовала передопроса свидетелей, очных ставок с ними и опять повторила свои обвинения в адрес матери Николая Прознанского.
Алексей Иванович отложил исписанные листки. Тут было над чем подумать и разбегавшиеся мысли было не так-то просто систематизировать. "Написано сумбурно, но вполне осмысленно по сути претензий, - размышлял он, - Конечно, обвинения в адрес матери покойного звучат голословно и вообще абсурдно, но в остальном… Она верно подметила нестыковки в официальной версии, как ее задумал Шидловский. Эти нестыковки сами по себе указывают на совершенно иную внутреннюю логику событий. Странно, что Вадим Данилович не хотел этого видеть. А уж что касается дневника - тут уж, если факт подтвердится - вопиющее нарушение. Почему родители не выдали дневник нам во время проведения официального осмотра квартиры?"
Вадим Данилович не торопил своего молодого коллегу, наблюдал за Шумиловым с ленивым спокойствием.
- Дамочка, видите ли, хочет очных ставок. Будут ей очные ставки! - процедил, наконец, Шидловский, - Возни, нам конечно… Но деваться некуда - теперь это дело под контролем прокурора города, так что мы сделаем все, чтоб комар носа не подточил на суде. И передопросить всех придется, точнее, тех, кто против неё свидетельствует. Я сам этим займусь. А вам, Алексей Иванович, придется ехать опять к Прознанским, искать дневник. Это, конечно, не шутка - такая улика. А, впрочем, может его и не было, дневника-то?
Алексей Иванович подумал про себя, что дневник скорее всего существует, вряд ли обвиняемая стала бы это выдумывать, тем более, если сама признается, что его не читала, а значит и не может знать наверняка, что там. Другое дело, захотят ли родители его выдавать. Коли ранее они этого не сделали, значит, у Прознанских-старших существуют веские причины не рассказать о нём следствию. "Впрочем, - решил Шумилов, - не следует забегать вперед, сначала дневник надо найти".
- Мне кажется, в позиции Жюжеван есть своя логика. О какой ревности со стороны обвиняемой можно говорить, если Николай Прознанский получил "отставку" за месяц до смерти? Пожалостина никак не грозила отношениям Жюжеван с Николаем.
- А логику здесь искать и не надо, - возразил Шидловский, - Женщины склонны к аффектации. Гувернантка поняла, что отношения с молодым человеком себя исчерпывают. Видимо, не могла с этим смириться.
- В такого рода предположениях можно очень далеко зайти. Давайте обвиним Жюжеван в подготовке убийства, скажем, Веры Пожалостиной. Или ещё какую-нибудь несуразицу выдумаем! Но мы же все-таки должны отталкиваться от фактов.
- Прекрасно, Алексей Иванович, вот и оттолкнитесь от фактов, - язвительно предложил Шидловский.
- Мне совершенно непонятно почему Жюжеван, еще трое суток оставаясь в доме своей жертвы, не уничтожила яд. Ничто не мешало ей вылить остаток морфия из банки и залить туда микстуру. И мы бы никогда не догадались каким образом яд попал в организм Николая Прознанского.
- Я Вам прекрасно объясню почему наша преступница не вылила яд, - азартно сказал Шидловский.
- Сделайте одолжение!
- Она не предполагала, что подозрения в убийстве вообще возникнут. Потому никаких защитных мер не предприняла.
- Ваш довод ничего не объясняет. Ей бы следовало вылить яд в силу элементарной предосторожности. Вы говорите о Жюжеван как о дурочке, а между тем, она очень даже неглупый человек.
- Я это понял из её заявления Сабурову, - опять съязвил Шидловский.
- Слишком поздно, Вадим Данилович, - теперь уже съязвил Шумилов, - Давайте я Вам расскажу другую историю, гораздо более вероятную, нежели ту, что слышал от Вас.
- Я весь внимание.
- Вечером 17-го Жюжеван давала Николаю настоящую микстуру. Эта же микстура - заметьте, безвредная! - оставалась в нашем пузырьке и утром 18 апреля. Николай умирает и его мать забирает пузырек в свою комнату. А через два дня пузырек возвращается в комнату покойного и ставится на тумбочку у изголовья. В нем уже морфий. Очень много морфия, дабы сразу приковать наше внимание. Этот пузырек как заряженное ружье в театрально драме, висящее на стене. Понимаете, что я хочу сказать? Но никто, кроме убийцы, не знает, что там яд. И Жюжеван этого не знает. Поэтому она спокойно спит третью ночь в этой комнате и не подозревает, что убийца уже "подставил" ее вместо себя. Яд остался в пузырьке только потому, что его присутствие там ни в коей мере не грозило убийце разоблачением.
- Замечательно, Алексей Иванович! Осталось только сказать, как же было осуществлено умерщвление Николая Прознанского.