* * *
Я вложил ключ в замочную скважину своей собственной квартиры в Хэмпстеде и открыл дверь. Голос Джилли гулко разнесся по прихожей:
- Я в спальне.
Мне не удалось удержаться от улыбки. Джилли красила стены.
- Думала, ты не придешь сегодня вечером, - сказала она, подставляя лицо для поцелуя и разводя руки в стороны, чтобы не испачкать меня краской. На лбу у нее сиял светло-желтый мазок, блестящие каштановые волосы запылились, но она была в хорошем настроении и прекрасно выглядела. Несмотря на свои тридцать шесть лет, Джилли имела замечательную фигуру, которой могла позавидовать любая манекенщица, и во взгляде ее серо-зеленых глаз сквозил незаурядный ум - Как тебе нравится этот цвет? - спросила она. - А еще я купила коричневый с зеленым ковер и совершенно жуткие, розовые в полоску, занавески.
- Ты шутишь.
- Колер просто восхитительный.
- Э-э-э... - сказал я, и она весело рассмеялась. Когда Джилли переехала жить ко мне, моя квартира была выдержана в строгом вкусе: белые стены, голубые шторы, старинная полированная мебель. Она не стала заниматься перестановкой, но Шаратон и Чиппендейл перевернулись бы в гробу, увидев заново отремонтированную комнату, где стояли произведения их рук.
- Ты очень устало выглядишь, - сказала она. - Хочешь кофе?
- И сандвич, если дома есть хлеб. Она задумалась:
- Где-то должны быть хрустящие хлебцы. Джилли вечно сидела на диетах, это выражалось в том, что она просто переставала делать покупки. В результате мы все время ходили по ресторанам, и, естественно, эффект от ее диет получался обратным задуманному.
Она внимательно выслушивала мои рассуждения по поводу протеинов, содержащихся в яйцах и сыре, и со счастливым выражением на лице продолжала уплетать все подряд, заставляя меня усомниться в том, что ей действительно хочется обладать фигурой, достойной первого приза на конкурсе красоты. Она серьезно садилась на диету лишь в том случае, если действительно начинала полнеть, и тогда скидывала несколько килограммов. Она это могла, если хотела. Что, впрочем, случалось крайне редко.
- Как отец? - спросила она, когда я прожевывал очередную порцию хрустящего хлебца со свежими помидорами, нарезанными кружочками.
- У него сильные боли.
- Неужели врачи не могут их снять?
- Почему же. Сестра сказала мне сегодня, что через день-два все будет в порядке. Врачи больше не беспокоятся за его ногу. Рана заживает, и скоро ему станет легче.
- Ведь он уже не молод. - Я кивнул.
- Шестьдесят семь.
- В этом возрасте кости долго срастаются.
- Гм-м...
- Ты уже подыскал кого-нибудь на его место?
- Нет. Я сам решил остаться.
- Вот это да, - сказала она. - Впрочем, я могла бы и раньше догадаться.
Я вопросительно посмотрел на нее, перестав жевать.
- Тебя хлебом не корми, только дай доказать самому себе, что ты любое дело осилишь.
- Только не это, - с чувством сказал я.
- Ты не будешь пользоваться в конюшнях популярностью, - предсказала Джилли, - доведешь отца до сердечного приступа и добьешься колоссальных успехов.
- Первое - верно, второе - тоже, третье - мимо цели.
- Для тебя нет ничего невозможного. - Она с улыбкой покачала головой и налила мне рюмку превосходного "Шато Лафита" 1961 года, которым святотатственно запивала любую пищу, от черной икры до тушеных бобов. Когда мы стали жить вместе, я сначала решил, что все ее имущество состоит из меховых курток и ящиков с вином, которые она унаследовала от отца с матерью, погибших в Марокко при землетрясении. Куртки она продала, потому что пришла к выводу, что они ее полнят, а вино постепенно, по рюмке, исчезало из пыльных бутылок, за каждую из которых торговцы этим товаром готовы были заложить душу дьяволу.
- Такое вино - вложение капитала, - сказал мне один из них чуть не со слезами в голосе.
- Но должен же его кто-то пить, - резонно заметила Джилли, вынимая пробку из "Шеваль Бланк" 1961 года.
Джилли была богата благодаря своей бабке, оставившей ей наследство, и считала, что лучше изредка пить вино, нежели выгодно его продать. Она очень удивилась, узнав, что я придерживаюсь того же мнения, пока я не объяснил ей, что квартира заставлена бесценной мебелью, в то время как можно было с тем же успехом пользоваться современной.
Поэтому мы иногда сидели, положив ноги на испанский обеденный ореховый стол шестнадцатого века, при одном виде которого коллекционеры падали на колени и начинали рыдать, и пили ее вино из бокалов уотерфордского стекла восемнадцатого века, смеясь друг над другом: для чего нужны деньги, если их не тратить?
Однажды Джилли сказала:
- Не понимаю, что особенного ты нашел в этом столе? Неужели его ценность только в том, что он сделан еще во времена Великой Армады? Ты только посмотри на ножки, такое впечатление, что их моль поела...
- В шестнадцатом веке каменные полы поливали пивом для отбелки. Но то, что хорошо для камня, вредно дереву, на которое все время попадают брызги.
- Значит, гнилые ножки доказывают его подлинность?
- Ты все понимаешь с полуслова.
Этот стол был мне дороже всей моей коллекции, потому что он принес мне счастье. Через шесть месяцев после окончания Итона, на деньги, заработанные подметанием полов в Сотби, я приобрел тележку и стал объезжать пригороды, покупая почти все, что мне предлагали. Хлам я продавал в лавки старьевщиков, более ценные вещи - маклерам и в семнадцать лет уже подумывал об открытии собственного магазина.
Испанский стол я увидел в гараже человека, у которого только что купил комод поздней викторианской эпохи. Я посмотрел на ажурные железные оковки, скрепляющие четыре мощные ножки, столешницу в четыре дюйма толщиной и почувствовал, что мне становится нехорошо.
Хозяин использовал стол, как верстак, - на ореховой поверхности громоздилось множество банок с краской.
- Если хотите, могу купить, - сказал я.
- Да это же старый рабочий стол.
- Э-э-э... сколько вы за него хотите?
Он посмотрел на мою тележку, куда только что помог погрузить комод. Помял в руках двадцать фунтов стерлингов, которые я ему заплатил. Окинул взглядом мои вылинявшие джинсы и старую куртку.
- Нет, парень, - добродушно сказал он, - не могу я тебя грабить. Ты только взгляни, у него все ножки внизу сгнили.
- Я могу заплатить еще двадцатку, - нерешительно предложил я. - Больше у меня с собой нет.
Мне пришлось долго его уговаривать, и в конце концов он согласился взять с меня лишь пятнадцать фунтов. Потом он долго качал головой и советовал мне немного подучиться своему ремеслу, чтобы окончательно Сотби - аукцион в Лондоне по продаже антикварных вещей, не вылететь в трубу. Но я очистил стол, отполировал изумительной красоты ореховую доску и через две недели продал его маклеру, которого знал еще со времен Сотби, за двести семьдесят фунтов стерлингов.
Вскоре после этого я открыл свой первый магазин и больше не знал горя. Когда через двенадцать лет я продал дело американскому синдикату, у меня было уже одиннадцать магазинов, светлых, чистых, заполненных настоящими произведениями искусства.
Через некоторое время, повинуясь какому-то сентиментальному чувству, я разыскал и купил ореховый стол, а затем отправился в тот самый гараж и доплатил бывшему хозяину верстака двести фунтов, от чего с ним едва не приключился инфаркт. Так что теперь я считал, что кто-кто, а уж я имею полное право класть на него ноги, когда мне вздумается.
- Послушай, откуда у тебя столько ссадин? - спросила Джилли, садясь на постель и глядя, как я раздеваюсь.
Я скосил глаза на темно-вишневые синяки.
- На меня напал осьминог. Она засмеялась.
- Ты безнадежен.
- И мне необходимо вернуться в Ньюмаркет завтра к семи утра.
- Тогда ложись спать. Уже полночь.
Я забрался в постель, лег рядом, и мы вместе стали решать кроссворд в "Таймсе". Мы всегда разгадывали кроссворды перед сном, так что к тому времени, как Джилли потушила свет, я окончательно расслабился и успокоился.
- Я люблю тебя, - сказала Джилли. - Не веришь?
- Конечно, верю, - скромно ответил я. Она обняла меня.
- Хочешь, скажу тебе одну вещь?
- Что?
- Четыре по вертикали не "галлюцинация", а "галлюциноген".
Я расхохотался.
- Спасибо.
- Мне почему-то показалось, что тебе будет интересно.
Я поцеловал ее перед сном.
Джилли разбудила меня, как исправный будильник, ровно в пять часов утра. Она встала и, не приводя себя в порядок, сварила кофе. Распущенные каштановые волосы чуть спутались и в художественном беспорядке обрамляли нежный овал ее лица. Она всегда прекрасно выглядела по утрам. Помешивая сливки в чашке с крепким черным кофе, Джилли уселась напротив меня за кухонный стол.
- У тебя действительно неприятности? - спросила она как бы между прочим.
Я намазал хрустящий хлебец маслом и потянулся за медом.
- В некотором роде.
- Не хочешь говорить?
- Не могу, - коротко ответил я. - Потом.
- Голова у тебя, конечно, насквозь деревянная, - заметила она, - но тело такое же уязвимое, как у всех.
Я удивленно посмотрел на нее, перестав жевать. Она сморщила нос.
- Когда-то я считала тебя человеком загадочным, способным взволновать женскую душу.
- Спасибо.
- А сейчас ты волнуешь меня не больше, чем старые домашние тапочки.
- Как мило, - пробормотал я.
- Мне казалось, что ты волшебник, способный одним мановением руки избавить от банкротства кого угодно... а теперь выяснилось, что никакое это не волшебство, а самый обычный здравый смысл...
- Я ужасно скучный, - согласился я, запивая крошки хлебца остатками кофе.
- Я тебя знаю, как облупленного, - сказала она. - С головы до пят. Эти синяки... - Внезапно она задрожала, хотя в кухне было тепло.
- Джилли, - заявил я прокурорским тоном. - Ты страдаешь от интуиции. - И тем самым выдал себя с головой.
- Нет... от знания, - ответила она. - Побереги себя.
- Ну, конечно.
- Ведь если с тобой что-то случится, - серьезно объяснила она, - где еще я найду квартиру на первом этаже с таким удобным винным погребом?
Глава 5
Когда я вернулся в Ньюмаркет, с неба накрапывал мелкий дождь. Утро было холодным и мокрым, и в довершение ко всему у подъезда стоял белый "Мерседес".
За рулем сидел шофер в форме. Непреклонный молодой Алессандро расположился на заднем сиденье. Когда я остановил машину неподалеку, он, не дожидаясь, пока я заглушу мотор, выскочил из своего "Мерседеса".
- Где вы были? - требовательно спросил он, глядя на капот моего светло-серого "Дженсена".
- А вы? - в тон ответил я и нарвался на один из тех уничтожающих взглядов, по которым он был большим специалистом.
- Я приехал тренироваться, - свирепо заявил он.
- Это заметно.
На нем были сверкающие глянцем коричневые сапоги и прекрасно сшитые брюки для верховой езды, а также теплая непромокаемая куртка на "молнии" с капюшоном, из дорогого спортивного магазина, и бледно-желтые перчатки на шнуровке.
Он был скорее похож на рекламную картинку в "Кантри Лайф", чем на ученика, пришедшего работать в конюшни.
- Мне надо переодеться, - сказал я. - Начнем, как только я освобожусь.
- Хорошо.
Он опять забрался в машину, но в нетерпении из нее выскочил, как только я снова появился в манеже. Кивком головы я пригласил его следовать за собой и направился к Этти, на ходу обдумывая план предстоящего сражения.
Этти была в третьем деннике одной из конюшен и помогала низкорослому конюху седлать кобылу. Когда мы приблизились, она вышла и окинула Алессандро полным изумления взглядом.
- Этти, - сказал я, как бы ставя ее перед свершившимся фактом, - это - Алессандро Ривера. Он подписал контракт и с сегодняшнего дня начинает у нас работать. Какую лошадь мы ему дадим?
Этти откашлялась.
- Он - ученик?
- Да.
- Но у нас нет свободных вакансий, - запротестовала она.
- Он не будет обслуживать двух лошадей. Ему просто необходим опыт верховой езды. Она недоуменно на меня посмотрела.
- Каждый ученик обязан ухаживать за двумя лошадьми.
- Только не этот, - сухо ответил я. - Так кого мы ему дадим?
Этти перестала отвлекаться и углубилась в решение поставленной перед ней задачи.
- Разве что Индиго, - нерешительно сказала она. - Я его уже подседлала.
- Очень хорошо. - Я кивнул. Индиго был неноровистым десятилетним жеребцом, и Этти часто скакала на нем, обучая двухлеток. К тому же она любила сажать на Индиго новичков для обучения классу верховой езды. Я подавил в себе желание проучить Алессандро, дав ему по-настоящему дурноезжую лошадь: не хотелось рисковать дорогой частной собственностью.
- Мисс Крэйг - наш главный конюх, - сказал я Алессандро. - Вы будете выполнять все ее распоряжения.
Он бросил на нее мрачный взгляд, и Этти неуверенно улыбнулась.
- Я сам отведу его к Индиго и покажу конюшни.
- Вы сегодня поедете на Кукушонке-Подкидыше, мистер Нейл, - все еще неуверенно сообщила мне Этти. - Джок его подседлает.
Я показал Алессандро конюшни, инвентарную, столовую и повел его обратно в манеж мимо конторы.
- Я отказываюсь подчиняться женщине, - сказал он.
- Придется.
- Нет.
Тогда прощайте.
Но он не кинулся к своему "Мерседесу". Он шел, не отставая от меня ни на шаг, и зловеще молчал. Когда я открыл дверь в денник, соседний с тем, который недавно принадлежал Лунному Камню, подседланный Индиго терпеливо стоял и ждал, подогнув одну ногу и лениво оглядываясь вокруг.
Алессандро окинул его взглядом от морды до копыт и резко повернулся ко мне, не в силах сдержать свою ярость.
- Я не сяду на клячу. Я требую, чтобы мне дали Архангела.
- Не стоит затачивать карандаш резцом на станке, - ответил я.
- Я справлюсь с любым рысаком на свете. Я очень хорошо езжу верхом.
- Что ж, покажите себя на Индиго, и я дам вам лошадь получше.
Алессандро поджал губы. Я безразлично посмотрел на него, по опыту зная, как это успокаивает людей, горячащихся при торговых сделках, и через несколько мгновений мой взгляд на него подействовал. Он потупил глаза, пожал плечами, отвязал узду и вывел Индиго в манеж. С легкостью вскочив в седло, Алессандро сунул ноги в стремена и подобрал поводья. Движения его были точными и неторопливыми - похоже, он чувствовал себя в родной стихии. Не говоря ни слова, Алессандро пустил лошадь шагом, на ходу укорачивая стремена.
Взглянув на его удаляющуюся спину, я пошел за ним следом, попутно наблюдая за подготовкой к утренней проездке. Собравшись в паддоке, лошади гарцевали по наружной рабочей дорожке, посыпанной песком, в то время как Этти расположилась на траве в центре и занялась распределением наездников, на что у нее обычно уходило минут десять. Работнику конюшен вовсе не обязательно быть мастером верховой езды: каждый наездник должен в худшем случае суметь удержаться в седле, а в лучшем повысить резвостные показатели своего подопечного. Самым неопытным наездникам Этти обычно поручала вываживать лошадей по дорожкам манежа и крайне редко брала их с собой на тренировку.
Я подошел к Этти и заглянул в составленный ею накануне список. Капли дождя стучали по ее длинной ярко-желтой зюйдвестке - вся целиком она чем-то напоминала американского пожарника в миниатюре. Написанные чернилами строчки медленно сливались в одно пятно.
- Гиндж, возьмешь Пуллитцера, - сказала она.
Надувшийся Гиндж молча повиновался. Пуллитцер был куда более слабым скакуном, чем Счастливчик Линдсей, и Гиндж посчитал, что "потерял лицо".
Некоторое время Этти наблюдала за Алессандро. Убедившись, что он, по крайней мере, справляется с Индиго, она бросила на меня вопросительный взгляд, но я быстро отвлек ее, спросив, кому она собирается дать Движение - скакуна, отличавшегося крайне капризным нравом.
Этти огорченно покачала головой.
- Энди, больше некому. Этот жеребец - просто дьявол какой-то. И вся их порода такая. - Она повернулась. - Энди... возьмешь Движение.
Энди, наездник крохотного роста, средних лет, но уже весь в морщинах, был мастером подготовки рысаков, однако, когда много лет назад ему предоставили возможность участвовать в скачках, все его умение неожиданно испарилось. Энди подсадили на Движение, и гнедой двухлетка тут же принялся раздраженно плясать на месте, пытаясь сбросить седока.
Этти пересела на Счастливчика Линдсея, у которого из-за царапины было забинтовано колено и которого решили на всякий случай сегодня не тренировать, а меня посадила на Кукушонка-Подкидыша - пятилетку-гандикапера. Ворота распахнулись, и мы выехали на Пустошь... жеребцы, как всегда, впереди, кобылы - сзади.
Отправляясь на Южное Поле, находящееся рядом с ипподромом, мы свернули направо и проехали шагом мимо других конюшен, расположенных по обе стороны Бэри Роуд. На доске объявлений у Жокей-клуба был вывешен список мест, где сегодня разрешалась тренировка. Мы пересекли шоссе А-11, перекрыв движение тяжелых грузовиков, "дворники" которых нетерпеливо смахивали капли дождя с лобовых стекол, выехали на площадь Святой Марии, обогнули несколько улиц и, следуя течению реки, добрались наконец до Южного Поля. Во всей Англии не было другого такого города, в котором лошадям отводилась бы специальная сеть дорог, закрытая для движения любого вида транспорта.
Кроме нас на Южном Поле сегодня никого не было, и Этти, не теряя времени, распорядилась тут же начать проездку. У обочины дороги, ведущей к ипподрому, стояли, как обычно, две машины. Рядом с машинами виднелись двое мужчин, наблюдавших за нами в бинокли.
- Ни дня не пропустят, - сердито заявила Этти. - Не видать им Архангела как своих ушей.
"Жучки" не опускали биноклей, хотя оставалось неясным, что они надеялись увидеть с расстояния в полмили при такой погоде. Их наняли не букмекеры, а репортеры, которым необходимо было заполнить газетные колонки отчетами о предстоящих скачках. Я подумал, что чем позже они заметят Алессандро, тем лучше.
У молодого Риверы была неплохая посадка и твердая рука. Он прекрасно справлялся с Индиго, хотя это еще ни о чем не говорило - жеребец был стар и покладист.
- Эй, вы, - крикнула ему Этти, повелительно взмахнув хлыстом, - подойдите сюда! - Соскользнув с седла Счастливчика Линдсея, она спросила:
- Как его зовут?
- Алессандро.
- Алесс... слишком длинно. Индиго остановился рядом с нами.
- Послушайте, Алекс, - сказала она. - Прыгайте вниз и подержите мою лошадь.
Я подумал, что он не выдержит. По его побелевшему от гнева лицу было видно, что никто не имеет права называть его Алексом и никто, ну просто никто не может ему приказывать. И в особенности - женщина.