7
Следующие три недели подряд тянутся от воскресенья к воскресенью словно вечность. Июнь. Пинг-Понг и его братья ежедневно уезжают из дома. Прихватив флакон с жидкостью для загара и ментоловые сигареты, я в розовом бикини спускаюсь вниз с большим махровым полотенцем. Растягиваюсь на солнце около колодца и листаю бабушкины журнальцы, найденные в сарае. Курю только для того, чтобы всем досадить. Ясней ясного, это выводит из себя мамашу-брюзгу. Она шумно возится с бельем и говорит: "Воображаешь себя на пляже около отеля "Негреско"? Ты хоть застелила постель?" Когда она не смотрит в мою сторону, я снимаю бюстгальтер. А может, она все время наблюдает за мной, кто ее знает. Не то чтобы я ее стеснялась, а просто нечего ей делиться своими идеями с Пинг-Понгом.
К часу дня он забегает проглотить по-быстрому кусок мяса, даже нет возможности перекинуться хотя бы парой слов. Вторую половину дня умираю от скуки. Раскладываю пасьянс на постели. Трижды переодеваюсь, прихорашиваясь перед зеркалом. Переклеиваю накладные ногти и мажу их лаком. Вспоминаю знакомых – например, мадемуазель Дье, мою учительницу из школы в Брюске, деревне чуть повыше Аррама. По ее словам, если девочки грызут ногти, то занимаются нехорошим делом. Она так и заявила однажды перед всем классом, чтобы мне стало стыдно. Я ответила ей, что, похоже, она сама такая. Хлоп! Получаю подзатыльник. Я ей страшно правилась, потому что была самая красивая в классе. Все так говорили. Еще в четырнадцать лет, уж поверьте, у меня все было на месте. Что же она потом сделала? Оставила меня после занятий якобы в наказание и, опустившись на колени, стала просить прощения. Да, на коленях. А что сделала я? Перевернула на нее свой пузырек с чернилами. Облила лицо, платье, все. Просто ужас. В классе только у меня одной были чернила. Отец купил их вместе с ручкой, чтобы я лучше училась. Сущий кретин. Однажды я все-таки пошла к ней, якобы чтобы отнести книги – они меня тогда отчислили: не могли больше оставить в классе. Она вся дрожала. Лет ей было за двадцать, но опыта ни на грош, даже в сравнении с любой маленькой сучкой, которой она давала уроки в классе. Ну и концерт я ей устроила! Она бы на все сказала "спасибо".
Вспоминаю нашего кретина. Из-за подаренной ручки или еще чего-то. Однако тут же отметаю эти воспоминания и целый час лежу неподвижно. Вижу, как он шагает по полю, держа меня за руку, а я совсем маленькая, мне лет пять, не больше. Ничего больше не помню ни об этом дне, ни о других днях вместе с ним. Только одно: мы идем по полям, я очень веселая, и повсюду желтые цветы. Застыв спустя час перед зеркалом с расческой в руках, понимаю, что мне следует пройтись, а то все обрыдло. Иногда я захожу за Мартиной Брошар, мы спускаемся к реке и загораем там голые. Или я иду к нашему дому, но не захожу. Мне интересно, у себя ли моя растяпа и что она делает, но я иду назад.
Как-то раз, топая мимо гаража, подхожу к воротам. Пинг-Понг и Анри Четвертый потеют над разобранным трактором. Оба в масле, и Анри Четвертый оборачивается посмотреть, кто пришел. Я говорю: "Мне нужен Робер". Тот спрашивает так спокойно, словно я здесь со вчерашнего дня: "А кто такой Робер?" Я киваю на Пинг-Понга, которого зовут вовсе не Робером. Я знаю это по письмам, да и мать называет его Флоримоном. Анри Четвертый вздыхает, склоняется над мотором и говорит: "На этот раз ладно, но прикинь, во сколько мне обходится каждый час твоего Робера".
Пинг-Понг догоняет меня на улице и говорит: "Он прав. Тебе не следует приходить сюда в рабочее время". Я смотрю на свои ноги, сладкая как мед, будто едва сдерживая слезы. Он выпаливает: "Ну что тебе, давай". Подняв глаза, отвечаю: "Я собиралась написать тебе письмо. Но боюсь наделать много ошибок, и ты станешь надо мной смеяться". Мы стоим долго-долго, до самой золотой свадьбы, и он говорит: "Я тоже делаю много ошибок. А что бы ты написала в своем письме?" Не грубо спрашивает, скорее наоборот. Так жаль, что Пинг-Понг сын своего тухлого папаши, который явился на свет для того, чтобы мучилась я, а я родилась для того, чтобы заставить их всех страдать еще больше. "Твоя мать, – говорю, – считает, что у нас с тобой ненадолго. Все так думают. К тому же в деревне терпеть не могут моих родителей, а обо мне говорят, что я стала черт-те кем. Вот". Он запускает руки в карманы, делает несколько кругов и рычит: "Катились бы они…". А потом: "Кто это плохо говорит о твоих родителях? Есть способ быстро научить их помалкивать". Я отвечаю: "Да так, люди".
Он багровеет, видя, как я переживаю. Замасленными руками не решается прикоснуться ко мне и говорит: "Знаешь, я вовсе не такой, как твои прежние приятели". И тут слезы так и брызжут у меня из глаз. Иду по дороге. Но он догоняет: "Постой". Останавливаюсь, и он продолжает: "Не знаю, как у нас сложится. Но мне хорошо с тобой. А на других мне наплевать". Я смотрю на него во все глаза и, как малышка, чмокаю в щеку. Затем киваю в знак того, что, мол, знаю. Потом ухожу. Он кричит вдогонку: "Я вернусь рано". И я знаю, что меня ожидает – то же, что и каждый вечер.
Вечером дома ему не терпится оказаться со мной в комнате. На первых порах он только и хочет, чтобы я глазела в потолок до обеда, после ужина и еще утром перед уходом на работу. Говорит, что весь день в своем мерзком гараже только об этом и мечтает. Комната его матери соседняя, и ночью, когда я ору, та начинает барабанить в стенку. Однажды явился Микки и стал стучать в дверь: "Это уже слишком. Невозможно заснуть". Как только со мной это начинается, Пинг-Понг затыкает мне рот рукой, хотя знает, что не дает дышать, но уж очень ему это приятно. Пинг-Понг мне очень нравится – в общем, я почти люблю его, когда он во мне, когда умирает. А еще когда нетерпеливо раздевает, шарит по телу, словно боится, что ему не хватит двух рук.
Вспоминаю слова старой перечницы. Знаю, что так будет не вечно, что через некоторое время он успокоится, как и все. Однако пока он в моих руках, я уступаю любым его желаниям – на спине, на животе, на четвереньках. Подружка в ярости колотит по стенке. Однажды я решаю поддеть его для проверки. В одну из суббот, третью с тех пор, как я живу у них, мы отправляемся в кино вместе с Микки, Жоржеттой, Бу-Бу и его отдыхающей, а Пинг-Понг всю первую серию торчит в глубине зала в брезентовой куртке и пожарной каске. В перерыве я подхожу к нему и говорю: "Пока я тут, чтобы ты в последний раз выступал клоуном. Хочу, чтобы ты сидел рядом, чтобы жал меня во время сеанса, если мне этого захочется". У него глаза на лоб. Он озирается, как психованный – не слышит ли кто. Тогда я говорю: "Хочешь, я повторю это громко, для всех?" Он отрицательно трясет головой и убегает на четвертой скорости со своей мерзкой каской в руке.
В нашей комнате говорит: "Ты должна меня понять". Все эти занюханные парни хотят, чтобы их понимали. "Я помогаю людям. Случись где-нибудь несчастье или пожар, клоуном я не буду. К тому же это не ради денег, я тут получаю всего четыре сотни". Я молчу. Тогда он сажает меня на кровать и говорит: "Проси что хочешь, но не это. Я не могу бросить дело. Не могу". Я даю ему выговориться, потом встаю и отвечаю: "Я только прошу, чтобы по субботам кто-нибудь подменял тебя и ты был со мной, ничего больше. Иначе я заменю тебя другим". Я вижу его в зеркале, и он меня тоже. Опустив голову, он бормочет: "Ладно". Тогда я возвращаюсь к нему, и скоро начинается стук в стену, от которого может проснуться тетка.
Назавтра, кажется, в третье воскресенье, я понимаю, что долго так не выдержу. И делаю новый ход. Оставив Пинг-Понга спящим, я в махровом халате спускаюсь на двор. Какие-то пижоны спорят у ворот с матерью всех скорбящих. Я слышу, как она бубнит, словно в телефон: "Надо спросить у сына, он глава семьи". Это двое парней и две девицы, у них белый "фольксваген", на крыше которого полно всякой всячины, даже каноэ. Через минуту они отваливают. Мать говорит: "Туристы". И уходит на кухню. А я пытаюсь запустить душ, оборудованный между сараем и колодцем. Ледяная вода внезапно обрушивается мне на волосы и на халат. Микки и Бу-Бу смотрят на меня из окна. Микки потешается. Я знаю, что бы Эна должна была сейчас сделать, хорошо знаю. Но это пока преждевременно. И – как знать? – может быть, во всем виновата моя фотография, вырезанная из газеты. Такая хандра нападает на меня, что я все бросаю и тащусь назад в комнату. Пока одеваюсь, Пинг-Понг просыпается. "Ты куда?" – "Проведать мать", – отвечаю. Он говорит; "Но мы же у нее обедаем". Я роняю: "Ну так приходи туда. А я иду сейчас".
Когда я заявляюсь к нашим, на душе у меня тошно, а на сердце пуще того. Мать наверху с этим кретином, его приходится брить, менять белье, и я кричу в потолок: "Идешь? Ты нужна мне". Она тотчас спускается. Я хнычу, как маленькая, прижавшись лбом к ее руке. А тот наверху ревет, как псих. Она мягко берет меня за плечи и отводит в пристройку, как бывало и прежде, чтобы поговорить спокойно. Я плачу и говорю: "Ты понимаешь? Ты понимаешь?" И та шепчет печально: "Ну да, ты хочешь казаться хуже, чем ты есть. В этом твое несчастье". Садится на ступеньки, помогает расстегнуть свое платье, я слышу ее запах, рядом ее теплая грудь. Я снова в объятиях своей дорогой мамули, моей дорогой мамочки.
8
Другое воскресенье. Пинг-Понг увозит нас покататься на "ДС" своего хозяина. С нами Микки и его Жоржетта. Микки должен был участвовать в велогонке, но в прошлый раз ударил головой комиссара, сделавшего ему замечание по поводу плохо прикрепленного на спине номера. Не прав был комиссар. Он сам наткнулся на голову бедняжки Микки.
Мы тормозим у озера, под которым похоронен Аррам, где я родилась. Всему виной плотина. Из-за нее все строения, кроме церкви, были взорваны. Об этом рассказывали по телеку. Теперь надо всем – тихая гладь воды, и даже купаются. Пинг-Понг говорит, что купаться запрещено. Но кто считается с запретом? В иные дни косые лучи солнца высвечивают в глубине озера силуэт церкви. Без колокольни, ее сломали. Одни стены. Жоржетта замечает, что я чем-то расстроена, уводит меня, взяв за талию, и говорит остальным: "Поехали отсюда. Все это не очень весело".
Мы отправляемся в деревню Дюве-сюр-Боннет. На мне платье с большими синими цветами и стоячим воротничком, волосы у меня потрясные. Однако, сама не знаю отчего, чувствую я себя премерзко и еле волочу ноги. Пинг-Понг сияет как медный грош, прогуливая меня среди туристов, обняв за талию и даже ниже, как бы показывая всем, кто тут хозяин. После того как мы раз четырнадцать обходим памятник павшим, выучив наизусть все написанные на нем имена, Микки предлагает Пинг-Понгу сыграть против двух отдыхающих партию в шары. И весь остаток жизни я провожу вместе с Жоржеттой, сидя за стаканом сельтерской с мятой. Она, конечно, пытается меня разговорить – намерена ли я выйти за Пинг-Понга и все такое. Но я еще до того, как у меня прорезался первый зуб, знала, что девчонкам нельзя ничего рассказывать, разве только в том случае, когда хочешь сэкономить на объявлении в газете. Она расспрашивает, как живут Монтечари, не стесняют ли меня парни, ведь у меня нет братьев, и с тем же притворным видом выведывает, может ли ее Микки увидеть меня раздетой, чтобы сравнить с ней. Лучший способ позлить ее – это заставить думать то, что ей хочется. Именно так я и делаю. Вечером мы все четверо играем с глухаркой в карты, и я выигрываю двадцать франков, а тетка шестьдесят. Пока Пинг-Понг и Микки отвозят Жоржетту в город, я спрашиваю сидящую на кухне за штопкой мамашу; "Пианино, которое стоит в сарае, всегда было у вашего мужа?" Она отвечает: "Он привез его из Италии. Если хочешь знать, тащил на себе". Я спрашиваю: "Почему?" Чтобы лучше разглядеть меня, она опускает очки на кончик носа: штопая, она всегда надевает очки. Через сто часов она тоже спрашивает: "Что значит – почему? Так он зарабатывал. Останавливался в деревнях, и люди платили ему". Спустя еще сто часов, не переставая пристально смотреть на меня, как на чудище, она опять спрашивает: "А с чего это пианино так интересует тебя? С первого дня ты все время крутишься возле него, задаешь вопросы Микки и мне". Я с невинным видом отрезаю: "Это я, что ли, спрашивала Микки?" И она сухо отвечает: "Ты его спрашивала, с каких пор оно у нас, не увозили ли его куда-нибудь, когда он был еще маленьким. Мой Микки не умеет лгать".
Я живо отступаю: "Ах вот вы о чем! Да, я спрашивала". Она смотрит на меня через очки еще сто часов и произносит более низким, более дружелюбным тоном: "К чему тебе все это?" Я отвечаю: "Мне кажется, я видела точно такое же пианино у нас в Арраме, когда мне было два или три года". На что она тотчас возражает: "Аррам далеко отсюда. Муж наверняка не забирался в такую даль. В последний раз пианино выносили со двора тогда, когда тебя еще на свете не было". Сердце у меня колотится, но я все же говорю: "Может быть, вы ошибаетесь? Когда это было?" Просто ужас, как она смотрит на меня. Мне даже кажется, что ей обо всем известно. Бывают мужчины, которые обо всем рассказывают своим женам. Но нет, она говорит: "Тебя еще на свете не было. Муж таскал его в город в заклад, но не пристроил". Хотелось бы порасспросить еще кой о чем, но понимаю, что делать этого не надо. Она наблюдательна и неглупа. Еще станет подозревать меня, и я говорю: "Значит, я ошиблась. Это ведь не преступление". Собрав на столе карты, я раскладываю пасьянс, а она возвращается к штопке, потом говорит: "Знаешь, ты выбрала себе не сына Ротшильда. Мне не раз приходилось закладывать вещи".
Но вот возвращаются Пинг-Понг и Микки, подобравшие по дороге Бу-Бу, который еле здоровается со мной. Микки предлагает сыграть партию в белот. Но Пинг-Понг отказывается: завтра всем рано вставать. На самом же деле ему хочется поскорее остаться наедине с Эной в комнате и показать ей все стороны света. После битвы мы лежим рядом, сбросив простыни. Очень жарко. Я спрашиваю: "А кто привез обратно пианино, когда твоему отцу не удалось сдать его в заклад?" – "Откуда тебе это известно?" – смеется он. "Мне рассказала твоя мать", – отвечаю я. И весь остаток жизни жду его ответа. "Не помню, – говорит он. – Надо ее спросить. Грузовик принадлежал другу отца. Я ведь был тогда маленький, ты знаешь". Ему было лет десять, он родился в ноябре. Беру книгу и притворяюсь, будто читаю. А он говорит: "Они выпили и смеялись на кухне, это все, что я помню".
Я смотрю на строчки книги о Мэрилин. Вижу только строчки. А Пинг-Понг продолжает: "Было очень снежно. А почему ты об этом спрашиваешь?" Я приподнимаю плечо, показывая, что мне плевать, и продолжаю смотреть в книгу. Однажды в Арраме мы с отцом играли на лестнице нашего дома. Я стояла на лестнице. Играли мы, кажется, бутылочной пробкой. Я тянулась за нею. Да, именно так. Это была игра с пробкой, которую закрепляют на конце веревки. Я старалась ее поймать. А папа дергал веревку, стоя на каменном приступке. Эту картину я вижу абсолютно точно. Пинг-Понг спрашивает: "Что с тобой?" Я отвечаю: "Не знаю. Мутит". Он вскакивает: "Что-нибудь нужно?" Я отвечаю: "Нет. Прошло". Его обеспокоенное лицо склоняется надо мной. Я же смотрю в книгу и вижу только строчки.
9
По средам Бу-Бу не ходит в коллеж и слоняется по двору. Однажды, после, воскресенья, проведенного на плотине, я, не глядя на него, вхожу в сарай. Он идет за мной следом и говорит: "Тебе надо лечиться. Ты ненормальная". Я смеюсь: "Вот как?" И он говорит: "В поле на прошлой неделе нашли задушенную кошку мадам Бюйг. А сегодня – кошку Меррио, Это ты их убиваешь". Я гляжу на него. Он не шутит. Стоит себе высокий, как дерево, и очень красивый. "Я наблюдал за тобой, – продолжает он, – еще до Пинг-Понга". Я опять смеюсь. Знаю, мол. Он стоит за мной около пианино своего гадючего отца и говорит: "Ничего ты не знаешь. Ты бессердечная. Или зарыла свое сердце так глубоко, что до него не доберешься". Резко обернувшись, я говорю ему: "Послушай, парень, ты это о чем? Откуда тебе знать? Начнем с того, что я не трогала кошек, хотя терпеть не могу животных". И сажусь на нижнюю ступеньку. Спустя несколько минут он говорит: "Почему тебя так интересует это пианино?" Я отвечаю: "Мне хотелось бы послушать, как оно играет, вот и все". Ничего не ответив, он запускает его, и музыка обрушивается на меня, как ливень. Я сдерживаюсь и подпеваю: "Ла-лала-ла-лала-ла-ла-ла". А затем падаю ничком, как упал тогда мой отец.
Когда я прихожу в себя, музыка еще звучит, и надо мной встревоженное лицо Бу-Бу. Оказывается, я упала через лестницу навзничь и ударилась щекой, а ноги задрались кверху. Он помогает мне подняться и усаживает. Мне душно. "У тебя, – говорит, – идет кровь, черт возьми". Кровь? Я хватаю его за руку и говорю, что все в порядке, что это легкое недомогание, со мной такое уже бывало. Проклятое пианино смолкает. Я прошу: "Не говори никому. Я сделаю все, что ты ни захочешь, только не говори". Он кивает, слюнявит палец, чтобы вытереть мне щеку. Там порядочная царапина.
Вернувшись вечером из пожарки и увидев меня за столом, Пинг-Понг сразу спрашивает: "Кто это тебя?" Небось думает про мать или братьев. Я отвечаю: "Твоя тетка скалкой". Представляете, какой начинается цирк! Пинг-Понг орет на старуху: "Почему ты это сделала?" Та спрашивает: "Чего? Чего?" А он орет и того пуще: "Почему ты это сделала?" Орет и его мать, обращаясь ко мне: "Да скажи ему, несчастная грязнуля, что это неправда!" Пинг-Понг приходит в бешенство. Все кричат: он – на мать за "грязнулю", Микки – потому, что не хочет, чтобы кричали на его мать, а сломанный динамик не перестает повторять: "Чего?" – и даже я ору, что хочу уйти. Молчит только Бу-Бу. На секунду я встречаю его взгляд, и он не опускает глаз. Однако не произносит ни слова. Хоть убей на месте.
Наконец я говорю Пинг-Понгу, который тяжело дышит и стоит с каской в руке: "Дай мне сказать. Я пошутила". Ему явно хочется двинуть мне по шее, а его матери – огреть миской, но оба не решаются, садятся к столу, и некоторое время мы слушаем какого-то зануду по телеку. Затем, не глядя на Пинг-Понга, я произношу: "Я пошутила. Ты себе можешь представить, как бы твоя тетка гонялась за мной со скалкой?" Это их всех убивает, кроме глухарки. Чтобы убедить его еще больше, я повторяю Пинг-Понгу: "Ей-Богу. И тебе не стыдно? Как же может эта старуха гоняться за мной со скалкой?" Микки задыхается от смеха. Но боится разозлить брата, если начнет сейчас шутить. Я даю понять, что все позади, начинаю кушать и затем в тишине говорю: "Мне стало нехорошо днем, я упала". – "Что значит – нехорошо?" – спрашивает Пинг-Понг. А мать, само подозрение, тут как тут: "Где это случилось?" Я отвечаю: "В сарае. Бу-Бу помог мне подняться. Если не верите, спросите сами". Все, кроме тетки, уставившейся в телек, оборачиваются к Бу-Бу. Тот опускает голову, ему неловко, и он продолжает жевать. Он тощ как жердь, но поесть горазд. Тогда Пинг-Понг спрашивает меня с беспокойством в голосе: "И часто это с тобой бывает?" Я отвечаю: "Раньше никогда".