Алексей Иванович вглядывался в лицо Яковлевой, пытаясь заметить в нём какие-то перемены, но нет, оно было по-прежнему напряжено, бесстрастно, но и только. Шидловский между тем продолжал:
- Давайте поглядим, как это будет выглядеть в суде. Я буду говорить сам за себя, а мой любезный помощник (последовал поклон в сторону Шумилова) сыграет роль защитника француженки. Итак, начнём… Свидетель, что Вы можете сказать о характере отношений между гувернанткой Мариэттой Жюжеван и Николаем Прознанским?
- Спала она а с ним, - уронила Матрена. Губы её почти не шевельнулись. "Ну, чисто сомнамбула", - подумал Шумилов.
- Свидетель, Вы имеете ввиду плотские сексуальные отношения?
- Да, у них была плотская связь.
- А откуда вам это известно?
- Она сама рассказывала.
- Поясните, пожалуйста, от кого Вы слышали такого рода рассказы. Вы видите этого человека в этом зале? Вам придется показать на Жюжеван, - пояснил Шидловский женщине, что именно от неё требуется.
- Я слышала такой рассказ от обвиняемой Жюжеван, находящейся в этом зале, - ответила Яковлева.
- Прекрасно, - похвалил Шидловский, - При каких обстоятельствах это произошло?
Матрена уставилась в окно и ровным голосом сказала:
- Как-то раз на кухне сидели, я и говорю: скоро, мол, вас рассчитают. Дескать, Наденька-то подрастает, гувернантка не нужна будет. А Жюжеван мне и говорит, мол, не уволят, Николаша теперь без меня не сможет обходиться, я ему нужна как мужчине женщина. И засмеялась.
- Этот разговор проходил при свидетелях?
- Да, няня младшенькой Наденьки его слышала.
- Как зовут няню?
- Арина Радионова.
- Так, идём дальше. Расскажите об истории с рубашкой, что там произошло?
Матрена опять безразлично посмотрела в окно:
- Ну, однажды, перед Рождеством, я меняла белье и заметила на подоле ночной рубашки Николая пятна. Как на супружеских постелях бывают.
- Вы говорите о пятнах мужского семени?
- Ну да, семени. Николай заметил, что я их увидела и испугался. Запереживал так, схватил рубашку и одним махом подол и оторвал. А мне говорит: "Матрёна, не говори никому, что видела, скажешь, что прачка рубашку порвала". Я так и сделала, никому ничего не сказала. Да только мне же это и вышло боком.
- Что вы имеете ввиду?
- То и имею! Когда принесла белье от прачки, он же сам и начал при Софье Платоновне возмущаться: "Рубаха порвана! Кто это мою рубашку испортил!" Софья Платоновна давай меня корить, как это я не досмотрела и приняла у прачки испорченную рубаху. В общем, отругала меня хозяйка ни за что, а он не стал заступаться.
- "Он" - это кто? - задал уточняющий вопрос Шидловский.
- Николай Прознанский.
- Понятно. А почему же Вы матери Николая ничего не сказали? Ведь Вашей-то вины в случившемся не было!
- Никому не нужна прислуга, которая слишком много про хозяев понимает.
- Прекрасно, Матрёна, прекрасно! - похвалил женщину помощник прокурора, - Цицерон не ответил бы лучше!
Шидловский прошёлся по кабинету, перебирая свои карточки-шпаргалки, и наконец, продолжил.
- После этого я Вас благодарю. И говорю следующие слова: "Господин присяжный поверенный, свидетель Ваш", - церемонно провозгласил помощник прокурора, указывая рукой на сидевшего рядом Шумилова, - После этих слов, Матрёна, Ваш допрос переходит к защитнику Жюжеван. Это самый ответственный для Вас момент.
- Скажите, свидетель, - начал Шумилов, - Вы упомянули о разговоре, в ходе которого моя подзащитная, якобы, созналась в том, что была любовницей покойного Николая Прознанского. Не припомните, а когда этот любопытный разговор состоялся? Хотя бы примерно?
Матрёна настороженно взглянула на Алексей Ивановича.
- Не помню, - ответила она.
- Ну, месяц назад, полгода, год? - не отставал Шумилов.
- Не помню, - тупо, как попугай, однообразно повторила женщина.
- То есть Вы твёрдо помните, что разговор был, но когда именно, сказать не можете.
- А может, давешней осенью? - спросила Яковлева.
- Я этого не знаю, я от Вас хочу это услышать, - улыбнулся Шумилов, - Скажите, а Вы были дружны с гувернанткой?
- Я?! - в голосе горничной слышалось неподдельное изумление, - Да Бог с Вами, г-н следователь! Она такая фифа! С нами, прислугой я имею ввиду, дамой себя держала, считала себя ровней господам, а на самом-то деле как и мы на жизнь себе зарабатывала. И вся-то разница в том, что фартук не носила и тряпки в руках не держала. А туда же!.. Барыня!
В этом неожиданном после после прежних сухих ответов монологе зазвучало искреннее недоброжелательное чувство, долго копившееся и выплеснувшееся, наконец, наружу.
- Скажите, Матрёна, а как прошла последняя ночь перед смертью Николая? Во сколько Вы ушли спать?
- Я ложусь не позже 11 вечера. Встаю рано, поэтому ложусь никак не позже этого часа.
- Той ночью ничего не происходило? Может, кто-то ходил по квартире, что-то делал, раздавались какие-то звуки?
- Нет, я не слышала, спала, - она встревоженно смотрела то на Шидловского, то на Шумилова, пытаясь понять, куда он клонит.
- А утром? Ведь вы рано встаете?
- Да, встаю в половине шестого. По дому всегда много работы, семья-то большая: надо и пыль протереть, и к завтраку накрыть, и проверить костюмы господ перед выходом, чтоб ни пылинки, обувь, опять же. Софья Платоновна очень строга…
- И вы не слышали никаких звуков из комнаты Николая? Может, кто-то в неё заходил?
- Слышала!.. - остолбенело глядя на следователей, ответила горничная, - Слышала, как в комнате молодого барина, Николая, - поправилась она, - чиркнула спичка, потом табаком потянуло. Николай Дмитриевич закурил. Это было в половине седьмого, как раз Алевтина пошла барышню будить.
- А кто из домашних курит? - нервно спросил Вадим Данилович. Он даже не заметил, что перебил Шумилова, имитировавшего допрос адвоката.
- Г-н полковник курит, Николай курил и молодой барин, Алексей, тоже иногда прикладывается, - принялась припоминать горничная.
- Может, это Алексей закурил или его превосходительство полковник Дмитрий Павлович?
- Не-е, - замотала головой Матрена, - Оне-с точно-с спят до семи утра. И потом, Дмитрий Павлович натощак никогда не курит, только после завтрака.
Шидловский при этих словах только досадливо поджал губы. Какое-то время он прохаживался по кабинету, затем раздраженно буркнул:
- Ну, что ж, Матрена, ступай домой, явишься завтра к полудню!
Дождавшись, когда свидетельница вышла из кабинета, помощник окружного прокурора внимательно посмотрел на Шумилова.
- Вот видите, Вадим Данилович, как всё проясняется, стоит только чуточку отступить от шаблона, - заметил Алексей Иванович, - Вам не кажется, что обвинительное заключение следует из канцелярии Сабурова отозвать, а дело вернуть на доследование? Хотя, по-моему, доследовать там нечего: Жюжеван надо освобождать и притом с извинениями…
- Нет, не кажется! - рявкнул Шидловский. Он выглядел разъяренным и плохо владел собой, - Проясняться нечему, ибо и так все ясно.
- Что ж, выскажусь определённее, поскольку сейчас самое время, - Шумилов тоже повысил голос, показывая, что не позволит кричать на себя, - Вадим Данилович, я считаю, что виновность Жюжеван очень и очень сомнительна. И этому есть множество косвенных подтверждений. Посмотрите: с пузырьком - полная неясность. Вечером 17 апреля там не было яда, поскольку в половине седьмого следующего утра Николай Прознанский курил. Далее: внезапное обвинение со стороны родителей, которые до этого полностью доверяли Жюжеван объясняется банальным адюльтером полковника с нею же, с Жюжеван. Из записей в дневнике мы видим, что Николай в последние месяцы жизни находился в морально угнетённом состоянии и очень переживал из-за разрыва с Верой Пожалостиной. Горничная и няня, похоже, просто вызубрили свои показания про оторванный подол и про откровения француженки. Смотрите, Матрёна их повторила слово в слово, не припомнив ни одной побочной подробности. Она даже время разговора не называет, боясь попасть впросак. Я абсолютно убеждён, что никакой связи с покойным у Жюжеван не было вовсе.
Шидловский выслушал этот горячий монолог помощника не перебивая и как будто успокоился. Потом, тяжело глядя Шумилову в глаза, ответил:
- Я тебе даже более того скажу: этой связи просто физически не могло быть, по той простой причине, что мальчишка был болен, у него был фимоз. Это такая, уж извини за медицинские подробности, врожденная патология полового члена, когда из-за узости крайней плоти головка детородного органа не может обнажиться. Эрекция возможна, но она вызывает сильную боль из-за которой быстро пропадает. Мужчина с фимозом не может провести половой акт. Полковник с женой, разумеется, о фимозе сына знали.
Шумилов несколько секунд переваривал услышанное. Теперь все находило свои объяснения - и непонятный фрагмент из дневника Николая, и странная недосказанность в разговоре с Николаевским, и далеко не мужественное поведение молодого человека в публичном доме.
- Так что Вы делаете, Вадим Данилович? И что делают Прознанские?! Вы сознательно топите француженку?! - изумленно-негодующе воскликнул Шумилов.
- Как вы не понимаете??? События имеют необратимое течение!
- То есть как необратимое?! Вы человека губите! Вы в каторгу гоните невиновную! - изумился Шумилов, - Отпустите Жюжеван, вот и всё.
- Ну да, ну да, остаются сущие пустяки… Объяснить происхождение анонимного письма, на весь свет рассказать о вероятном самоубийстве сына, адюльтере самого полковника, из-за которого он лишился всякого душевного контакта с сыном, упомянуть о Пожалостиных, о бестактном поведении девушки из этой благородной семьи… Вы всерьёз думаете, что именно так и следует действовать? Вы думаете, что это кому-то нужно? Для полковника Прознанского предать гласности свои семейные передряги равносильно краху карьеры - кто же доверит охрану высочайших особ человеку, который не может навести порядок в собственной семье? Вся эта история с сыном, страдающим от депрессии, который, скорее всего покончил с собой, бьёт в первую очередь по самому Дмитрию Павловичу. И поэтому она не выйдет наружу ни при каких обстоятельствах! Вот так-то!
Шумилов не хотел верить своим ушам:
- Но, Вадим Данилович, Вы же фальсифицируете дело! Вы понимаете, что из-за чести мундира полковника Прознанского на каторгу пойдет невиновная женщина!
При этих словах помощника Шидловский поморщился и сказал веско, официальным голосом:
- Меньше пафоса, Алексей Иванович, меньше! В нашей работе он недопустим. Мы руководствуемся целесообразностью. Ну, и пойдет Жюжеван в Нерчинск, очень хорошо, будет тамошних детей учить французскому! Против нее есть главные улики - ОНА дала яд, ОНА написала анонимку, и у неё был роман с покойным, подтверждаемый богатой свидетельской базой.
- Да какие свидетели-то? Полковник Прознанский со своим рассказом об удовлетворении рукой - лжец. А прислуга подучена им.
- Эти улики перевесят все остальные, как Вы говорите, "косвенные доказательства", которые суть не что иное, как происки против уважаемого семейства, - веско заявил Шидловский, - А про фимоз никто никогда не узнает. Доктору даже лгать не придётся. Ибо в суде он просто не появится, его мы не будем вызывать. Защите же он не нужен, поскольку против Жюжеван никогда не свидетельствовал и никаких утверждений ей во вред не озвучивал. Самому Николаевскому на свидетельское место не резон напрашиваться, потому как он прекрасно знает, что "прокололся" с перевозкой органов Николая Прознанского, во время которой у него похитили сумку с печенью в формалине. Я с ним общался и доктор прекрасно понял, что обвинению от него надо.
Шумилов ужаснулся тому спокойному цинизму, с каким Шидловский спланировал страшную несправедливость. Уже и роли действующих лиц оказались расписаны и исход судебных слушаний предрешен. Хорош "беспристрастный страж законности и правопорядка"! И ведь тут было не добросовестное заблуждение какое-нибудь, а осознанное, намеренное злодейство, прикрытое рассуждениями о высоких целях - чести мундира, добром имени и пр.
Спорить и доказывать что-то в подобной ситуации было бесполезно. Но и смириться с творимым злом Шумилов тоже не мог. Он должен был найти выход и не допустить претворение в жизнь этого преступного - именно так! - замысла.
17
Досудебное расследование было закончено, обвинительный акт - утверждён прокурором окружного суда, обвиняемая и её адвокат получили в своё распоряжение материалы расследования для ознакомления с ними в полном объёме. Дело шло в окружной суд. Рассмотрение было намечено на ноябрь 1878 года.
В обвинительном заключении в число изобличающих обвиняемую улик и достоверных свидетельских показаний вошли: 1) склянка из-под микстуры, в которой находился раствор морфия, употребленный Николаем Познанским вечером 17 апреля 1878 г.; 2) записки покойного, содержавшие указания на глубокую его увлеченность своей знакомой - "девицей П." (фамилию этой барышни было решено официально предложить суду не разглашать в ходе процесса); 3) показания отца и матери покойного в той их части, где содержались указания на заметное влияние гувернантки на сына с 15-ти лет и борьбу родителей с этим нездоровым влиянием; 4) показания Яковлевой и Радионовой в той их части, где свидетельствовалось о наличии следов "полового сближения" с гувернанткой на одной из ночных рубашек Николая Прознанского. Следствие считало доказанным, что Жюжеван убила молодого человека из чувства ревности, заметив неотвратимое падение интереса с его стороны к ее персоне. С этой целью, по мнению обвинения, Жюжеван похитила морфий, полученный Николаем Прознанским из экстракта опийного мака во время его химических экспериментов на даче летом 1977 года; гувернантка знала о существовании этого наркотика и имела возможность осуществить кражу задолго до 17 апреля. Обвиняемая не уничтожила смертельный раствор как в силу беспечности, поскольку не предполагала возникновение подозрений на отравление, так и в силу того обстоятельства, что пузырек с ядом на следующий день мать покойного забрала в свою комнату, где он стал недосягаем для преступницы.
Поддерживать обвинение в суде должен был Вадим Данилович Шидловский, помощник прокурора окружного суда. Защиту Жюжеван принял на себя Константин Федорович Хартулари, 37-летний присяжный поверенный. Алексею Ивановичу Шумилову в планах Шидловского отводилась сугубо техническая роль - он должен был следить за явкой свидетелей в суд.
Алексей Иванович обдумывал способ, как помочь француженке. Он видел, что часть показаний свидетелей, идущая вразрез с официальной версией, обвинительным заключением игнорировалась. Очевидно, это должен был заметить и адвокат. Задача последнего заключалась как раз в том, чтобы отыскать этих свидетелей и убедиться в том, что они могут выступить в суде. Теоретически, если защитник сможет задать свидетелям правильные вопросы и получит на них надлежащие ответы, можно было бы рассчитывать на то, что ни одно свидетельство в пользу обвиняемой не окажется утаенным от присяжных. Но на практике не всё оказывалось так просто.
Сильнейшим свидетелем защиты мог бы стать доктор Николаевский. Рассказ последнего о заболевании Николая Прознанского выбил бы у обвинения почву из-под ног, развенчав вымыслы о не существовавшей интимной связи между покойным и обвиняемой. Но кто мог гарантировать, что Николаевский проявит твёрдость и будет под присягой откровенен? Он мог и солгать. Стороны уголовного процесса не имели права выражать недоверие своим свидетелям. Если бы Николаевский стал врать, то Хартулари пришлось бы промолчать и сделать вид, что он слышит именно то, что рассчитывал услышать. И это означало бы провал защиты.
Был способ принудить Николаевского сказать правду. Дать понять, что защите известны те грубые нарушения процедур патологоанатомического и судебно-химического исследований, которые были допущены по вине доктора. Разумеется, не обвинять в этом доктора, но намекнуть, что наказание за подобные нарушения вполне возможны. Если бы Николаевский узнал, что адвокат знает о его прегрешениях, он бы не пытался его обмануть.
Вся беда заключалась в том, что следственные материалы, скомпонованные искусной рукой обвинителя, не содержали никаких указаний на нарушения процедур исследования тела и органов покойного. История с пропавшей печенью никак не фигурировала в документах, все протоколы были должным образом оформлены; адвокат при всем желании не смог бы доказать грубое нарушение, допущенное при аутопсии, проведенной без прозектора. Ну, вызвал бы Хартулари "подставного" адъюнкта в суд, явился бы военный офицер-медик, щелкнул бы каблуками, оттарабанил всё, что заучил со слов полковника Прознанского и… спокойно ушёл бы домой. Между тем, именно некачественно проведённое вскрытие тела Николая Прознанского лишило защиту свидетельств того, что молодой человек был жив в седьмом часу утра 18 апреля, а значит, он никак не мог быть отравлен Жюжеван накануне вечером.
Адвокат мог самым тщательным образом проштудировать уголовное дело, но это никоим образом не помогло бы ему при допросе Николаевского. Надо было признать, помощник прокурора очень грамотно работал с документами, ничего лишнего в следственное дело не попало!
Итак, защита не имела никаких выходов на доктора. Более того, адвокат из материалов дела даже догадаться не мог, что именно доктор Николаевский держит в руках самую существенную нить дела, является, фактически, самым важным для защиты свидетелем. Сам же доктор Николаевский в силу очевидных причин, требовать своего допроса никогда не станет. Ему надо жить в столице, ему надо кормить семью. Надо быть сумасшедшим, чтобы явиться в суд и сказать: "Желаю быть допрошенным меня по поводу врачебной тайны, доверенной мне пациентом!"
В сложившейся ситуации Шумилов видел только один выход.
Идти на официальную встречу в кабинет к присяжному поверенному было не совсем удобно прежде всего по соображениям служебной этики. Как ни крути, а Шумилов был представителем обвинения, т. е. прямым соперником Хартулари на предстоящем процессе. И выступая ходатаем в защиту обвиняемой, он совершал поступок в интересах противоположной стороны.
Разумнее было бы встретиться на нейтральной территории, в неофициальной обстановке. Трезво обдумав ситуацию, Шумилов послал мальчишку-курьера с запиской в контору Константину Федоровичу Хартулари, приглашая последнего прогуляться по Летнему саду. Хотя записка была оставлена без подписи, Шумилов не сомневался, что адвокат заинтересуется "важной информацией, касающейся дела, над которым Вы сейчас работаете". По крайней мере, сам бы Шумилов подобное предложение принял.