Похоже, киллер по имени Скунс - этот современный вариант народного мстителя - становится героем нашего времени.
Вот и сейчас он появится в Питере, чтобы поймать неуловимого Людоеда, растерзавшего уже несколько человек.
И правда, что остаётся делать, как не прибегать к помощи Скунса, когда горожане готовы подозревать в изуверствах каждого второго встречного, а милиция опять бессильна.
Итак, по вкусу ли Скунсу криминальные страсти северной столицы?
Содержание:
-
День первый 1
-
День второй 33
-
День третий 57
Пётр Кожевников, Мария Семёнова
Год Людоеда
День первый
Глава 1
Разбой на Елагином острове
Коля быстро распаковал конфету и мельком на неё взглянул: две стороны заморской ландринки были квадратными, а в центре имели круглые углубления. Мальчик бросил леденец на язык, скомкал обёртку и отщёлкнул в сторону. Во рту форма конфеты показалась ему не очень удобной, он стал её вертеть за щекой и вдруг упёрся языком в клейкую нишу. Махлаткин повторил движение несколько раз, прежде чем заметил, что тычет языком в кисло-сладкую выемку до самого упора. При этом леденец стучит одним своим ребром по внутренней поверхности зубов, словно спинка кровати о стену. Этот звук навёл Колю на мысль о том, что ландринка - заодно и игрушка. Он попробовал переместить конфету во рту, поигрывая с нею зубами, но это вышло неинтересно.
"Леденец, наверное, сделан не для этого, - смекнул мальчик. - А я знаком с такими делами и сразу понял, что можно держать его во рту и кайфовать. Во дают эти нерусские фирмачи! Жалко, фантик выбросил - посмотреть бы, кто такое придумал".
Неожиданно Махлаткин ощутил языком внутреннюю часть нижней губы. Это тоже оказалось приятно. "Прососал насквозь", - заключил мальчик и притянул губу языком: она сразу подалась, образовав пупырышек, похожий на сосок. Коля теребил скользкий бугорок языком и думал, что сейчас, наверное, не он один предаётся этой забаве, - вон сколько в ларьках этих конфет, да и у других сластей ему удалось найти свои секреты. Это действительно похоже на загадку, которую не каждый сможет решить. Чего стоили хотя бы чёрные конфеты со сладко-солёным вкусом, которыми его когда-то угощал Гриша.
Мальчик не заметил, как леденец полностью растаял, в то время как его язык всё ещё продолжал давить на образовавшийся пупырыш. Вскоре Коля ощутил холодное онемение в языке и сравнил его с тем, которое наступало после приёма сонных лекарств в дурдоме.
- Трясучка тащится! Пошли! Чего зекаешь? После дурдома не очухался? - перед Махлаткиным возникло притягивающее своей отвратительностью лицо Никиты Бросова, словно упавшая с чьего-то балкона прогнившая тряпка. Мальчик так разомлел от конфеты, что даже не сразу понял, о чём говорит его долговязый приятель, от которого всегда струился мерзкий блевотный душок.
- Где Хрусталь? - Мертвец невольно стрельнул колкой слюной Кольке прямо в губы. Мальчик машинально слизнул прелые капли и тотчас выплюнул изо рта на землю всё его содержимое, накопившее вкус леденца. Никита проводил взглядом оранжевый прозрачный сгусток и, наверное, даже не задумался о причине этого выброса.
- Да он, как ты и сказал, - на скамейке, - Махлаткин окончательно вернулся в парк, где осенние листья создавали своим цветастым разнообразием подобие ковровых покрытий, выставленных за оконными стёклами "Гостинки", около которой, любуясь на эту красоту, мальчик иногда караулил возможных клиентов.
Ревень действительно сидел на скамейке недалеко от пруда и, может быть, спал - так он, по крайней мере, выглядел, ссутулившийся, опустивший подбородок на плечо. На нём были надеты взрослые затасканные вещи, и Колька подумал, что надо бы этому парню подкинуть какой-нибудь клёвый прикид или сводить его на ближайшую раздачу гуманитарки, которые иногда устраивают Данилыч со Следопытом.
Старуха двигалась по мосту медленно и осторожно, кукольно и даже по-клоунски, почти не сгибая правую ногу и почти не шевеля правой рукой, которые иногда заметно подрагивали. Через её плечо была переброшена чёрная сумочка, которая болталась из стороны в сторону в такт каждому её шагу. Взобравшись на середину моста, она остановилась и полезла левой рукой, которой сжимала палку, в карман пальто. Все свои действия она совершала томительно долго.
Когда из кармана старухи высунулся полиэтиленовый мешок, Никита и Коля догадались о её намерениях, хотя Колька привычно шутканул: "Воздух достала!"
Наконец старуха вытащила горбушку чёрного хлеба и уронила её себе под ноги. Затем, неожиданно проворно подняв согнутую в колене левую ногу, резко опустила каблук на иссохший хлеб. После нескольких ударов пенсионерка наклонила голову и оценила плоды тяжких трудов. Оказалось, что от горбушки отбилось всего лишь несколько небольших кусочков.
Старуха решила действовать более решительно и со всех своих малых сил топнула по непокорному хлебу. Тот выскользнул из-под старушечьего ботинка и молниеносно отпрыгнул к стальным прутьям ограды моста.
Пенсионерка недовольно посмотрела на свою жертву, подбила палкой горбушку к исходному месту и чисто для проформы ударила её резиновым наконечником своей клюки. Не добившись большего результата, чем прежде, всё тем же резиновым наконечником инвалидка оттеснила измождённую краюху к краю моста и спихнула в воду. Тотчас к добыче, за которой до того момента они лишь вожделенно наблюдали, ринулись птицы. Вороны и голуби принялись склёвывать крошки на тротуаре, а утки, трассирующие по бурой реке, деловито направились к размокающей горбушке.
Вслед за первой порцией старуха отправила вниз все свои хлебные припасы и, оставив пустой мешок торчать из кармана, пошла по мосту дальше, желая, очевидно, привычно пройтись по аллеям парка. Когда она сошла с моста и свернула направо, с обеих сторон избранной ею тропы к старухе подскочили трое подростков. Никита ударил инвалидку кулаком по лицу. Она тут же упала, и Колька, склонившись над старухой, вцепился в её поношенную сумку. Старуха, однако, цепко держала свою ношу левой рукой и при этом смотрела на Махлаткина снизу немного детским взглядом.
- Волоки её за собой, сейчас отпустит! - приказал Бросов, просунул свои ручищи Кольке под мышки и потащил его, а следом и оглушённую пенсионерку.
- Ух ты, ё моё, лыжи какие! - Махлаткин сипло-звонко засмеялся и передёрнул плечами. - Щекотно, блин!
- Щас будет ещё щекотней, когда я тебе капусту развалю! - Никита тоже смеялся странным, словно искусственным смехом, похожим на хруст жести, и набирал скорость. - Главное, не обделайся, а не то клоповцам продам - они тебя псам отдадут!
Ревень неуверенно, озираясь, шёл следом и ловил себя на том, что мечтает о внезапном и спасительном для жертвы появлении ментов, которые хоть и сами порядочные шкуры, но за такую бяку наказывают.
Ребята оттащили старуху недалеко, шагов, может быть, на двадцать, и остановились.
- Ревун, тресни ей по граблям! - скомандовал Мертвец.
Олег присел рядом на корточки и не знал, что ему делать. Он почему-то засмотрелся на старушечьи руки: прозрачная, будто целлофан, кожа на кистях была словно обрызгана ржавчиной.
- Ну, лапу ей расцепи! - громким шёпотом сказал Колька. - Во, жаба! Как клещами зажала!
Ревень всё ещё не понимал, как ему надо себя вести и можно ли сейчас вернуть всё происшедшее назад - словно перемотать кассету, чтобы больше её никогда уже не смотреть. Вдруг он увидел, как Бросов наступил своим здоровенным ботинком инвалидке на голову.
"Сорок шестой размер", - почему-то подумал Олег, глядя, как смялось под подошвой лицо старухи.
- Я взял! - почти крикнул Махлаткин.
- Рвём отсюда! - скомандовал Никита. - Вставай, Хрусталь! Чего замёрз? В тюрягу захотел? Сваливать надо, понял?!
Ребята побежали от старухи, нелепо шарившей здоровой рукой по травмированному лицу. Олег, чуть не сказав ей "до свидания", тоже вскочил и помчался вслед за своими сообщниками.
Они бежали будто наперегонки, совсем как в школе, когда кто-то зарубался на скорость. Около второго моста, перекинутого через рукав Невы между Елагиным и Каменным островом, Ревень почувствовал, что в его груди и горле словно что-то горит.
"Я уже не спортсмен", - подумал он. В этот момент перед ними качнулся автобус.
- Садись! - гаркнул Мертвец, и они попрыгали друг за другом в разъехавшиеся гармошками дверей проёмы.
Ребята устроились на заднем сиденье. Колька вытащил из-под куртки сумку и стал её обыскивать. Неожиданно он перевернул сумку вверх дном и вывернул всё содержимое Олегу на колени. В общей куче были видны скомканный носовой платок, засаленные бумажки, мелочь, причём старого образца, таблетки, зеркальце, почтовый конверт и старый бумажник, который молниеносно подхватил Никита. Он развернул его, увидел деньги и вытащил, потом достал паспорт и раскрыл его.
- Кумирова Раиса Власовна! - прогнусавил в сломанный нос Мертвец. - А она ничего была. Хочешь, Колян, такую бабушку? На, спрячь в нутряк!
Бросов, как всегда, быстро запихнул документ Махлаткину в карман куртки, а сам развернул сложенные деньги. Одна бумажка оказалась в сто рублей, вторая - в пятьдесят и две по десять.
- Сотка - мне. Остальное - вам! - объявил Мертвец и сунул Кольке оставшиеся деньги. - Держи, Махлатка, ты - старший! А это что? - Мертвец вытряхнул на лоснящуюся, грязную ладонь содержимое конверта, где оказались медаль и бумажка, на которой было что-то написано. - Ух ты! Это - только мне, за удачный налёт! Я сейчас - на Козий рынок, может, эту хреновину какому-нибудь маклаку или братве вдую, а потом - на Комендань, там на трамвайной садиловке и встретимся. А может, в Говнюшнике заночуем? Адью, братва!
* * *
Когда автобус подъехал к метро "Чкаловская", Никита пожал приятелям руки и выскочил на тротуар; ребята поехали дальше и вышли только на кольце у метро "Петроградская".
- Ну что, Ревун, понравилось? Да ты не трясись и не бзди - никто нас не найдёт, - Коля быстро, по-хозяйски, продвигался мимо ларьков, высматривая нужные ему товары.
- Да я не боюсь, подло как-то вышло: она же и так еле ходит.
Олег ещё с момента нападения на старуху пытался себя заставить думать о том, что он - прав и ему должно быть теперь начихать на эту пенсионерку и на все те жертвы, которых уже избили и ограбили его друзья, да и на тех, кого им отныне уже вместе предстоит подкараулить около Сбербанка или где-то ещё. О нём ведь и о его больном бате никто не думает. Пусть они хоть сдохнут сообща или порознь - никого это не волнует. Плачь, ори, зови на помощь - никто не придёт, всё это теперь бесполезно. Такое время - как рассуждает отец. Ревень ткнул в бок своего спутника, затормозившего около очередного ларька.
- Лохматка, дай закурить!
- Погоди, Хрусталь, дай мне с человеком рассчитаться! - оказывается, женщина-продавец уже выдавала Коле в обмен на скомканные денежные бумажки бутылку водки, пепси-колы, пачку жвачки и "Мальборо". Принимая товар, Махлаткин с улыбкой обернулся: - Нынче мы с тобой по-людски закумаримся.
- А куда пойдём-то? В подвал или на чердак? - Олег начал вспоминать, какие ему известны в этих краях убежища, где можно спокойно провести время.
- Давай рванём на Козий рынок, там и побалдеем. А вечером к Удельнинскому парку подгребём и с нашими потусуемся. А ночью на трамвае покатаемся. Я ж сегодня утром из дурдома сбежал, а с собой одну обезьяну прихватил: так, для развлекухи, - Колька вроде бы ещё только рассуждал, но сам уже шёл к метро. - Давай, Хрусталь, не манерничай! Айда за мной!
На эскалаторе Махлаткин сел на ступени и ткнул Олега кулаком под колено, вынуждая его сесть рядом, и когда тот послушался, обнял приятеля за плечо и дыхнул на него своим особенным, каким-то собачьим духом:
- А вдруг нам с тобой жить две минуты осталось? Сейчас сорвётся эскалатор или какой-нибудь демон вагон заминирует, а?
* * *
Когда они спустились вниз и уже подходили к вагону, Колька вдруг приветственно замахал кому-то рукой и оторвался от спутника. Ревень поспешил за ним и застал его за беседой с приземистым плешивым мужиком в старом милицейском тулупе без погон.
- Дядя Корней, ты когда меня пригласишь на своей новой тачке покататься? Ванька говорил, она сто пятьдесят только так вьёт! - Махлаткин старался по-свойски общаться с мужиком, глаза у которого сидели глубоко, будто у Кинг-Конга.
- Ванька тебе ещё не то нагалчит! Слушай ты его, мочегона! - Корней говорил беззлобно и даже вроде бы улыбался, а может, его рот всегда имел такое полуулыбчивое выражение. - Ладно, я тут свои дела разгребу и тебя через твоих жиганов высвистаю. Или на Козьем увидимся, там и сговоримся. Человечка этого тоже с собой захватишь: вместе-то, чай, веселее получится?! Мы его и под душиком помоем, а то вон, смотри, какой чумазый - помыться, что ли, негде?
Разговаривая, Корней исподлобья поглядывал на Олега: то ли он его где-то уже встречал, то ли хотел познакомиться - мальчик так и не понял, но смотрел этот мужик всяко странно: словно дюбель в тебя загонял.
- Что за хлыщ? - спросил Ревень, когда Колька простился со своим взрослым знакомым.
- Да ты чё, Корнея не знаешь? Ну, он ещё тот насос! В морге работает, жмуриков потрошит, а ему за это знаешь какие башли засылают? Мама не горюй! - Махлаткин поджал губы и вытянул шею, усиливая свою речь. - А раньше-то он краснопёрым был, да чего-то там у него не срослось в ментовской. А вообще, он - батька Ваньки Ремнёва, его-то ты знаешь?!
- Ну знаю. Он ещё всё рыбу ловил, пока чуть не помер от холода, - с готовностью выкрикнул Олег, запрыгивая вслед за товарищем в вагон.
- Во! Так мне, веришь, кто о Корнее рассказывал: дядя Витя Носорог, ну, вампир один, который малолеток обхаживает, - Колька судорожно сглотнул набежавшую от возбуждения слюну. - Ты только никому, понял? А то нас с тобой быстро на тот свет отошлют. Короче, он всяким бандюгам нужные справки на их мертвяков выписывает, а они его за это деньжищами заваливают. Во, работёнка не пыльная, скажи, а?
- Да, нам бы такую! - мечтательно произнёс Ревень и вопросительно уставился на друга: - А если к нему в долю напроситься? Мы ведь тоже на что-нибудь сгодимся? Мне теперь уже без разницы - что прессовать кого, что грабить! Как жить-то, когда на тебя всем плевать?
Глава 2
Я до утра по ним брожу
Я, как печальная старуха,
Смотрю внимательно в окно
Через стекло, подобно мухе.
На мир, пьянящий как вино,
Чужих, немых оконных скважин,
Хранящих тайны в глубине
Своих домов многоэтажных,
Поднявших крыши к синеве.
Мне мало дня читать секреты
Манящих ребусов окна, -
Они душой моей согреты,
Им жизнь фантазией дана.
И в лунном свете в перспективу
Чужих я окон ухожу.
Их мало светит сиротливо.
Я до утра по ним брожу.
Софья Тарасовна закрыла тетрадь с полузабытыми девичьими стихами, подошла к кухонному окну и привычно посмотрела сквозь свежевымытые стёкла. Она машинально подняла правую руку, приблизила её к заклеенным мыльными тряпками щелям и не в первый раз убедилась в том, что от окна почти не дует. Боже мой! Она ведь стоит на этих половицах около полувека! И она - всё та же Соня, Сонечка, которую когда-то, как будто вчера, бережно поднимала на подоконник и ласково придерживала бабушка и терпеливым голосом повторяла, что они живут на набережной легендарного лейтенанта Шмидта, который… О заслугах моряка Соня, к своему кокетливому стыду, тотчас забывала и продолжала любоваться пароходами, которые с многозначительным озорством перемигивались между собой разноцветными огоньками.
Школьницей младших классов Соня сама с кряхтением (подражая бабушке) подтаскивала табуретку к подоконнику и забиралась самостоятельно. Бабушка - это, конечно, тоже часть её детства. Она как-то сразу, насколько себя помнит, стала больше бабушкиной, чем маминой и папиной. Бабушка - это прогулки по городу, учение азбуки, хороших манер, правильной русской речи, - она ведь была из дворян, её милая старушка. Бабушка - это ещё и дача, которую Соня любила, как свою собственную, родную, хотя это был всего лишь ежегодный поднаём обветшалой времянки в Токсово, и опять же пока у бабушки хватало на это сил, да и денег, конечно. Детство, бабушка, дача, и это тоже - стихи:
Как блёклая гусеница,
Гнилая времянка бесцветная.
Фанера на стенах пучится,
Словно глаза базедовые.
Крапива когтями рысьими
Впивается в ноги пухлые,
А бабушка простыни чистые
Заносит в дверь кухонную.
А начиналась её жизнь всё-таки с окон на Неву. Она до сих пор помнит все свои радостно и печально знаменитые пребывания около окна, которое она воспринимала как часть своей судьбы и даже, каким-то образом, часть своего тела. Пока она жива, пока, слава Богу, полна сил и может себя обслужить… Да что это ты о грустном? Чаще всего ты ведь восторгаешься рекой, понимая значение слова "пучина", когда вода прямо на глазах выпирает из гранитного заточения.
Зачем вообще Пётр придумал этот город, и именно здесь, на столь гиблом месте? Неужели царь не знал, что его детище будут вечно терзать истошные балтийские ветры и затапливать безразличные к людским ущербам наводнения? Да нет, конечно, знал и наверняка планировал хитроумное переустройство ландшафта. А может быть, специально обрекал новую столицу на суровые испытания - чтобы город всегда был готов бороться за своё существование, за своё историческое лидерство. Сонина судьба чем-то похожа на питерскую: тоже постоянные тесты на выживание. И ничего, справляется. Может быть, город помогает, вместе с Невой, которая временами буквально физически притягивает Соню. В тяжёлые, да, пожалуй, и в особо радостные дни ей, бывает, нестерпимо хочется броситься в воду да там и остаться. Она много раз думала о том, насколько чаще топятся те, кто живёт вблизи воды, затевала даже зарифмовать свои рассуждения, но всё никак не получается на это решиться. А главное - время. Его в последние годы хронически не хватает. Иногда даже кажется, что оно как-то сжалось.
А ещё Соня любит смотреть на небо. Оно часто меняется и бывает доверчиво-голубым, угрожающе-свинцовым, а ночью - сказочно-чёрным с мерцающими жемчужинами звёзд. Особенным небо становится на рассвете и закате. Глядя на его волшебную изменчивость, женщина испытывает трепетный восторг, понимая в эти минуты, что не она одна столь незабываемо остро чувствует всю красоту и грандиозность природы.