"Когда я узнала о случившейся с тобой катастрофе, тотчас же подумала, что самое лучшее, что могу сделать, это уехать куда-нибудь подальше на неопределенное время, а поскольку сейчас еще продолжаются каникулы… Гастон был такого же мнения. Разумеется, мы ни о чем не говорили, но я почувствовала, что он беспокоится и обязательно попытается увидеться с тобой… Только что я получила письмо от него, в котором он сообщает, что ты уже чувствуешь себя довольно хорошо и, возможно, все как-то устроится…
Все время думаю о том, что сделала Бебе… Помнишь, о чем я тебе говорила, когда ты уверял меня, что она всё знает? Видишь, мой бедный Франсуа, ты ничего не смыслишь в женщинах, а особенно в молодых девушках, а она так и осталась молодой девушкой.
Ну да ладно, что сделано, го сделано… Я очень испугалась и за себя и за других. Ведь в маленьком городке никогда не знаешь, чем закончится скандал…
Когда ты выйдешь из больницы (Гастон написал мне что ты уже выйдешь; когда письмо дойдет до тебя - поэтому посылаю его на домашний адрес), я повторяю, когда ты выйдешь, надеюсь, сможешь заскочить сюда. Позвони мне за час до приезда, чтобы я отослала Жаклин на теннис или еще куда-нибудь с подружками.
Мне нужно о многом тебе рассказать. Очень скучаю по тебе. Звони лучше в обеденное время, не называя своей фамилии, чтобы, когда будут звать меня, кричали на весь ресторан.
Спешу в твои объятия. Я тебя обожаю.
Твоя Ольга".
- Феликс!
Феликс наверняка узнал издалека, кому принадлежит почерк на конверте, который Франсуа держал в руках.
- Я не нужен тебе сегодня после обеда?
Он понял, что Феликс ошибается, принимая одно за другое. И может быть впервые он почувствовал во взгляде брата упрек.
Тогда он изобразил на лице натянутую улыбку, будто для того, чтобы соблюсти приличия.
- Думаю, что ночь проведу в Шатеньрэ. Мне нужно еще немного отдохнуть. Ничего не нужно передать твоей жене?
- Ничего особенного. Я собираюсь туда в субботу и пробуду до утра понедельника. Подожди. Кажется она просила привезти ей несоленого масла.
- Я отвезу ей.
Внезапно он провел рукой по глазам.
- Что с тобой, Франсуа?
Можно было подумать, что силы его иссякли.
- Ничего. Оставь.
Он отнял руку.
- Ты еще слаб.
- Да. Немного.
Но Феликс заметил на его щеке легкий влажный след.
- До завтра, старина.
- Ты едешь не позавтракав?
- Я лучше там поем.
- Считаешь, что можешь сидеть за рулем?
- Не бойся. А насчет десяти тысяч франков, которые ты дал как комиссионные…
- Думаю, что я поступил правильно.
- Вот именно… Я тоже так думаю… Ты поступил правильно.
Феликс не понял. Да и сам Франсуа мог бы с трудом все это себе объяснить.
Вдруг они прислушались. Раздался непривычный шум, происхождение которого трудно было понять. Наконец, они повернулись к двери, которая соединяла кабинет с соседним помещением.
Это, сидя в своей каморке, положив руки на пишущую машинку и спрятав в них лицо, плакала мадам Фламан.
VI
У ворот виллы в Шатеньрэ стояла маленькая белая двухместная машина, и одного только вида которой было достаточно для того, чтобы внезапно прервать полет его мыслей. От самого города, с набережной Таннер, Франсуа буквально летел сюда, словно на первое любовное свидание.
Кто мог приехать в Шатеньрэ? Ворота были закрыты. Нахмурившись, он вышел из машины, открыл их, бросил взгляд в сад. Там под оранжевым зонтом он увидел свояченицу Жанну, вытянувшуюся в шезлонге. Напротив нее сидела какая-то женщина в шляпе, но издалека Франсуа не мог разобрать кто это.
Чтобы поставить машину в гараж, он должен был проехать по аллее мимо оранжевого зонта. Когда он проезжал, с лужайки поднялся мраморный датский дог, и Франсуа все понял. Женщина в шляпе была Мими Ламбер, которая вскочила с кресла, и должно быть сказала Жанне:
- Предпочитаю с ним не встречаться…
Поставив машину, Франсуа подошел к оранжевому зонту и увидал, что Жанна стоит у ворот, а Мими Ламбер уже заняла место за рулем, рядом с ней была собака, которая возвышалась над хозяйкой на целую голову.
Принесли аперитив и взгляд Франсуа машинально остановился на красивых хрустальных бокалах, запотевших ото льда. Ломтики лимона выделялись в жидкости красивыми пятнами. Самым естественным образом Жанна подошла к столу, протянула руку.
- Здравствуй, Франсуа. Как дела?
- Здравствуй, Жанна. Как дети?
- Я отправила их с Мартой к Четырем Соснам. Скоро вернутся.
Она снова села в шезлонг. Когда Жанна стояла, энергия била из неё ключом, но, когда она отдыхала, то напомнила ленивое животное.
- Мадемуазель Ламбер не захотела встретиться со мной?
- Да, бедняжка убежала. Кажется, ты был с нею ужасно груб.
Он сел почти на то же самое место, что и в то драматичное воскресенье, взял аперитив и, медленно потягивая его, неторопливым взглядом обвел дом, сад, стол, зонт. Наверное, из-за слабости, он стал более чувствительным. Вот и сейчас, направляясь сюда, он так торопился увидеть и белые ворота, и красную крышу Шатеньрэ, что его руки до спазм сжимали руль.
- Я бы хотел поговорить с ней…
Длинная нескладная женщина. Дылда, как ее называли в городе. Сколько теперь ей было лет, 35? Она как бы не имела возраста. Всегда была одной и той же, длинной, крепко слаженной, с почти мужским лицом и низким голосом. Она носила только такие костюмы, которые подчеркивали ее сходство - с мужчинами, и у себя дома, в Мулэн, устроила питомник по разведению догов, ходила там в брюках и сапогах.
Если приезжие, прочитавшие в "Деревенской жизни" об этом питомнике, спрашивали, как его найти, то им обычно отвечали с некоторой иронией:
- Он находится как раз посередине моста. Его не возможно не найти.
У Мими Ламбер все было оригинально, ее походка, этот дом, построенный на мосту, ниже города, ее интерьер.
- Я могу поинтересоваться, зачем она приезжала?
- Ну, разумеется! За тем, что и другие… До чего же люди могут быть глупыми. Вот и эта Ламбер говорит, что имеет отношение к тому, что произошло.
Она приподняла голову, чтобы посмотреть на Франсуа, но тот молчал.
- Ты меня слушаешь?
- Не обращай внимания. Я слушаю. Я думаю…
- Она говорила мне о некоторых вещах, но я не поняла, потому что не в курсе того, что там произошло. Мими сказала, что, несмотря на твое отношение, она продолжала бы видеться с Бебе… Это правда, что ты был с нею груб?
Это была правда. Мими Ламбер просто помешана на Бебе. До такой степени, что злые языки утверждали: между этими женщинами была не только дружба.
Франсуа не ревновал. Если что его и раздражало, это то, что в любое время, когда он входил к жене, мог застать там эту дылду, которая едва с ним здоровалась. Разговор тотчас прекращался. Женщины ждали пока он уйдет. Или, если он показывал, что собирается остаться, мадемуазель поднималась, целовала Бебе в лоб.
- Ну ладно! До завтра, малышка. Я принесу то, что обещала.
Франсуа позже спрашивал:
- Что она обещала?
Бебе отвечала:
- Ничего. Это неинтересно.
Так продолжалось около четырех лет. В комнате Бебе витал запах чужих сигарет.
Однажды, месяцев шесть назад, Франсуа проявил больше нетерпения, чем обычно. Просто он вел себя так, как обычно действуют при подобных обстоятельствах: когда годами и месяцами терпят от кого-нибудь прихоти и капризы. А потом вдруг терпение лопается и терпевший разражается яростью.
На этот раз - он приехал в Шатеньрэ усталым, после недели напряженной работы и просто хотел почувствовать себя дома, - холодно и жестко посмотрел на мадемуазель Ламбер, которая, как обычно, устроилась в комнате Бебе с тем спокойным видом, наводящим страх на служащих и рабочих, он произнес:
- Не изволите, мадемуазель Ламбер, хотя бы иногда оставлять нас с женой наедине?
Она вышла, не сказав ни слова, забыв свою сумку. Вернулась за ней на следующий день, и больше он никогда ее не видел.
- Я продолжу? Тебе не скучно?
- Прошу тебя…
- Я говорила, но ты меня не слушал, что Мими Ламо незлая… Только я считаю, что она чересчур романтична, и большинство старых дев. Она приезжала, по ее словам объяснить свою точку зрения. Ее дружба была для Бебе больше, чем поддержка. Как это она сказала? Она способствовала тому, чтобы определить Бебе смысл ее жизни. В этих условиях, по причине того, что ее угнетал мужчина, она не могла представить ее самой себе, не имела права… Почему ты улыбаешься?
- Я не улыбаюсь. Продолжай.
- Ей хотелось бы увидеть Бебе, ободрить ее… Она спрашивала, можно ли получить разрешение на свидание… Я посоветовала пока оставить мою сестру в покое. И так уже о Бебе болтают всякие глупости. Вчера, например, заезжали дамы Лурти, как бы случайно. Ты знаешь Лоране Лурти, жену пивовара?
Смутно. Он знал всех в городе, но некоторые были для него просто силуэтами. А эта, кажется, полная женщина со скошенным подбородком.
- Мы встречались в Гутт де Лэ. Она что-то хотела спросить у меня насчет книги. И как бы случайно привезла с собой малышку Виллар, племянницу мосье Бонифаса. Я приняла их здесь, в саду, и вынуждена была подать им чай. У меня больше нет сухих пирожных.
"Кстати, об этой, бедняжке Бебе… Потом вздохи, намеки… Кажется, мосье Бонифас послал свою племянницу сюда для того, чтобы узнать, что мы думаем. Своего рода маленький заговор…
"А некоторые, - вы знаете какие у нас языки! - утверждают что у неё еще из Турции была привычка с одной из своих подруг принимать наркотики…"
- Конечно же, намек на Мими Ламбер! Представляешь! Когда мы вернулись во Францию, Бебе было шестнадцать лет, и оказывается, она уже была наркоманкой!
Несмотря на поднявшийся в обществе шум, тебе надо положить конец этой оргии. Что они еще рассказывали? Ах, да… Доминик, аптекарь, издающий маленькую еженедельную газету. Так вот, он заявляет, что готовит убийственную статью для городской буржуазии, чтобы они были осторожны. Ты меня слушаешь?
Франсуа больше не слушал. Ему стало грустно. В больнице он как бы глотнул спокойствия и нежности. Франсуа вспомнил свою белоснежную кровать, сестру Адони и ее привычку держать руки на животе, тенистый двор и голубоватые силуэты стариков, которые передвигались медленными шагами. Едва покинув больницу, он уже скучал по ней.
- Дети до сих пор не возвращаются, - машинально повернувшись к ограде, заметил он.
- Еще не время.
Был полдень. Была бы здесь Бебе, дети уже сидели бы за столом. Но с присутствием Жанны, все порядки в доме изменились.
- Куда ты, Франсуа?
- Поднимусь на минутку.
Он чуть не сказал:
- Я к Бебе.
А ведь на самом деле так и было. Ему было необходимо пообщаться не только с этой толстухой. Уже в столовой, где по-прежнему царил полумрак, пахло созревшими фруктами, разве не чувствовался тот порядок и то спокойствие, которые установила здесь Бебе?
Да, это она обустраивала и создавала этот дом. Светлые, в пастельных тонах комнаты. Эти, будто пронизанные солнцем, занавески из тонкого шелка.
Во всем чувствовались присущие ей хрупкость, воздушность и невесомость.
Между тем периодом на набережной Таннер, когда она модернизировала отцовский дом, и тем, который можно назвать периодом Мими Ламбер, прошло три года. Это было время, которое он помнил наиболее отчетливо.
Франсуа находился в полном расцвете сил. Все успехи в его делах относятся к тому периоду. Он много ездил, один и с Феликсом. Нужно было решать массу вопросов. Он шел прямо вперед, не колеблясь, чувствуя, что все ему удастся; и ему действительно все удавалось.
Разве Бебе не должна была быть довольной? Когда возвращался, он находил ее вместе с матерью или сестрой. Он обнимал ее. Все было хорошо. Но разве она не говорила, что хотела бы быть своему мужу товарищем? У него было мало времени, чтобы заниматься ею, и, когда он находил ее задумчивой, считал, что такое настроение у неё из-за состояния здоровья.
- Мне хотелось бы спросить тебя, Франсуа.
Они только что приобрели Шатеньрэ и там начались работы.
- Как ты относишься к тому, что теперь у нас полнится ребенок?
Он немного нахмурил брови. Не ожидал такого вопроса, а тем более постав ленного так хладнокровно, почти по- деловому.
- Ты хочешь ребенка?
- Это доставило бы мне удовольствие.
- Ну, в таком случае…
Подумав, он остался доволен. У Бебе будет занятие. Она станет менее одинока во время его многочисленных поездок.
Позже, уже беременная, она выглядела бледнее обычного, и с утра до вечера руководила работами в Шатеньрэ. Он считал себя обязанным привозить ей конфеты и цветы. Когда же осенью были закончены три комнаты, она настояла на том чтобы провести здесь зиму.
- Мосье, все готово.
Он вздрогнул. Это Марта, открыв дверь, увидела его сидящим на кровати жены.
- Жак вернулся?
- Все уже за столом.
Его сын не встал, но с определенным любопытством посмотрел на него, подставил щеку для поцелуя, а сам только слегка коснулся губами отцовского уха. Дети Жанны тоже были здесь.
- Поздоровайтесь с дядюшкой.
- Здравствуйте, дядюшка.
Ему пришлось отвернуться, чтобы скрыть легкое волнение. Потом сел напротив сына. Наклоняясь к лицу Жака, он испытывал странное ощущение, в течение какой-то секунды подумал, что наклоняется к Бебе - у сына была та же бледность, такая же кожа и какая-то отрешенность от внешнего мира.
Почему в течении нескольких лет, говоря о мальчике, он произносил без всякого намерения: "твой сын"?
Он ведь из-за того своеобразного длинного носа, характерного для всех Донжей, который придавал лицу мальчика какую-то дисгармонию, не мог отрицать, что это его сын.
Глядя на него, можно было подумать, что мужчина не имеет никакого отношения к его происхождению. Это был сын женщины со всей ее грациозностью, слабостью и манерой уходить в себя.
Жак смотрел на отца, как на чужого человека. Ему приходилось встречаться с ним в саду или гараже, но только для того, чтобы найти удочку или починить игрушку. Никогда никакого душевного контакта. Никогда этой интимной теплоты и доверия, которые существовали между ним и матерью.
Было ли так потому, что он им мало интересовался? По своему характеру, он не любил слабых, точнее, не интересовался ими, проходил мимо не обращая внимания и больше играл с непоседливыми детьми своего брата, чем с собственным сыном.
- Ешь, Жак, не слишком убедительно прошептала Жанна. - Знаешь, мама не была бы довольна твоим поведением.
Ребенок бросил на нее мрачный взгляд, посмотрел на отца, потом с отвращением стал есть.
- Куда ты, Франсуа?
Из-за стола он поднялся до окончания трапезы и направился к лестнице. Его охватило какое-то болезненное нетерпение, от которого задрожали пальцы. Ему как маньяку, опять нужно было побыть одному, искать Бебе и чувствовать ее рядом.
Как он мог не понять? Он ходил по квартире и уже был готов, как вдовец, открыть шкаф, трогать и целовать платья жены.
Он никогда ничего не понимал! С самого первого дня! Еще с Руаяна! С Канн! Это началось еще с детства, когда он видел мать, вечно суетившуюся, подобно рабочему муравью, которая с почтением говорила:
- Внимание!. Сейчас вернется отец.
А разве с молодой девушкой, только потому что она была д’Онневиль и воспитывалась в одном из самых элегантных кварталов Константинополя, нужно было обращаться по другому, чем с женой кожевенных дел мастера Донжа?
Кто произнес слово "романтичный"? Жизнь далека от этого. Она далека от того, о чем мечтает молодая девушка. Жизнь состоит из жесткой действительности. Бабе, как и многие другие, жила мечтами, а теперь смотрела на действительность глазами испуганной газели.
Он был полон сил и энергии. Разве должен был он уделять часы досуга настроениям девчонки? И, если у нее не было темперамента, должен ли он был всю жизнь прожить без любви?
Она, наконец, поняла? Тем лучше!
Он дал ей все, что она желала. Не нравилась ей спальня стариков на набережной Таннер? Что ж. Переделывай ее, моя девочка. Только не трогай мой рабочий кабинет.
Шокировали ее висящие над постелью портреты родителей? А ведь она их и не знала. Хорошо, их перенесли в рабочий кабинет.
Он не хотел, чтобы она вмешивалась и усложняла его жизнь. Как в случае с мадам Фламан! Ну, что ей было до этого, ведь сама она была неспособна к физическому наслаждению?
Ну, что ж? Она привыкла! Она станет похожей на других! И ей or этого будет несколько лучше.
Что же до его дел… Нет и нет! Он ни за что не допустит к делу женщину, которая каждое утро два-три часа уделяет своему туалету, чтобы сохранить цвет лица делает себе яичные маски, накладывает кремы и обворачивает руки влажными полотенцами, чтобы сохранить их белизну.
- Как дела, малыш?
- Нормально!
- Ты хорошо провела день?
- Неплохо!
Почему не сказать, что провела день хорошо и доставить этим ему удовольствие.
И все эти сложности:
- Тебя не огорчит, если у нас будет ребенок через два или три года?
- Ты не сердишься на то. что я тогда сказала?
И потом, однажды утром прийти и сказать по-деловому:
- Я бы хотела иметь ребенка "сейчас".
Жанна производила на свет детей так, словно ела пирожные. И Феликсу никогда не было неуютно под теми подозрительными взглядами, которые Бебе бросала на него всякий раз, когда тот возвращался.
Иногда она относилась к нему как к чужому человеку или по меньшей мере как к надоедливому посетителю. Если она писала, то делала это так, чтобы он не смог прочитать то, что она написала.
- Что ты делала?
- Ничего…
- Тебе скучно?
- Нет. А тебе? Ты много работал?
- Да.
- Ты встречался со многими людьми?
- С кем должен был видеться по делам.
Тонкая и долгая улыбка. В такие моменты у него возникало желание ударить ее. Или уйти, заявив:
- Я вернусь тогда, когда ты будешь меня встречать нормально.
Он вдруг покраснел, вспомнив тот день, когда она потребовала ребенка.
На него это подействовало так возбуждающе, что он немедленно приступил к делу. Она не сопротивлялась. Только спросила самым естественным образом:
- Ты уверен, что здоров?
Потому что у него были любовницы! Потому что иногда он спал с мадам Фламан! Потому что во время поездок он не отказывался от приключений!
- Я абсолютно здоров, ничего не бойся…
Что она тогда сказала тем монотонным голосом, который так шокировал Франсуа?
- Ну, тогда хорошо!
Вот так родился их сын!
В тот день Франсуа хотел ей заявить:
- Ну вот он, твой ребенок… Может после этого ты станешь нормальной женщиной? Ты ведь хотела стать мадам Донж.
Вдруг, находясь в комнате, отделанной в тонах зеленого миндаля, он ударил кулаком в перегородку, разбил ее и в исступлении пробормотал:
- Идиот! Идиот! Идиот!
Он! Они! Жизнь!