- Страшный-то какой! Наверное, их японский бог, заместо нашего креста. Вишь, написано что-то. Наверно, молитва, какая. Мне жинка, перед уходом на фронт, тоже молитву с крестом дала. Смотри, да он живой ещё.
- Да, ладно, скажешь тоже! Игрушка, наверное, дитю своему возьму. Всё одно япошка помрёт скоро.
- Ты крест носишь? - Спросил его пожилой солдат.
- Нет. Я партийный.
- А я с крестом на груди всю войну прошёл. Ни одной занозы не поймал. Кто его знает, может крест мой, да вера меня сберегла. Все мы под Богом ходим. Крещённые, не крещённые. Бог с ним, вишь, помирает, человек. Так пусть со своим богом на тот свет отойдёт.
- Скажешь тоже. Человека нашёл. Фриц японский.
- Да вишь, как говорят, что эти и повоевать не успели. Сразу под капитуляцию попали. Не бери грех на душу. Эта штуковина тебе не к чему. Дитя твоё повозится, да бросит. А ему может легче помереть будет со своим японским богом.
- А! Да, ладно! Уговорил. Не было добра и этого не надо. Забирай солдат, своего японского бога, - солдат положил статуэтку в мешочек и спрятал его в кителе Ичиро.
Ещё один грузовик, замыкающий колонну, остановился около лейтенанта. Из кабины выглянул тучный майор.
- Лейтенант, что у тебя?
- Товарищ майор, тут такое дело, четверо ещё живы. Заберите с собой. Мы их выгрузили с мёртвыми, а они живые оказались. Мне их назад уже некуда класть. Из колонны и то, не всех больных погрузили.
- Лейтенант, у меня и так полна коробочка! А по документам у тебя они, как числятся мёртвые?
- Так точно, товарищ майор, - растерянно ответил лейтенант.
- Так что ты мне голову морочишь?
- Что хочешь, то и делай, чтобы в срок колонну догнал!
Машина с майором умчалась в объезд поля, догонять колонну. Лейтенант, в сердцах выругавшись крепким солдатским словцом, подошёл к шофёру.
- Конечно, хоть и пленный, но не скотина же, понятно дело, всё одно человек. И живьём закопать грех большой, - закуривая, говорил шофёр.
- Ну, вот ты ещё, чего мне на нервы капаешь? Лучше скажи, что мне делать. Я боевой офицер. Я ж не могу, вот так, - лейтенант в сердцах бросил папиросу.
- Я что скажу, ты, лейтенант это, оставь их.
- Где здесь? Ты что? Как я их оставлю. На дороге среди леса? А выживут… Чтобы меня потом того?
- Так они не жильцы. Верь мне. Хана им.
- Всё равно… ну не могу я так!
- Тогда, знаешь, что. Всё равно нам крюк делать. Там чуть дальше рыбсовхоз был раньше. Оставь их там.
- А документы? А если они выживут?
- Так начальство, там есть какое-никакое. Разберутся. Это уж дело десятое.
Жители небольшого рыбацкого посёлка и предполагать не могли, что вдруг в их посёлке, в несколько десятков километров от порта Посьет окажутся трое японских военнопленных.
Случилось. Как-то у крыльца поселкового совета остановилась машина, в кузове которого лежали трое японцев. Из кабины вышел молоденький лейтенант и подошёл к удивлённому председателю.
- Старший лейтенант Кедров. Тут такое дело. Мы группу японских военнопленных ведём маршем. В дороге многие заболели. Некоторые умерли. А эти трое, наш врач сказал, что скоро дойдут. Не жильцы они, только заразу распространяют. Вот полковник и приказал вывезти их и… оставить, мол, не выживут. Сильно жар у них большой. Знаешь, махнул рукой, сказал, войне конец, что хочешь, то и делай с ними. Но, что в расход мне их, что ли? Будь другом, не дай грех на душу взять, война то уже почти как три года закончилась. Помрут своей смертью, и ладно…
- Ты что лейтенант? А если выживут? Это же расстрельное дело, кто со мной будет разбираться, откуда и кто оставил? Укрывательство на меня хочешь повесить? Пожалей, лейтенант, у меня семья, дети, пропаду я из-за твоих узкоглазых.
- Да человек ты, или кто? - чуть не плача закричал лейтенант Кедров, - как я военный, видевший смерть, расстреляю больных пленных? Выручай, земляк, я тебе бумагу оставлю.
- На кой ляд мне твоя бумага? Тебе приказано было в расход, твоё дело военное, сами разбирайтесь! Слышишь, лейтенант, пожалей, оставь другим. Мало посёлков что ли, за что мне честь такая?
Не слушая причитаний председателя совета лейтенант, слюнявя химический карандаш, писал расписку: "Я, Гвардии лейтенант, Кедров В.С. воинского подразделения Советской Армии. Осуществляя приказ о передислокации военнопленных, оставляю смертельно больных японских военнопленных, в количестве трёх человек, под ответственность Председателя правления сельсовета рыбсовхоза "Восток" Ерошкина В.П. Поручаю, Ерошкину В.П. после смерти оных, захоронить их по установленному образцу и порядку. Подпись".
- Прости меня Боже, то стреляют пачками, а то…, - председатель не успел договорить, как лейтенант поднял на него налитые кровью глаза.
- Что! Что ты сказал? - он схватил хилого мужичка за грудки, потом в гневе отбросил его и потянулся рукой за кобурой.
- Прости, прости, родной. Не губи. Всё сделаю, как скажешь, - взмолился председатель с деревянным костылём вместо правой ноги.
- То, то же! - сунув в руки Ерошкина В.П. помятую бумагу, лейтенант быстро запрыгнул в кабину грузовика.
- Печати нет, слышишь сынок, печать хоть какую-то поставь, - кричал ему вдогонку председатель. Но, автомобиль с молодым сердобольным военным, уже мчался прочь, оставляя за собой клубы пыли.
- Да, за что мне такое! Это же расстрел на месте! Хоть бы печать, какую поставил! Что мне с ними делать? - сокрушался он, глядя на японцев, лежащих на плащ-палатках на земле.
- Семёныч, созывай всех! Решать будем, что делать и как дальше жить придётся, - отправил председатель старого рыбака ударом рынды собрать малочисленный народ посёлка.
Посёлок всего-то насчитывал несколько жилых домов. Совхоз развалился, так как выходить в море было некому. Мужчин на войну забрали, кто смог вернуться раненым были или без руки или без ноги. Жители посёлка в основном женщины, да дети. Жили тем, что чинили сети для соседнего рыбсовхоза, который находился в двадцати с лишком километрах от "Востока". Женщины, жёны рыбаков, выросшие у моря, сами ставили сети на уцелевшем барке, чтобы хоть как-то прокормить себя, да своих многочисленных детей.
- Ну, что мне с вами делать? Самим жрать нечего, бабы с ног валятся, чем вас выхаживать? - пока люди собирались к неказистому зданию правления, всё причитал председатель.
Один японец умер к концу собрания. Оставшихся двоих пленных решено было поселить у поселковой учительницы Надежды, она москвичка, учённая, и только у неё один пацанчик, да и то, большой уже, смышлёный.
Так в избе, доставшейся Надежде после смерти престарелой тётки свёкра, появились больные японские военнопленные. Надежда, приняла решение собрания, молча. Ей ли, жене репрессированного, самой живущей здесь на птичьих правах, отказываться от решения правления, которое Ерошкин зафиксировал протоколом общего собрания. Решили - постановили, значит, обсуждению не подлежит.
- Не переживай, Надюха, помогу, чем смогу, - успокоил её председатель, после того, как всем миром перенесли больных "япошек" в дом Нади и женщины подсуетившись, принесли кто, что смог из своих скудных запасов.
Надя сама не поняла, почему и как, без лекарств, можно сказать на одной горячей воде и травках, мужчины пошли на поправку. Видно скудная еда, которой кормила их Надя была всё-таки лучше той, которую они получали раньше, да и долгий сон и покой сыграли свою роль. Или может быть помогло то, что Ичиро, очень приглянувшийся Наде, иногда что-то доставал из глубокого внутреннего кармана своего кителя и в стороне от посторонних глаз аккуратно это что-то скоблил ножом. Получив от этого процесса немного белёсого порошка, он понемногу в мизерных долях подсыпал его в тёплое питьё не только себе и товарищу по несчастью Тадаши, но и доброй миловидной хозяйке с её сыном. Над чем японец колдовал, Надя не знала, а подглядывать не хотела. Но в первый раз, попробовав сухой порошок на вкус и поняв, что он безвкусен и безопасен, она успокоилась и больше не обращала внимания на загадочные действа стройного, хотя и очень исхудалого квартиранта.
Как бы там не было, к весне мужчины ожили, пообвыклись, стали смелее и ёщё чаще кивали головами в знак благодарности за любую маломальскую помощь, оказанную им Надей и её сынишкой. Чаще стали лопотать что-то на своем, непонятном Наде языке. Вскоре первого выздоровевшего японца по имени Тадаши, уже выходившего на улицу, забрала к себе в помощники по хозяйству, крепкая на руку и слово солдатка Нюрка
Однажды она заглянула к Наде, - солдатка Нюрка.
- Ух-ты! Праздник, что какой? Хлеб печёшь? Запах по всему посёлку. Муку, где достала? - с румянцем на щеках от появившегося весеннего солнца, а возможно и от пригублённого винца, настоянного на сухой полыни ещё прошлой осенью, спросила радостная Нюра.
- Нынче свекровь со свёкром приезжали. Муки немного привезли. Вот побалую больных, а то совсем отощали. Не поедим вволю, так, хоть понюхаем.
- Хорошие они у тебя, - сказала Нюра, искоса бросая взгляд на сидевшего на кровати Тадаши.
- Это ты о японцах? - заметив её интерес, улыбаясь, спросила Надежда.
- И о них тоже. Я говорю, свекровка твоя со свёкром старенькие совсем, а ездят. Не забывают. Помогают. Внука любят.
- Твоя, правда. Очень хорошие люди. Никогда не забудут. Митьке завтра десять стукнет. Вот и привезли побаловать внука, подарков навезли. Он и рад.
- Да, смотрю, не скучно тебе. А Митька-то твой, всё с японцем, да с японцем. Прямо не разлей вода. Смотри - папкой признает.
- Нюр, ну что ты несёшь?
- Да, ладно-ть, вижу и тебе он по нраву. Я бы и сама от такого папки не отказалась.
- Так кто тебе мешает? Забирай второго, - смеясь, говорила Надя, вымешивая тесто.
- А, что? И заберу, коль отдаёшь, - ответила ей Нюра и, обращаясь к Тадаши, спросила его, - ну чего? Пойдёшь ко мне?
Мужчина, не понимая её вопроса, улыбаясь, часто замахал головой.
- О, смотри! Он согласен, - кивнула Нюра на Тадаши.
- Они всегда кланяются. Что ни сделай, ни спроси, всё поклоны бьют. Это у них так положено.
- А тебе, откуда известно? Понимать по ихнему стала, чё ли?
- Да, куда там! Это Митька всё - переводчик. Как и что понять он может, сама в толк не возьму. Языка - то он не знает. Один по-японски лепечет, а малой переводит, будто понимает, что он ему говорит. Чудно!
Дима сразу подружился с всегда вежливым, постоянно машущим головой, и кланяющимся в знак благодарности японцем. Весной он первый раз помог пройти Ичиро по улице. Он не понимал, почему мальчишки, норовили попасть в них камнем, когда они с Ичиро, который одной рукой опирался на его плечо, а другой на выструганную палку, шли к морю. Ичиро тоже привязался к мальчику и всё время что-то говорил Диме по-японски, гладя своей жилистой рукой по светлым волосам мальчика и вытирая выпирающие от худобы скулы от набегавших слёз на своём лице. Они почти никогда не расставались. Куда бы японец ни шёл, Дима сопровождал его, оберегая от злых проказ мальчишек. Ичиро был благодарен ему за это. Вскоре мужчина и мальчик стали понимать друг друга.
- Мама, я уже хорошо понимаю Ичиро. Он рассказал мне, что у него дома остались и ждут его отец Киоши, мама Хана, жена Михико и сын Сашио, - как-то радостно выпалил он ей.
- Значит и жена и детки у него там есть, ждут его, - с грустью проговорила Надежда.
- Не детки, а один сын. Мама, а знаешь, как по-японски звучит твоё имя? Нозоми! Надежда, это Нозоми. Ичиро-сан сказал, что ты очень красивая! - радостно сообщил ей Дима.
- А я-то думаю, что он всё мне На-за-ми, На-за-ми. А это выходит он меня так называл? Иди уже! Что за сан такой, иш, научился словам и рад! Придумал тоже На-за-ми какую-то, - вытирая тарелки, тихо говорила она.
Щёки Нади запылали от смущения. Шутя, она ударила полотенцем сына и, смеясь, прогнала его на улицу.
- А у второго есть жинка? Как его зовут?
- Тадаши. Не знаю. Димка переводчик. Его надо попытать.
- Ну, что Тадаши, пойдёшь ко мне? У меня тоже весело, не соскучишься. Я не Надька, я тебя враз на ноги поставлю.
Тадаши, сидя на кровати закивал головой. Женщины, понимая, что он ничего из сказанного не понял, засмеялись. Нюра подошла к Тадаши и помогла ему встать с кровати. Аккуратно, медленно ступая, они вышли из дома Надежды.
- Надя-сан, Но-зо-ми, - вдруг услышала она тихий голос Ичиро, который оказался рядом с ней.
Он стоял за её спиной, вдыхая в себя запах русых волос, просачивающийся через тонкую полотняную косынку. Осторожно взявшись пальцами за один кончик косынки, он дёрнул её. Длинные волнистые волосы, собранные в большой мягкий пучок упали водопадом на плечи Нади, пройдясь, как мягкой кистью по полотну, по лицу Ичиро.
- Но-зо-ми, - прошептал он ей на ухо и повернул её лицом к себе, - Но-зо-ми, - повторял он, целуя уставшую ждать любви молодую женщину, застывшую от неожиданно нахлынувшего счастья.
Дима рос способным мальчиком. На радость Надежды и Ичиро, через год он стал переводчиком между японцами и жителями посёлка. Да и добродушные пленные пришлись по душе большинству жителей посёлка. Безотказные, спокойные они хорошо и быстро выполняли любую работу.
Диме нравилось уходить с Ичиро на берег моря и там, спрятавшись от надоедливых мальчишек, слушать его рассказы. Рассказы это были или крик истосковавшейся по родине души Дима не знал, но ему казалось, что он всё понимает, что в своих словах хочет передать ему этот крепкий спокойный, но сентиментальный мужчина, у которого всегда глядя в бескрайность Японского моря, появляется горькая скупая слеза.
- Осыпались вишни, напрасно бродит мой взгляд. Кругом всё поблекло.
Весенний дождь без конца в опустевшем небе.
Сикисси Найсинно, - громко называл Ичиро имя любимого поэта.
Дима понял, что тогда читал ему отец, он так стал называть Ичиро, через много лет, когда всерьёз стал изучать японский язык, когда его сознание полностью поглотило изучение японской культуры. А тогда, Ичиро оструганной, как карандаш палкой рисовал на земле то, о чём рассказывал Диме. Там на берегу моря, укрывшись под уступом берега, как в маленькой пещере защищавшей их от ветра, любуясь красотой моря, Дима понемногу, слово, за словом познавал другой мир. Новый для него мир звуков, понятий, семейных отношений. Он видел этот мир в рисованных картинках Ичиро.
Узнав, что японец, оказался художником и обучает Диму языку, в очередной свой приезд к невестке и внуку, дедушка привёз ему в подарок пересохшие краски с кистями и большие листы белого картона для черчения, лежавшие у них дома без дела много лет. Так же он подарил Ичиро целых два химических карандаша и толстую тетрадь в клеточку в твёрдой картонной обложке. Несколько листов в тетрадке были вырваны, да и сами листочки в ней немного пожелтели от времени, но Ичиро был несказанно рад таким дарам и всё кланялся в пояс дедушке, высказывая этим свою благодарность, до тех пор, пока он не уехал. Дед смущённо, останавливал его, постоянно повторяя:
- Молодой человек, что, вы! У нас не принято кланяться. Это я вам благодарен, что вы расширяете кругозор внука.
И обращаясь к Диме, внушал ему:
- А тебя прошу, будь осторожен. Время ещё не пришло, когда запросто можно с иностранцами общаться. Всё может случиться, - горько вздыхал он, но на прощание обязательно брал Диму за плечи и говорил: - учись, брат, всегда, везде и всему, но только хорошему.
Вскоре Надежда округлилась формами. Приехавшая летом в посёлок свекровь, не удивилась этому.
- Я понимаю тебя Наденька. Ты молода, красива. Жизнь требует своего. Да и Димочка привязался к Ичиро. Я думаю, Петенька всё понял бы, - они долго плакали, потом свекровь, успокоившись, предложила невестке.
- На следующий учебный год присылай Димочку к нам. Он способный мальчик, пусть доучится в нашей школе. А там, посмотрим, пока мы имеем возможность, поможем ему и школу окончить и в институт поступить.
Настал день отъезда Дмитрия во Владивосток. Мальчик крепко прижался к Ичиро.
- Отец я буду часто приезжать к вам.
- Помни всегда, о чём мы с тобой говорили. Никогда не забывай:
Солнце подобен солнцу.
не знает правых, неправых.
Солнце светит без цели кого-то согреть.
Нашедший себя
Надя и Ичиро долго махали в след уходящим родным людям.
В ноябре у Нади и Ичиро родилась девочка. Маленькая, как Дюймовочка. Назвали её Ури. Лилия.
* * *
Ичиро был старшим сыном в семье Киоши. Он никогда и не как не связывал себя с военным делом, занимаясь живописью. Но пришло время, и Ичиро стал солдатом Квантунской армии. Когда армия капитулировала он, в душе, даже обрадовался этому.
- Какое счастье, что этому дикому кошмару наступил конец, - думал он.
Но ошибался. До счастья было ещё очень далеко.
Среди военнопленных ходили слухи, что их всех по принятой Потсдамской декларации, к которой СССР присоединился в августе 1945 г., вывезут из Северной Кореи и отправят домой, в Японию. "Японским вооруженным силам после того, как они будут разоружены, будет разрешено вернуться к своим очагам с возможностью вести мирную трудовую жизнь" - гласило в ней.
Но никто не мог и предположить, что декларация будет нарушена, и их перевезут в маленький советский порт Посьет, где для такого количества людей не будет хватать, ни воды, ни пищи. До железной дороги многие километры пешего пути. Голодных, почти обезвоженных военнопленных, которым, пока они находились в порту, приходилось пить воду, в которой они мылись, форсированными маршами перегоняли к железнодорожным станциям. Оттуда отправлялись вагоны с пленными в разные уголки страны. Антисанитария сделала своё дело. Многие не дожили, даже не дойдя до железнодорожной станции, не то, что до возвращения домой в начале хрущёвской оттепели. Пленные заболевали кто на марше, кто уже в вагонах. Из-за недостатка медикаментов и медицинских инструментов, японцам приходилось терпеть уколы из шприцев для лошадей.
Ичиро и его товарищей болезнь свалила, когда они в колоне военнопленных с трудом, без остановок, маршем пробирались через огромное раскинувшееся поле расстоянием километров двадцать с лишком. Осенний проливной дождь, превративший землю в грязное месиво, не прекращался ни на минуту. Холодные, хлёсткие его стрелы, падающие с неба, проникали за шиворот плаща. Грязь попадала внутрь высоких ботинок, и чувствовалось, как липкая скользкая жижа обволакивала пальцы ног, делая ходьбу невыносимой. Несмотря на дождь, до потери сознания хотелось пить. Пили воду, собиравшуюся в глубоких следах, оставляемых колонной на поле.
Ичиро как мог берёг семейную реликвию, переданную ему отцом, и помнил всегда его слова:
- Ичиро, сын. Ты должен вернуться назад, чтобы передать её своему сыну. Ты должен вернуться, обещай мне. Помни слова Лao Цзы: Хороший боец отвергает битву. Искусный воин презирает войну. Достойный победитель равнодушен к победе. В неизбежном сражении победит избежавший.