- Вероятно, здесь лежали часы убитого… - не то спрашивая, не то утверждая, проговорил Шумилов.
Директор вспомнил, что видел у Силаева большие серебряные часы. Как-то вечером Силаев вышел из номера, и они вместе покурили в коридоре. Силаев вынул из кармана часы. Они были именные, с гравировкой: И. Силаеву, казначею какого-то полка, от его сослуживцев. Это хорошо запомнилось потому, что часы были, как выразился директор, "интересные", старинные.
Шумилов поблагодарил кивком и бегло взглянул на меня. Я поняла значение этого взгляда: в анкете Дмитрия Салаева в губоно было указано, что отец его - рабочий. Дмитрий Салаев скрыл службу отца в царской армии. Что же побудило его открыться малознакомому человеку по пустячному поводу?
Затем Шумилов, медленно и методически продолжая осмотр, выдвинул ящик тумбочки. Часов и тут не было, но имелся бумажник. Он был пуст.
Бухгалтер сообщил, что видел бумажник у Салаева. За два дня до своей смерти он платил за номер и вынимал деньги из этого бумажника. Бухгалтер заметил, что он был набит денежными купюрами.
- А сколько он заплатил? - спросил Шумилов.
Бухгалтер назвал сумму.
- Почему так много? - удивился Шумилов.
- За пять дней вперед.
Шумилов улыбнулся:
- Аккуратный самоубийца, он платит вперед и припрятывает именные часы.
Директор самолюбиво заметил:
- Если вы подозреваете, что часы были похищены… напоминаю вам: дверь открыли представители милиции.
- Нет, я ничего не подозреваю. И вряд ли вор взял бы столь приметные часы, да еще именные.
- Значит, вы полагаете…
- Я еще ничего не полагаю, тем более что вернее всего мы сейчас обнаружим часы в кармане пиджака.
Шумилов осторожно снял со спинки стула пиджак, хотел, видимо, обследовать его карманы, но не сделал этого…
Один карман был целиком вывернут наизнанку, другой - наполовину. Даже верхний наружный карман носил следы поспешных поисков. И сейчас все заметили, что брошенный на диванчик портфель раскрыт, а содержимое его, разные мелочи, валяется тут же.
Все молчали, пораженные этим новым обстоятельством. Директор робко предположил:
- Может быть, он в волнении забыл, куда положил пистолет, из которого потом застрелился…
Шумилов возразил:
- Он искал в верхнем кармане, где пистолет поместиться не может. Он искал что-то маленькое, во всяком случае, меньшее, много меньшее, чем браунинг номер два. - И добавил: - Поскольку мы не знаем, нашел ли он то, что искал, мы тоже поищем.
Шумилов перешел к маленькому письменному столу, на котором все еще лежала смятая и затем тщательно расправленная записка: "Дорогая, родная Люся…"
Иона Петрович пригнулся к самой столешнице, быстро взял что-то… В его руке было пресс-папье, обыкновенное деревянное пресс-папье с черной полированной шишечкой.
Шумилов отвинтил шишечку и осторожно снял промокательную бумагу с деревянного основания. На розовой бумаге ясно были видны оттиски наклоненных в левую сторону строк.
Шумилов сказал тихо:
- Оттиски совсем свежие. По логике вещей мы сейчас должны прочесть текст последнего письма, вот этого, что лежит перед нами. Если оно действительно последнее… - добавил он еще тише.
Никто из нас не уловил значения этих слов.
Шумилов подошел к зеркалу, висевшему в простенке, и поднял лист промокательной бумаги так, чтобы написанное отразилось в зеркале.
Все увидели, что руки Шумилова слегка дрожат.
- Попрошу всех подойти сюда и прочесть текст в зеркале, - предложил Шумилов.
Мы приблизились. В зеркале лиловые неразборчивые строки читались почти без пропусков…
И это не был текст того письма, которое лежало на столе!
Мы прочли:
"Люся, родная, прости, если можешь. Я ухожу из жизни. Я решил открыть все… Завтра я это сделаю. Благодарю тебя за все. Прощай!"
Подписи не было.
- Где же это письмо? - вырвалось одновременно у меня и директора.
- Унесено убийцей, - ответил Шумилов и, положив промокательную бумагу между двумя чистыми листами, спрятал ее в портфель.
Все изменилось с этого момента. Осмотр комнаты продолжался. Но теперь Шумилов действовал очень быстро и энергично: прощупал сиденья мягких кресел, вытащил ящик стола, и мы помогли ему свернуть потертый ковер.
В бахроме его запутался комочек газетной бумаги, который Шумилов проворно схватил и поднес к свету. Мне показалось, что это пуговица, аккуратно завернутая в клочок газеты. Однако, когда Шумилов развернул его, в нем оказалась не пуговица, а черная кнопка с белой цифрой 4.
- От пишущей машинки! - констатировал директор.
Шумилов ничего не ответил, но даже мне было ясно, что кнопка скорее всего от какой-нибудь счетной машины, так как в пишущей под каждой цифрой всегда имеется еще знак: под цифрой 4 обычно кавычки. Неужели эту кнопку так настойчиво искал убитый? Или убийцы?
- А где же все-таки часы и деньги? - спросил директор, которому не давала покоя "честь мундира".
- Надо думать, в руках убийц, - сказал Шумилов.
- Значит, мы имеем тут просто-напросто ограбление? - с оттенком разочарования спросил директор.
- Или инсценировку ограбления на случай, если не пройдет вариант самоубийства, - ответил Иона Петрович.
II
Мы с Шумиловым выехали в Липск.
Перед отъездом Иона Петрович предпринял нечто, на мой взгляд, необъяснимое: он послал на экспертизу два документа: анкету Салаева, заполненную в губоно, и "бланк для приезжих".
Разве были сомнения в том, что и тот и другой документы были написаны умершим? Некоторое несходство в почерке могло быть объяснено разницей во времени: анкета заполнялась два года назад.
Стоял мягкий погожий день, какие часто выдаются в наших краях в конце сентября.
Мы ехали местным поездом, который возил рабочих железной дороги и местных жителей, тяготевших к богатому нэпмановскому базару в нашем городе.
Были тут и спекулянты-мешочники высокого класса, которых можно было узнать по неверному блеску в глазах и добротным чемоданам "старого времени".
Обычные дорожные разговоры плелись вокруг цен на продукты, разных мелких происшествий и семейных дел.
Шумилов, покуривая вместе с мужчинами, поддерживал эту незатихавшую беседу, с поражающей меня легкостью раздувая ее, как только накал ослабевал.
Я ломала себе голову, зачем это ему надо, пока не услышала, что среди людей, окруживших моего начальника, обнаружились двое из Липска: пожилой, угрюмого вида человек с бородой, которого звали Пал Палычем, и бойкий юноша в полосатой футболке, Сережа Панков, работник укома комсомола. Поддавшись общему настроению, даже молчаливый Пал Палыч в конце концов разговорился. Оказалось, что он служит сторожем на кладбище. Длинно и нудно он сетовал на оскудение кладбищенского хозяйства.
- А вы по какому случаю в Липск? - спросил моего шефа сторож и тут же предположил: - Верно, по финансовой части? Ревизию наводить?
- Верно, - подтвердил Шумилов. - А это моя помощница.
Теперь мы были равноправными членами вагонного коллектива. Мы вместе закусывали, усердно обивая о лавку соль с воблы, и делили колбасу, темную и вязкую, как глина.
Шумилов захватил с собой свежую газету. В отделе происшествий была напечатана заметка "Самоубийство в гостинице" о том, что на днях в "Шато" застрелился учитель Дмитрий Салаев. Текст заметки в свое время санкционировал Ткачев.
Мне показалось, что Шумилов умышленно положил газету так, чтобы заметка эта бросилась в глаза соседям по вагону. Сережа Панков действительно тотчас ее заметил и огорченно воскликнул:
- Это же наш! Учитель Салаев! Я его знал. С чего бы это он?
- Бывает, - отозвался Шумилов без интереса.
Но юноша не мог успокоиться: как же! Салаева знает весь Липск, самый любимый учитель…
Наступил вечер. Проводник зажег свечи в проволочных клетках фонарей над дверями. Разговор завязался уже совсем душевный, а угрюмый кладбищенский сторож рассказал свою грустную историю: сына его расстреляли беляки, жена умерла с горя…
Утром мы расстались на платформе у порушенного во время гражданской войны вокзального здания. По совету попутчиков мы отправились в Дом крестьянина, который, по их дружным уверениям, был "почище и поприличнее" городской гостиницы.
И в самом деле: небольшой бревенчатый дом снаружи и внутри сиял чистотой, и молодайка в белом переднике тотчас вздула нам самовар, предупредив, что чай для заварки имеется только морковный, а сахару, если мы пайком не запаслись, то и не будет. Мы сказали, что запаслись и готовы угостить ее.
К чаепитию пригласили нас в сад под липу, и мы только расположились здесь, как в аллейке перед строем подсолнухов показался наш попутчик Сережа Панков.
Было видно, что он еще не успел побывать дома: дорожная пыль лежала на его лице, а в руках все еще был маленький баул, с которым он совершал свое путешествие.
- Товарищ! Извините! - в крайнем замешательстве обратился он к Шумилову. - Позвольте мне взглянуть на газету, которую я давеча смотрел… У нас ее еще не доставили.
Шумилов молча вынул из портфеля газету.
- Вот! - в совершенном неистовстве закричал Сережа, ткнув пальцем в "Происшествия". - А я уже думал, мне померещилось! Вот! "Застрелился учитель Дмитрий Салаев…" Да? Да? А я его только что встретил. На улице!
Шумилов взглянул на меня. Взгляд этот говорил: "Мы имели убитого, но не имели убийцы. Теперь мы не имеем и убитого".
Шумилов потушил недокуренную папиросу и сказал обычным своим тоном:
- Бывает, Сережа. Бывает.
В школе, видимо, только что кончились занятия. Салаев повстречался нам уже на улице. Мы узнали его по описанию Сережи Панкова. Молодой учитель расстался со своими спутниками на перекрестке и пошел дальше упругой спортивной походкой, а я, глядя на него, испытывала какое-то странное чувство: совсем недавно, вот только что, мы считали, мы были уверены, что этот человек мертв…
Ах, такие эмоции, вероятно, совсем не подобали следователю!
Учитель пошел бульваром, и здесь мы догнали его. По дорожкам бегали дети, гоняя самодельные обручи из ободьев бочки, пищали в кустах птицы, пахло травой, нагретой солнцем. И совсем неуместны здесь были только мы со своими заботами: убийство, розыск, следствие…
Шумилов остановил учителя и произнес свое обычное: "Я - народный следователь… моя помощница…"
Салаев удивился, пожалуй, даже растерялся.
- Никогда не имел дела с такими должностными лицами, - пробормотал он.
- Где бы мы могли поговорить с вами? - спросил Иона Петрович.
- У меня, если хотите. Только у нас народу в квартире много.
- Не подойдет. Может быть, есть тут у вас какая- нибудь столовая?
- За углом пивная… - нерешительно предложил учитель.
- Чудесно!
Мы двинулись.
За углом действительно останавливала внимание прохожего небесно-голубого цвета вывеска, гласившая: "Свидание друзей". Под этой надписью была другая, разъясняющая: "Пивное зало".
Шумилов рассмеялся и переступил порог. "Свидание друзей" проходило бурно. Кругом стоял такой шум, что мы едва слышали друг друга. К тому же на окне в клетках пронзительным милицейским свистом закатывались канарейки. Про себя я назвала это место "таверной" и, приглядываясь к окружающим, искала на них следы бурной и - я надеялась! - преступной жизни. Но народ здесь был самый будничный.
Шумилов чувствовал себя как дома.
Учитель, наоборот, стесненно поглядывал вокруг. Нам подали пива и закуску: соленые сушки, соленый горох и, конечно, воблу.
Шумилов приступил к делу. В результате короткого разговора выяснилось, что анкета, имеющаяся в губоно, действительно заполнена им, Силаевым. Он действительно родился в Липске. Но метрики у него нет, и ему никогда не приходило в голову получать ее. "Я комсомолец, дел с попами иметь не желаю. Да и зачем мне метрика?" - сказал учитель.
Его отец, Иван Салаев, действительно был рабочим и недавно умер. На солдатской службе он не был. А вот брат отца, дядя Дмитрия, служил. И дослужился до каких-то чинов, поскольку был с образованием: учился на деньги купца-филантропа.
- А какова дальнейшая судьба вашего дяди? - спросил Шумилов.
Учитель слегка смешался:
- А дальнейшая судьба его такая: служил в белой армии, с беляками отступал в Крым. А что дальше, не знаю. Кажется, за границу попал. Это я от отца слышал. Сам я дядьку этого и в глаза не видел.
- А как зовут вашего дядю?
- Ильей.
- Тоже, значит, "и"… - задумчиво проронил Шумилов.
Учитель посмотрел удивленно. Он мне определенно нравился. В нем было что-то, безоговорочно вызывающее доверие и симпатию. Можно было поверить Сереже Панкову, что Салаева любили ученики. Он нисколько не походил на тех противных "шкрабов", с которыми мы вели "непримиримую борьбу".
- А теперь, Дмитрий Иванович, подумайте, что бы это могло значить? - И Шумилов выложил на стол перед молодым человеком газету с заметкой о самоубийстве учителя Дмитрия Салаева, метрическое его свидетельство и удостоверение личности.
Учитель оторопел. Никогда он не получал этого свидетельства. В губернском городе бывал редко, в командировках - никогда. Что касается удостоверения, то оно - "чистая липа".
Учитель вынул свое удостоверение: документ покойного был мастерски подделан. И надо думать, настоящее свидетельство о рождении было призвано его подкреплять, подстраховывать.
Вторую половину дня мы провели в загсе, где Шумилов рассчитывал найти метрическую запись о рождении Салаева. Как мне объяснил мой начальник, до революции священник сельской или городской церкви записывал данные о рождении и крещении в метрическую книгу "на вечные времена". А при надобности выдавал выписку из нее, служившую свидетельством о рождении. Теперь церковь такого права не имеет. Регистрация рождений происходит только в загсах, и старые метрические книги должны храниться там же.
Нас ждало разочарование. Старых метрических книг Сергиевской церкви в загсе не оказалось. Где они - об этом никто не имел понятия.
- Может быть, сгорели вместе со старой деревянной церквушкой, - предположила молоденькая заведующая. Видно было, что наш интерес к церковным книгам она воспринимает как нечто в высшей степени предосудительное и мы от нее больше ничего не добьемся.
Когда мы вышли из загса, наступил уже вечер. Погода испортилась. Дул северный ветер. Время от времени срывался косой, холодный дождь. Подняв воротники плащей, мы с Шумиловым брели по тротуару, стараясь укрыться под листвой, обильно свисающей из-за оград.
Шумилов спросил у прохожего дорогу на городское кладбище. К чему бы это? Мой начальник сосредоточенно молчал, крупно шагая навстречу ветру. Дождь не шел больше, но ветер был полон влаги, его дуновения походили на мокрые шлепки по лицу, а земля под ногами хлюпала, словно мы брели по болоту.
В действительности это была немощеная дорога, уже выведшая нас из города. Мы шли в темноте под сине-чёрным волнующимся небом. Никакого кладбища и в помине не было.
- Вы уверены, что мы идем правильно? - спросила я.
Шумилов ответил, как мне показалось, раздраженно:
- Для этого не надо быть Шерлоком Холмсом: кладбище всегда располагается на доминирующей высотке, а направление указал нам прохожий.
Я промолчала, и мы продолжали путь.
Вдруг Шумилов спросил:
- Как вы полагаете, сторожу можно довериться?
Я опешила. По мне, так я, конечно, полмизинца не доверила бы этому деятелю заступа и могилы. Тем более государственное дело.
Я замялась. Шумилов сказал:
- Думаю, что этот человек будет помогать нам.
Может быть, он вспомнил о сыне сторожа, убитом белогвардейцами.
Между тем мы незаметно вступили на территорию кладбища. Ворота были сорваны с петель, а ограда поломана. Тут, под большими развесистыми деревьями, царила полная темнота, пришлось светить себе фонариками.
Кладбище, конечно, невеселое место, но такое запущенное, да еще в ненастную погоду… Высокая трава стелилась под ветром и словно бежала за ним, силясь оторваться от земли. Тесно поставленные друг к другу кресты разной величины и формы казались кучкой соглядатаев, медленно и упорно бредущих за нами. Кирпичи, которыми была выложена дорожка, разъехались, и мы то и дело попадали ногой в глинистое месиво, намытое недавним дождем.
Шумилов пробормотал:
- Сцена на кладбище из "Гамлета". Как это у Шекспира? "Но если сон виденья посетят…"
Я никак не могла продолжить этот разговор. О Гамлете я знала только, что он был представителем паразитирующего класса и от нечего делать разыгрывал комедию с привидением. По-видимому, моего начальника интересовало в "Гамлете" нечто иное.
Как-то неожиданно моргнул между веток ели тусклый желтоватый огонек, и мы оказались у самой сторожки.' Занавески на окне не было, и, подойдя вплотную, мы увидели Пал Палыча за непокрытым деревянным столом. Перед ним стояла наполовину опорожненная бутылка и какая-то еда.
Мы стукнули в окно. Сторож подошел и, приставив ладонь ко лбу, силился рассмотреть нас.
- Это попутчики ваши, Пал Палыч, - сказал Шумилов, - не прогоните?
Сторож не только не был поражен появлением непрошеных гостей, но, кажется, даже обрадовался нам. Вероятно, в его мрачном обиталище посетители бывали редко.
Мы с удовольствием приняли приглашение, так как изрядно продрогли. Наливая нам самогон, сторож сказал:
- Вот беда-то моя, тут бы вина налакаться да затихнуть. Так нет: не приймает вина беда моя… А вас какое дело привело сюда?
- Государственное, - ответил Шумилов. - Вы нас простите: мы обманули вас. Не ревизоры мы. Я - следователь, Иона Петрович Шумилов, это моя помощница, Таисия Пахомовна Смолокурова.