Утром же, проснувшись и приведя себя в порядок, первым делом дал я себе слово не лезть более в полицейские дела. Пусть уж Егор – ну и студент наш, ежели ему совсем невмоготу спокойно сидеть, – разыскивают преступника, ломают себе головы. Я же и без того найду себе занятие. Да вот – хоть крышу сарая, от обильного снега просевшую, подремонтировать. Не по погоде, конечно, не по сезону, но когда-нибудь надо же! Ничего-ничего: не торопясь да основательно – можно и зимой. Позвать Ермека Рахимова да с ним же и сделать.
И вот только принял я такое решение, как тотчас же и объявился у меня гость. Подумал я даже: а вот реши я насчет сарая не сегодня, а вчера, к примеру, – пришел бы он вчера? Но молодой Ульянов пришел сегодня и, не особо церемонясь, немедленно вернул меня к тому, о чем я постановил себе не думать.
Я пригласил его в комнату. Он вошел – как был в шинели, только снег с сапог отряхнул предварительно в сенях – и уселся на стул. Я еще не успел раскрыть рот, чтобы предложить Владимиру чаю, как он задал свой вопрос – с такой торопливостью, будто слова эти давно крутились у него в голове и потребовалось только мое наличие, чтобы они выскочили наружу:
– Николай Афанасьевич, как по-вашему – какие загадки в этом деле первостепенные?
Ну, по мне-то как раз все дело представляло собою одну большую загадку без малейшего намека на разгадку. Тем не менее я этого говорить не стал, а всерьез задумался над вопросом и, помолчав минуты две, сказал:
– Ну, во-первых, личности несчастных, оказавшихся в Ушне. Она – с картечью в груди, он – с остановившимся сердцем, как вы предполагаете. Пока ведь известны лишь его инициалы. Кто он, этот господин Рцы Слово? Что привело его в Россию?… Ежели он, конечно, и правда иностранец и ваше предположение верно, – добавил я после небольшой паузы.
– Так. – Гость кивнул ободряюще, словно учитель ученику на уроке. – Ну, а во-вторых?
– Во-вторых? – переспросил я чуть растерянно. Я не умел раскладывать все вот так, по полочкам. – Что значит – во-вторых? Разве эта загадка уже разгадана?
– Нет, разумеется, не разгадана, но вы же сказали: "во-первых". Значит, есть и во-вторых? Так что же – во-вторых?
– Во-вторых… – Я опять задумался. – Во-вторых… Конечно, есть и во-вторых, вот только… Ах да, конечно! Что их связывало? Что связывало этих несчастных – настолько, что он бросился за нею в ледяную воду? Вот вам и во-вторых.
– Ну, ответ на второй вопрос можно получить, ответив на первый, – заметил мой молодой друг, малость поскучнев. Видимо, мои слова его несколько разочаровали. – Да и потом – может, он полез в воду не за кем-то, а за чем-то? Так что вот вам еще и в-третьих.
– А в-четвертых – но правильнее было бы сказать, во-первых, – кто преступник? – добавил я. – Это – главный вопрос и главная загадка! И что это за истории с чертом? И наконец, при чем тут несчастный Кузьма Желдеев?
– Сотский, может быть, и ни при чем, – ответил Владимир. – Просто оказался в ненужном месте в ненужный час. Хотя, судя по всему, нарочно в это ненужное место и приехал. Что касается потусторонних сил, то у меня отношения с чертями никогда не складывались. Как и с богами, да… – Он замолчал, опустил голову.
– Я что-то упустил? – спросил я.
– Не то чтобы упустили… – Владимир вздохнул, развел руками. – Вы назвали вполне реальные загадки. Но ведь это все равно что сказать: "Задача шахматиста – поставить противнику мат". И я с этим вполне согласен. Но сейчас меня интересует: каким образом провести, скажем, королевскую пешку на клетку вперед и не потерять ее. А потом еще на клетку, и еще… И уж потом, когда я достигну восьмой линии, я буду думать, какие ходы совершу новым ферзем. Вот я и хочу узнать: по-вашему – решение какой загадки продвинет нас еще на шаг к раскрытию преступления?
– Это вы у меня хотите узнать? – Я почувствовал себя уязвленным. – Не имею ни малейшего представления. А какую загадку хотите разгадать вы?
– Загадку верхнего платья жертвы, – ответил Владимир. – Вернее, его отсутствия.
– Э-э… – Действительно, я как-то забыл об этой детали. Хотя она ничуть не представлялась мне сколько-нибудь важной. Я так и сказал моему гостю, добавив: – В сущности, это ваше верхнее платье… то есть, верхнее платье несчастной утопленницы, мог взять любой прохожий – так же как наш мельник взял платье утопленника.
Владимир промолчал, пропустил мимо ушей даже мое ехидное "это ваше верхнее платье". Я спросил – тоже не без доли насмешки, но вполне добродушной:
– И как же вы надеетесь разгадать сию головоломку? Не объявление же в "Казанском биржевом листке" печатать – мол, отзовись, добрый человек, кто платье утопленников унес!
– Нет, объявление тут не поможет, – серьезно ответил Владимир. – Если бы у меня хоть малая надежда была, что поможет, – непременно дал бы объявление, почему же нет? Но так ли уж много в ночное время прохожих, как вы полагаете? То-то и оно. Есть у меня одно соображение. И для его проверки мне обязательно нужно побывать в уезде. Так что пришел я к вам, Николай Афанасьевич, с просьбой. Помогите уговорить нашего доблестного представителя власти, чтобы он это позволил. С одной стороны, закон вроде бы предоставляет мне свободу передвижения. Параграф второй "Положения о негласном полицейском надзоре", утвержденного первого марта 1882 года, прямо гласит, – тут Ульянов процитировал по памяти: – "Секретный надзор, как мера негласная, осуществляется способами, которые должны исключать возможность лицу поднадзорному знать о существовании установленного за ним наблюдения, а потому лицо это не может подвергнуться каким-либо стеснениям в свободе передвижения, образе жизни, выборе занятий и тому подобном". Но, с другой стороны, мы-то с вами хорошо знаем: закон – это одно, а практика – совсем другое. И покидать Кокушкино без разрешения урядника мне, мягко говоря, нежелательно. Ну так как, поможете?
Настроение мое, и без того испорченное ночными видениями, окончательно пришло в негодность. Я уже чувствовал, что никуда мне от этой страшной истории не деться. И ох как не хотелось мне идти к Никифорову с ходатайством!
Владимир молчал, больше не приводя никаких доводов. Просто смотрел внимательно, даже, как мне казалось, с легкой усмешкой, прятавшейся в глазах. Он прекрасно понимал, что при всем моем нежелании я тем не менее пойду к Егору Тимофеевичу и буду просить позволения на поездку в Лаишев. Понимал он, наверное, и то, что я сам для себя пока еще не решил, но к чему мысленно – уже! – склонялся: что я сам поеду с ним – ежели удастся уломать урядника. А еще вот какое понимание родилось во мне: хочу, не хочу, но я и дальше буду рядиться в платье оруженосца нашего студента, однажды уже пришедшееся мне впору. Что делать?
Именно этот вопрос словно бы вспыхнул в моей голове. "Вот проклятый титул, как прицепился! – подумал я следом. – А то и делать, господин Чернышевский, что взять бы ваш роман да спалить! Уже шагу без этого чертова названия, прости Господи, ступить нельзя!"
– Будь по-вашему, Владимир Ильич, – хмуро ответствовал я. – Попробую упросить Егора Тимофеевича. Да… – Тут я не удержался и высказался ему насчет Чернышевского и названия его романа.
А затем… затем я снова не удержался, но уже совершенно в другом смысле: внезапно для себя и уж точно совершенно неожиданно для Владимира я Чернышевского – похвалил! А затем и прочитал вслух выписанное мною суждение из романа "Что делать?" насчет того, как умники сами себя за нос выводили куда Макар телят не гонял. Очень уж оно подходило к нашим обстоятельствам.
Молодой Ульянов засмеялся.
– Удивили вы меня, Николай Афанасьевич, сильно удивили. Впрочем, не волнуйтесь. Сами себя выведем – сами же и назад дорогу найдем. Уверяю вас, в этой шахматной игре мы только дебют разыграли. До эндшпиля еще ох как далеко!
Потом я собрался, и пошли мы с Ульяновым к Егору Тимофеевичу. Нет, все-таки никудышный у меня характер. Не зря в отставку я вышел, стыдно сказать, всего лишь подпоручиком – в то время как иные мои бывшие однополчане давным-давно ходят в полковниках и генералах.
До пятистенки, в которой наш урядник жил и вел свое, если так можно выразиться, полицейское делопроизводство, было минут пятнадцать ходу.
Встретил нас Никифоров не просто хмуро – к этому-то не привыкать, Егор Тимофеевич вообще отличался тяжелым характером, – а так, словно бы и разговаривать с нами стоило ему невероятного труда. Обращался он исключительно ко мне – Владимир, стоявший в полушаге от меня, не существовал для него вовсе. Впрочем, "обращался" – это, право, преувеличение. Урядник и в мою сторону старался не смотреть. Просто меня Никифоров все-таки поприветствовал, а присутствие Владимира проигнорировал. Ну да, поздоровался, чуть привстав или всего только вид такой сделав, – и тут же уткнулся в какие-то бумаги, разложенные на столе, за которым он сидел. Стол этот можно было бы назвать и письменным, если иметь в виду службу, которую он служил, а на самом деле был то обыкновенный чайный стол, покрытый черной коленкоровой тканью.
Словом, я стоял дурак дураком, не зная, как заговорить. Оглянулся несколько раз на Владимира, но Ульянов, заложив руки за спину, разглядывал беленый, с немногими трещинами потолок и даже, как мне показалось, что-то беззвучно насвистывал. Так прошло минуты три, если не больше. Владимир считал трещины в потолке, вытянув губы трубочкой, Никифоров считал какие-то цифры, перебирая свои бумаги и демонстрируя нам при этом небольшую плешь, а я, полагая, что ничего хорошего из нашего прихода сюда не получится, смотрел то на одного, то на другого и никак не мог начать разговор, из-за которого мы здесь объявились.
Не знаю, долго бы еще я стоял так, но урядник сам нарушил молчание, с неожиданной злостью скомкав лежавший перед ним верхний лист бумаги.
– Вот что, господа уважаемые! – рявкнул он. – Попрошу вас впредь не являться непрошеными и незваными! И еще попрошу – поменьше болтать пустых слов!
Если бы за моей спиной стояла скамья, я бы так на нее и упал. Но скамьи не было, от стульев меня отделяло изрядное расстояние, на пол я даже в растерянном состоянии усаживаться не хотел, а потому вскипел немедленно, хотя и не понял, что стряслось с нашим урядником.
– Что это вы, господин Никифоров, в таком тоне со мною говорите? – гневно вопросил я. – И с чего это вдруг вы, Егор Тимофеевич, обвиняете меня в болтовне? Боюсь, вы забыли, господин полицейский урядник, что имеете честь разговаривать с офицером! И что это за хамская, простите, привычка сидеть, развалясь, заставляя посетителя стоять перед вами, как рекрута на плацу?!
Поскольку я никогда не позволял себе повышать на урядника голос (и то сказать – до сих пор не за что было), Егор Тимофеевич от моей атаки оторопел.
Лицо его по обыкновению обрело свекольный оттенок. Маленькая же моя хитрость – я ни словом не упомянул стоявшего позади Владимира и обставил дело так, будто пришел к уряднику сам по себе, – никакого действия на него не произвела.
Мы еще обменялись несколькими не самыми политесными фразами, говоря по-прежнему на повышенных тонах, и только после этого Никифоров заговорил почти обыкновенным своим голосом.
– Ладно, – сказал он. – Что-то я и правда нынче не в духе… Садитесь, господа. Дел у меня сегодня еще много, так что вы уж не обессудьте.
Мы с Владимиром сели на предложенные стулья, и я сказал:
– Егор Тимофеевич, есть у нас с господином Ульяновым надобность съездить в Лаишев. Ну, ято, понятное дело, вольная птица, мне за разрешениями обращаться не к кому и незачем, а вот спутник мой без вашего соизволения никак не может ехать. Так вы уж, будьте добры, дайте ему согласие. Я так понимаю – пустая формальность. – При этом я дружески улыбнулся уряднику, надеясь, что, поворчав немного для порядка, он махнет рукой.
Не тут-то было. Лицо Никифорова снова обрело бурачный оттенок, я уж решил, что он опять закричит, как окаянный. Руки его, лежавшие на столе, сжались в кулаки. Однако урядник сдержался и сказал голосом казенным, сухим:
– Никак не могу позволить этого. Не положено.
– Да как же, господин урядник? – принялся я его убеждать. – Ну ведь не преступник же закоренелый ваш подопечный! Подумаешь – надзор. Вот и надзирайте.
А я, коли хотите, возьму на себя ответственность за его поведение.
Была некоторая неловкость в том, что мы с Егором Тимофеевичем говорили о молодом человеке как об отсутствующем. Но Владимир воспринимал происходящее вполне спокойно, даже с некоторым безмятежным юмором. Улучив паузу, он вмешался в разговор так, словно речь шла не о нем:
– Ваш подопечный готов дать слово об исключительно примерном поведении за пределами Кокушкина. Он даже постарается сделать так, чтобы его не узнали.
Никифоров не разгневался. Он по-прежнему смотрел на меня, хотя отвечал, скорее, Владимиру:
– К сожалению, Николай Афанасьевич, я получил строжайшее указание станового пристава никоим образом не допускать никаких поблажек вашему молодому другу. – В голосе его появилась странная интонация, будто он хотел сказать нам что-то сверх говоримого, но не решался.
Смысл услышанного я уловил не сразу – в отличие от Владимира. Молодой Ульянов сразу посерьезнел и спросил:
– Прикажете понять это так, что ваше начальство всерьез озабочено моим участием в расследовании кокушкинских убийств?
Тут Никифоров впервые повернулся к нему и ответствовал:
– Именно так, господин Ульянов. Вы правильно меня поняли. Не далее как вчера я получил письмо, в котором мне строго выговорено за то, что я позволяю вмешиваться в действия уездной полиции лицам, не облеченным соответствующими правами. Стало быть, вам, господа. Вам.
– Но это же гиль какая-то! – Моему возмущению не было предела. – Советы господина Ульянова, во-первых, помогли вам обнаружить тело второй жертвы, а во-вторых – удержали от ошибочного обвинения невинного человека!
– Минутку, господин Ильин, – сказал Владимир. – Я так понимаю, что вы письменное предписание получили вчера?
– Точно так, господин Ульянов, – сказал Егор Тимофеевич. – Вчера днем, специальным курьером. В получении собственноручно расписался. И теперь принял к исполнению. А вы хотите, чтобы мое начальство узнало еще и про самовольные отлучки поднадзорного, и не просто про отлучки, а про то, что я их не только не пресекаю, но еще и споспешествую им…
– Как же оно узнает? – Я всплеснул руками. – Вы своему начальству не скажете, я ему тоже докладывать не собираюсь. А господина Ульянова, я надеюсь, вы не заподозрите в доносительстве на самого себя.
Урядник прищурился.
– Как узнает? – Он невесело усмехнулся, даже не усмехнулся, а на мгновенье оскалил зубы. – А вот от тех и узнает. От тех самых, что доложили уездному начальству о вашем будто бы участии в полицейском расследовании. Н-да… – Никифоров тяжело оперся о стол, поднялся. Подошел к окну. – Какой же благодетель мог бы это сделать, как вы думаете?
Я не мог себе даже представить, кому могла помешать помощь, которую Владимир оказывал Никифорову. И тут явилась у меня мысль странная, но, как мне показалось, вполне справедливая. И я даже испытал некоторую гордость, что и в мою копотливую голову могут приходить особые – следовательские – идеи.
– А не кажется ли вам… – медленно произнес я и тут же замолчал. Никифоров оборотился и с интересом посмотрел на меня. Я ответил ему рассеянным взглядом, затем взглянул на молчавшего Владимира. – Вот хоть режьте меня, – наконец решительно сказал я, – а только участие господина Ульянова может помешать лишь одному человеку. Преступнику!
– Браво! – воскликнул Ульянов.
Никифоров, напротив, скривился.
– Ну, вы придумали! – укорил меня Егор Тимофеевич. – И какой же это преступник знает о том, что молодой человек дал мне кое-какие советы? Не спорю, полезные советы, но все-таки покамест, – он подчеркнул слово "покамест", – не первостепенные. А кроме того, какой же это преступник столь близко стоит к господину Лисицыну? Какой же преступник столь влиятелен, что может заставить станового пристава прислать мне вот такой приказ? – Никифоров подошел к столу, взял лежавшую на краю казенную бумагу, тряхнул ею и положил на место. – Чепуху говорите, Николай Афанасьевич. Нет, скорее, кто-нибудь из наших односельчан съябедничал. Зависть, сударь мой, да ревность – вот вам и причины.
– А может, и не чепуху, – сказал Владимир, пристально глядя на урядника. – Не думайте, что я преувеличиваю свою роль в этой истории. Но, предположим, некто действительно эту мою роль преувеличивает. Уж не знаю, из каких соображений. Тогда ведь получается очень удачный ход – сообщить полицейскому начальству о подозрительном сближении политически неблагонадежного Ульянова с урядником Никифоровым, который по долгу службы обязан осуществлять за ним надзор. И тогда – повторяю, господа, я говорю с точки зрения этого гипотетического преступника, преувеличившего роль моей скромной особы, – тогда он разом добивается моего устранения – и сейчас, и на будущее. Вы вот представьте себе, господин Никифоров: а ну как в иных своих рассуждениях я оказался более прав, чем вы? Может быть, я и сам не знаю, в чем именно. А вы, господин урядник, оказались не правы. Узнав каким-то образом об этих двух суждениях, преступник всеми силами старается помешать тому, чтобы взяла верх верная точка зрения… Ради Бога, – воскликнул он, – ради Бога, не обижайтесь, Егор Тимофеевич, это ведь лишь предположение!
– Будь на месте Никифорова человек поглупее да пофанаберистее его, на том сей разговор и прекратился бы. Но урядник наш был далеко не глуп. Малообразован – да, это верно, но не глуп. В словах Ульянова он усмотрел определенный резон. Помолчал, походил еще немного по комнате. Мы молча смотрели на него: я – с надеждой, Владимир – с напускным безразличием.
Егор Тимофеевич тяжело вздохнул, махнул рукой.
– Будь по-вашему. Давайте, на мою голову… Завтра пораньше выедем, еще затемно. Часов эдак в семь. Заеду сначала за вами, господин Ильин, а уж потом – за вами, господин Ульянов. Только будьте так любезны, соберитесь заранее. Чтобы, значит, лишнее время не ждать мне перед воротами.
– Извините, господин Никифоров, – сказал Владимир, – а нельзя ли нам с Николаем Афанасьевичем выехать самим? И не завтра, а сегодня? Тогда и вам будет легче в случае чего оправдаться перед начальством – если на самом деле кто-нибудь донесет. Скажете – поднадзорный самовольно в уезд уехал, вы и знать ничего не знали, ни сном, ни духом. Как вы на это смотрите?
Никифоров тяжело задумался. С одной стороны, ему не хотелось давать возможность Владимиру самостоятельно заниматься делами, связанными с полицейским расследованием. С другой – в словах нашего студента была своя, пускай и авантюрная логика. Егор Тимофеевич встал, снова несколько раз прошелся взад-вперед по комнате. Остановился перед нами, махнул рукой.
– Ладно, – сказал он. – Снявши голову, по волосам не плачут. Коли я вам дозволяю ехать в уезд, так и быть – езжайте сами. Но дайте мне слово – ничего не утаивать. – Он засмеялся. – А только теперь я и не понимаю: нужно ли вам было мое дозволение? Ведь ежели вас кто заметит в уезде да начальству моему нажалуется – я немедля от всего открещусь.
– А мне, Егор Тимофеевич, важно было, чтобы вы знали о моей поездке, – спокойно ответил Владимир.
С тем мы и ушли от урядника. На улице я сказал:
– Часа на сборы вам хватит? Мой Ефим быстро лошадей запряжет. Сани у меня ковровые, хорошие, лошади крепкие, с ветерком прокатимся.