- В любом случае сообщите, ждать вас или нет. Я постараюсь устроить так, что еще смогу пойти в гости, если узнаю, что вас не будет.
- Прекрасно. - Голос мой прозвучал с большим энтузиазмом, чем полагалось бы из предосторожности.
Она рассмеялась:
- Ладно. Надеюсь, в воскресенье увидимся. После десяти в любое время. Сара и Гарри идут играть в гольф.
- Тогда позвоню в одиннадцать тридцать. Или около того.
- Хорошо, - сказала она. - До свидания. - И повесила трубку.
Я отправился домой писать о Колли Гиббонсе и обедать с Элизабет и миссис Вудворд. Снова рыба! Не слишком вкусно и разнообразно. Я слушал прерывистую речь Элизабет, улыбался в ответ на ее улыбку и отчаянно надеялся, что не придется сидеть с ней в этой комнате через сорок восемь часов. Я жевал автоматически, не глядя на еду. К концу трапезы предательство приобрело привкус соли.
Глава 6
Время, назначенное "Тэлли", истекало. В субботу, когда до крайнего срока оставалось два дня, я поехал на скачки в Хитбери-парк на встречу с Дермотом Финнеганом, непримечательным наездником еще менее примечательной лошадки - участницы Золотого кубка.
Его ирландский акцент был столь чудовищен что сперва я не понимал ни единого слова. Однако осушив в буфете чашечку кофе, он несколько расслабился и сознался, что всегда говорит хуже, когда нервничает, после чего мы продолжили нашу беседу, и ему пришлось повторять каждую фразу не четыре-пять раз, как вначале, а только дважды.
Преодолев языковой барьер, Дермот неожиданно обнаружил недюжинное остроумие и снисходительно-философское отношение к проблемам бытия. Хотя по объективным показателям его спортивные достижения были более чем скромны, он считал их выдающимися. Его доходы, более мизерные, чем у мусорщика, казались ему царской роскошью по сравнению с условиями жизни в детстве. Отец его вырастил четырнадцать детей, торгуя картофелем, который собирал с двух с половиной акров истощенной земли. Дермот, не будучи ни самым сильным старшим сыном, ни самым избалованным младшим, тяжким трудом зарабатывал свою долю, да и то не всегда получал ее. В девятнадцать лет он окончательно изнемог с голодухи и переправился через море в Ньюмаркет, где ирландский акцент, полное незнание жизни и более чем хрупкое телосложение обеспечили ему место в скачечной индустрии, где всегда ощущалась нехватка дешевой рабочей силы.
Он работал в той же конюшне, в которой начинал свою спортивную биографию, хозяин держал его на вторых ролях. В скольких скачках он принимал участие? Он широко ухмыльнулся, обнажив зияющие дыры вместо зубов. До тридцати в удачный сезон. Правда, два года назад всего в четырех: сломал ногу. А все из-за этого безмозглого дьявола, этой колченогой твари...
Дермоту Финнегану было двадцать пять, а выглядел он на тридцать. Сломанный нос, обветренное лицо и ярко-синие живые глаза. Его мечта, сказал он, - прорваться к участию в "Эйнтри". А так он всем доволен и вовсе не стремится стать жокеем первого класса - слишком уж большая ответственность!
- Когда на заштатных соревнованиях ты все время скачешь на какой-нибудь старой, драной щетке, ничего хорошего тебя не ждет. Зато какая радость и удивление, если вдруг вырвешься вперед!
На его счету было пятнадцать побед, и каждую он помнил до мельчайших подробностей.
Нет, он не ждал выдающихся результатов от Золотого кубка. Если честно, он и записан-то туда оказался только потому, что от его конюшен выдвинуто три участника.
- Сегодня я буду на иноходце, сразу увидите. Может, еще и продержимся первые минуты, а потом мой перестарок выдохнется и ускользнет черным ходом, как внезапно застигнутый взломщик. И будет чудо из чудес, если вообще не придется поднимать его с земли!
Позднее я видел, как он выехал на какой-то десятилетней кляче, перспективной разве что для изготовления собачьих консервов. Лошадь и всадник, мелькая конечностями, рухнули во второй открытый ров, и когда после второго заезда я пошел узнать о состоянии их здоровья, то встретил Дермота, выходящего из дверей медпункта. На руке его была повязка, на лице - обычная ухмылка.
- Царапина что ни на есть пустяковая, - радостно успокоил он меня. - К Золотому кубку все будет в норме, увидите!
В ходе дальнейшего расследования всплыла незначительная подробность - ноготь висел буквально на ниточке. Этот "черный дьявол" отдавил ему копытом пальцы.
Последние полчаса, завершая обход для "Тэлли", я провел в здании конторы, наблюдая за работой администратора. Хитбери-парк, где через две недели должны были состояться скачки на Золотой кубок, считался самым организованным местом для проведения таких соревнований. Это объяснялось тем, что у руля правления ипподрома стоял бывший военный, в данном случае летчик. Явление довольно необычное, так как спортивное руководство традиционно тяготело к приглашению на административные роли пехотинцев и моряков.
Подполковник авиации Уилли Ондрой, уравновешенный, деятельный, невысокий мужчина лет сорока - сорока двух, заработал инвалидность в результате черепной травмы при аварии бомбардировщика "Вулкан". До сих пор, по его словам, он страдал приступами временной слепоты, причем чаще всего в наиболее неподходящие, неудобные и даже неприличные моменты.
До конца скачек ему не удалось выкроить ни единой минуты для беседы со мной, и даже потом нас беспрестанно отвлекали люди, звонившие в правление по самым разным вопросам. Именно Уилли Ондрою принадлежала идея проведения скачек на Золотой кубок, и он гордился этим. В них участвовали самые знаменитые скакуны. Это привлекало отборную публику. Цены на входные билеты должны были возрасти. Уилли Ондрой, несомненно, был энтузиастом своего дела, однако вполне умеренным и легко переносимым. Голосу, как и выражению янтарных глаз, была присуща особая мягкость, и лишь несколько ироничная манера улыбаться, сощурившись, выдавала стальной характер. Ему не нужно было самоутверждаться и отстаивать свой авторитет напором и силой - я понял это, вытянув из него кое-какие детали его биографии. Он начал летать на бомбардировщиках, когда ему исполнилось двадцать шесть. Он провел на них восемь лет, из них пятнадцать секунд - думая, что разобьется насмерть, три недели - в клинике, в коматозном состоянии, а потом в течение двадцати месяцев искал другую работу. Сейчас он жил с женой и двенадцатилетними близнецами в собственном доме неподалеку от ипподрома и ни о каких переменах не мечтал.
* * *
Последний поезд уже отходил от платформы, но я все-таки успел и по дороге в Лондон начал придумывать статью о Дермоте Финнегане и Уилли Ондрое.
Совершенно счастливая миссис Вудворд удалилась без пятнадцати семь, и я обнаружил, что раз в кои-то веки она оставила в духовке бифштексы. Элизабет была в хорошем настроении. Я приготовил нам по коктейлю, расслабленно развалился в кресле и, с трудом выждав минут десять, небрежным тоном спросил, не звонила ли ее мать.
- Нет, не звонила.
- Так ты не знаешь, приедет она или нет?
- Думаю, предупредит, если не приедет.
- Да, конечно, - ответил я. Черт бы ее побрал! Неужели так трудно сообщить хоть что-нибудь определенное?..
Стараясь не думать об этом, я корпел над статьей для "Тэлли", потом приготовил ужин, снова занялся "Тэлли", прервался, чтобы подготовить все к ночи, и просидел за машинкой, пока не поставил точку. Была половина третьего. "Жаль, - потянувшись, подумал я, - что у меня получалось так медленно и так много пришлось вычеркнуть..." Убрал окончательный вариант в стол, завтра останется только перепечатать его набело. А времени будет предостаточно, даже если часть дня придется провести в пути к райским наслаждениям, в дороге к Гейл. Я презирал себя и заснул в шестом часу утра.
Мать Элизабет приехала. Ни малейшего признака простуды!
Все утро я пытался примириться с мыслью, что она не появится у нас в обычное время - десять пятнадцать. Я обращал к Элизабет спокойное, будничное лицо, беспрестанно ловя себя на том, что с трудом подавляю раздражение, оказывая ей различные услуги, которые обычно даже не замечал.
В десять семнадцать прозвенел входной звонок, и вот она пожаловала, ухоженная, интересная женщина за пятьдесят, с укладкой коротких волос, напоминающей панцирь черепахи, и крепкой деревенской фигурой. Я явно переборщил по части восторженных приветствий, но, заметив ее удивление, умерил пыл, и она сразу же успокоилась.
Объявив ей и Элизабет, что уезжаю проинтервьюировать еще нескольких человек, я уже в половине одиннадцатого бодро шагал по улице, чувствуя, будто во мне разрядился предохранительный клапан. И солнце сияло на небе! После бессонной ночи совесть моя дремала.
Гейл встретила меня на станции, стоя у машины.
- Поезд опоздал, - спокойно произнесла она, когда я уселся рядом. Ни страстных объятий, ни поцелуев. Как и следовало ожидать.
- По воскресеньям ремонтируют пути. Мы долго простояли у Стейнс.
Она кивнула, включила зажигание.
Мы молча проехали три четверти мили, отделявшие нас от дома. Там она прошла в гостиную и, не спрашивая, налила два стакана пива.
- Ведь вам не писать сегодня, - сказала она, подавая стакан.
- Нет.
Улыбка ее говорила, что она прекрасно отдает себе отчет в цели моего визита. Деловой подход к сексу, не в пример другим женщинам. Никаких кривляний. Я легонько прикоснулся губами к ее губам, предвкушая, что до возвращения ее родственников в нашем распоряжении целых три часа. Она кивнула, как бы в ответ на невысказанное.
- Вы мне нравитесь.
- Я рад.
Она улыбнулась и отошла.
Сегодня на ней было платье бледно-кремового цвета, который так чудесно оттенял золотисто-кофейную кожу. На деле она была не темнее большинства южноевропейцев или какой-нибудь загорелой англичанки, лишь черты лица выдавали смешанное происхождение. Прекрасное, пропорциональное лицо, отмеченное знаком внутреннего достоинства. "Гейл, - подумал я, - обрела уверенность в себе гораздо раньше большинства других девушек ее возраста".
На журнальном столике лежала "Санди блейз", открытая на спортивной странице. Редакторы или помощники редакторов сами сочинили заголовок, да и Люк-Джон не оплошал. Вверху через всю страницу крупные печатные буквы гласили:
НЕ СТАВЬТЕ НА ТИДДЛИ ПОМА, ЕЩЕ НЕ ВРЕМЯ!
Под этим перлом слово в слово располагался мой текст. Это, впрочем, не означало, что моя работа заслужила столь безоговорочное одобрение со стороны Люка-Джона, просто на этой неделе номер не был так забит рекламой. Подобно большинству газет, "Блейз" существовала за счет рекламы, из-за нее беспощадно урезали бессмертные произведения штатных журналистов. Сколько отточенных фраз потерял я сам из-за прибывавших обычно в последний момент аннотаций на какой-нибудь там сироп от кашля "Возита" или тоник для волос "Уаммо"! Приятно видеть свою работу неиспорченной.
Я посмотрел на Гейл. Она внимательно наблюдала за мной.
- Вы всегда читаете последнюю страницу? - спросил я.
Она покачала головой:
- Простое любопытство. Хотелось посмотреть, что вы там написали. Эта статья... может здорово подорвать душевное равновесие.
- Этого я и добивался.
- Я хотела сказать, после ее прочтения создается впечатление, что вы знаете гораздо больше, чем говорите, и что тут пахнет грязным, если не просто преступным делом.
- Ну что ж, - ответил я, - всегда радостно сознавать, что ты достойно исполнил свою миссию.
- А что обычно происходит после публикации подобного материала?
- Вы о реакции? О, она может быть самая разнообразная, начиная с рекомендации властей не совать свой нос в чужие дела и кончая оскорбительными письмами от всяких психов.
- И правда всегда торжествует?
- Очень редко.
- Сэр Галахад! - пошутила она.
- Нет. Все гораздо проще. Газета начнет лучше распродаваться. И я потребую прибавки.
Она рассмеялась, откинув голову. За вырезом платья скрывалась упругая линия шеи. Протянув руку, я прикоснулся к ее плечу - мне как-то сразу расхотелось разговаривать.
- Не здесь, - сказала она. - Идемте наверх.
Спальня была обставлена мило, но чувствовалось, что это Сариных рук дело. Встроенные шкафы, уютное кресло, книжные полки, огромный бледно-голубой ковер и односпальная кровать. Она разделась и стояла у окна - обнаженное бледно-бронзовое тело в лучах зимнего солнца.
- Задернуть шторы?
- Как хочешь.
Она потянулась, чтобы задернуть их, и я почувствовал, как сердце мое забилось еще сильнее. Потом в сумеречном дневном свете она подошла ко мне.
В три часа она отвезла меня на станцию, но поезд только что отошел. В ожидании следующего мы сидели в машине и болтали.
- Ты каждый вечер возвращаешься домой? - спросил я.
- Часто нет. Две наши преподавательницы снимают квартиру, и несколько раз в неделю, после вечеринок или театра, я ночую у них.
- Но жить все время в Лондоне тебе не хочется?
- Тебя удивляет, что я могу жить с Сарой и Гарри? Сказать по правде, все из-за денег. Гарри не позволяет мне платить за жилье. И постоянно твердит, что рад моему присутствию в доме. Вообще он добрый. А в Лондоне придется платить за все самой, и тогда мой нынешний уровень жизни полетит ко всем чертям.
- Конечно, комфорт важнее независимости, - заметил я.
Она покачала головой.
- Пока что удается сохранять и то, и другое. - После долгой паузы она вдруг спросила: - А ты живешь со своей женой? Я хочу сказать, вы не разведены или что-нибудь в этом роде?
- Нет, мы не разведены.
- А каким образом ты оправдал свое сегодняшнее отсутствие?
- Сказал, что еду брать интервью для "Тэлли".
- Ну и дрянь же ты! - Она рассмеялась.
Она была права, разрази меня гром! Вот это называется приложила, и я согласился с ней.
- А она не в курсе твоих... э-э... похождений? Ты что, ни разу не попадался?
Мне захотелось сменить тему разговора. Однако я чувствовал перед Гейл какие-то обязательства, по крайней мере, она заслуживала правды, и ничего, кроме правды. Но не мог же я выложить всю правду до конца!
- Она ничего не знает, - ответил я.
- А если в знала, была бы против?
- Наверное.
- Но если она... не спит с тобой, почему бы вам не расстаться?
Я не ответил.
Она продолжала:
- У вас ведь нет детей?
Я покачал головой.
- Что ж тогда тебя держит? Разве те же причины, что и меня?
- О чем ты?
- Пристроился там, где выгодней. Где есть деньги.
- О-о... - Я едва сдержал улыбку, но она не поняла меня.
- Да и стоит ли упрекать тебя, раз я сама такая же? Значит, твоя жена богата?
Я представил, во что превратилась бы жизнь Элизабет без меня: больничная еда, больничный режим, без возможности уединения, никаких приспособлений, ни телефона, ни света после девяти и подъем в шесть, ни свободы, ни воли. И так навсегда, до конца дней.
- Думаю, - медленно произнес я, - про мою жену действительно можно сказать, что она богата...
* * *
Вернувшись домой, я ощутил странную раздвоенность. Столь хорошо знакомый мне уклад вдруг показался нереальным. Словно половина моего существа все еще пребывала в Суррее. Я поцеловал Элизабет, а подумал о Гейл. Депрессия тяжко и неуклонно надвигалась на меня, словно черная туча на бегущий поезд.
- А тебя разыскивает какой-то человек, - сказала Элизабет. - Звонил три раза. И голос у него был ужасно сердитый.
- Кто такой?
- Я не разобрала. Он заикался.
- А как он узнал наш телефон? - Я ощутил раздражение и усталость, мне смертельно не хотелось вступать в телефонные беседы с сердитым человеком. К тому же наш номер не значился в телефонных справочниках, чтобы уберечь Элизабет от лишних звонков.
- Не знаю. Но он оставил свой телефон и просил позвонить. Это единственное, что мне удалось разобрать.
Мать Элизабет протянула блокнот, где был записан номер.
- Так это Виктор Ронси! - воскликнул я.
- Да, верно, - с облегчением произнесла Элизабет. - Что-то в этом роде.
Я вздохнул. Единственное, чего мне хотелось в эту минуту, так это чтобы вся свистопляска, которую я сам заварил, вдруг кончилась как по мановению волшебной палочки и чтобы меня оставили в покое.
- Позвоню попозже, - решил я. - А сейчас мне просто необходимо выпить.
- Я как раз собиралась поставить чай, - с укором проговорила моя теща. Тихо закипев от ярости, я налил себе двойную порцию виски. Бутылка почти опустела. Воистину черное воскресенье...
Не находя покоя, я поплелся в кабинет и начал перепечатывать статью для "Тэлли". Это механическое занятие постепенно ослабило напряжение и притупило чувство вины, с которым я возвратился в дом. Я не мог допустить, чтобы Гейл слишком нравилась мне, но она нравилась, и очень. Влюбленность в такую женщину может обернуться настоящим адом. Пожалуй, нам не стоит больше встречаться. Это, во всяком случае, я твердо решил. Однако тут же все мое существо воспротивилось этой мысли, и я понял, что мне не устоять.