– Ну вот я и говорю… С бандитами этими связан сын городского прокурора, Бутусова, Иван. Его ж там и ранили, мужа моего… Вот… Над мужем моим они издевались, ножом его полоснули, потом еще в квартире пытали, чуть не убили… И главное – мы освидетельствование потом проходили, что вот – рана в боку, и платком он еще кровь зажимал, а вот Юра… Гм… А вот ваш Гордеев ходил к следователю, который это дело ведет, смотрел материалы – говорит, там про это ничего нет и Иван Бутусов вообще нигде не упомянут. То есть мужа-то моего за самооборону посадили: он там всех потом пострелял… когда меня насиловать хотели… – Наталья решила ничего уж не стесняться, все на духу выкладывать, как у врача.
– Как фамилия следователя?
– Да вроде Жуков…
– Так… ну-ну. Пожалуйста, теперь подробнее и если можно – по порядку. Что там с Гордеевым?
Наталья постаралась сосредоточиться и излагать по порядку. Сперва она рассказала про похищение Гордеева, а уж потом принялась объяснять ситуацию во всех подробностях.
– Я так понимаю, прокурор сыночка прикрывает. А что один Жуков может сделать против него?
– Так, ну и сам Гордеев велел мне это передать?
– Да. Господи, я ж совсем забыла – у нас еще машину с утра взорвали, мы чуть не погибли. Вот он мне и сказал, к кому обратиться, – наверное, все знал уже заранее. Вот, адрес ваш написал…
Турецкий посерьезнел, куда-то позвонил. Затем подскочил как пружинка, схватил как клещами Наташу за руку и потащил вон из кабинета:
– Пойдемте со мной, чтобы вам тут не ждать!.. Это надолго. Еще соскучитесь… Не будут барышни скучать в моем кабинете. Тем более такие очаровательные…
Наташа покорно шла за ним, удивляясь порядкам, царившим в этом серьезном учреждении. Вот уже двоих она знала – Гордеева и Турецкого, и оба были потрясающе интересными мужчинами. Если и остальные здесь такие же или хотя бы половина… А нельзя ли сюда хоть секретаршей устроиться? "Может, у Лены спросить?" – подумала она. Все, что могла сделать для спасения Гордеева, все от нее зависящее – она уже сделала. Теперь можно было немного отвлечься.
Со вчерашнего дня в восприятии мира у Натальи Шишковой произошли кардинальные перемены. Видимо, так сильно повлияла на нее неожиданная и первая измена мужу. Несмотря на окружавшие ее трагические события, в голове бродили какие-то неподобающие разгульные мысли, и жизнь от этого казалась гораздо интересней… Так что шла она, увлекаемая ласковой и властной рукой Турецкого, не испытывая никакого желания сопротивляться.
Внешний вид и манеры моложавого следователя здорово ее успокаивали, казалось, что этот человек может все и теперь ничего страшного ни с кем более не случится. Остается только удивляться, почему Гордеев сразу не пришел к нему, а действовал сперва на свой страх и риск… Хотя это так типично по-мужски: никогда не просить помощи!.. Возможно, и фамилия родная повлияла на человека – от слова "гордость" происходит. А у следователя и впрямь какой-то ненашенский вид, больно галантный, как бес в спектаклях.
Турецкий толкнул дверь еще одного кабинета и прошел без стука, слегка кивнув секретарше.
– Костя! – сказал он пожилому человеку, сидящему за столом. – У нас Юрку похитили. Я волнуюсь. Надо что-то срочно делать.
– Как то есть – похитили? Кто, инопланетяне?
– Если бы… Вот барышня ко мне сегодня пришла, она была свидетельницей похищения. Запихнули в машину – и привет, хотя Гордеев, конечно, сопротивлялся. Ну, как известно, против лома нет приема… А все потому, что лихачит. Короче, мне от тебя, собственно, что нужно. Желательно, чтобы ты изъял дело мужа вот этой прелестной особы, таксиста Шишкова, у некоего совершенно недобросовестного следователя Жукова из Люберецкой городской прокуратуры.
– А это что еще за история? – спросил Меркулов, берясь одновременно за телефон.
– Да так, подтасовочка фактов… Укрывательство… Долго объяснять. Я так понимаю, Юра по этой части что-то раскопал, вот и решили его… Звони, пожалуйста. Потом расскажу.
– Как ты говоришь? Жукова? Ага, ага… А подать-ка сюда Бобчинского-Добчинского… – И, уже изменившимся, начальственным голосом, в трубку: – Але! Следователя Жукова попросите!.. Что значит – нет? Обязан быть на рабочем месте! В рабочее время! Замгенпрокурора Меркулов его спрашивает! Я его, что ли, по всему вашему зданию разыскивать должен?! Чтобы через пять минут был. Все…
– Нет его, – сообщил Меркулов, положив трубку. Сейчас там все в штаны наложат, переполох подымут и найдут. А ты давай пока рассказывай.
И мужчины перешли на малопонятный простым смертным язык права. Турецкий пересказывал вкратце дело Шишкова, как он его понял из маловразумительных объяснений Натальи. Меркулов время от времени обращался к ней за разъяснениями.
– Ага… Понятно. Ну что ж, необходимая самооборона, и все дела. Запросто. Особенно если Гордеева подключить… Да, не вовремя…
– Але! – наконец продолжил воспитательную работу Меркулов. – Я долго ждать буду? Учтите, еще минута – и начнутся неприятности. Срочное, я сказал, у меня дело, как ваша фамилия? Не слышу! Вы в какой должности, Соколов? Долго я еще звонить буду, как гимназистка любимому?
– Ведут, – сообщил он, кладя трубку аккуратно. – Ну дело-то мы изымем, а каковы дальнейшие действия наши будут, Александр Борисович?
– Ну так, – стал загибать пальцы Турецкий. – Опергруппу, санкцию – хотя бы начать подготовку, – чтобы быстрее проскочить. А мы в это время с опергруппой наведаемся в гости к этим… как их… Как его, девушка?
– Трофимовым.
– Вот, наведаемся к Трофимовым и покажем, где раки зимуют. Совсем братва распустилась – у замгенпрокурора друзей воровать! Вообще в дальнейшем я бы предпринял некоторую чистку, так сказать, профилактические меры… Порядок надо навести, генеральную уборочку. Но об этом, если разрешишь, позже.
– Жуков? – взревел в трубку Меркулов тем временем. – Это что ж у тебя творится? Ты дело Шишкова ведешь? Нет, ошибаешься, ты его больше не ведешь! Дела сдавай! И вообще, учти, тебя ждут очень большие неприятности, размером примерно с гору! Так, чтобы все немедленно было у меня!.. Можешь сам сообщить об этом своему Бутусову. У меня нет желания с ним разговаривать…
– Ну все! – сказал он, поворачиваясь к гостям. – Полный порядок. Можешь приступать… Только я, пожалуй, с тобой бы поехал. Размяться – во-первых, во-вторых – посмотреть на старости лет, как ты Гордеева освобождаешь… А? Возьмешь меня?
– И меня, меня возьмите! – попросила Наташа, прижимая руки к груди. – Пожалуйста!
– Женщинам на передовой не место, – сурово ответил Турецкий, но не выдержал – улыбнулся. – А в каких, если не секрет, отношениях вы, подзащитная, состоите с адвокатом Гордеевым? Только близкие родственники допускаются…
Наташа отпустила глаза.
– А, ну я так и думал, – хмыкнул Турецкий. – Зная Юру… Барышня, вы разбили мне сердце. Лишили последней надежды на счастье. И это при живом-то муже! А ведь я мог бы стать даже вашим личным шофером! Ну что ж, поедем, в виде исключения, только вы в машине посидите, за оцеплением. Так что по коням, и пусть неприятель плачет. Костя, я пошел вызывать команду.
– Аминь, – добавил Меркулов.
Глава двадцатая
Шишков упал навзничь, раскинув ноги, словно поскользнувшись на бегу. Серый осколок неба над ним зашатался, и острая кромка голого леса промелькнула перед глазами в перевернутом виде, словно Шишков с открытыми глазами совершил в воздухе сальто-мортале. Голова его закружилась, а в груди сладко замерло, как в детстве, когда отец высоко подбрасывал его и ловил в последнюю секунду, когда падение на землю казалось неизбежным.
Мама испуганно ахала, громким голосом восклицала:
– Убьетесь! – словно опасность грозила не ему одному, а вместе с отцом.
А отец громко распевал, не имея ни слуха, ни голоса, – выкрикивал речитативом залихватские слова песни: "Потому, потому что мы пилоты, небо наш, небо наш родимый дом!.."
И Витя радостно визжал и заливался хохотом, когда отец, сделав ударение на слове "дом", подкидывал его высоко-высоко…
– Все, хватит, хватит! – умоляла мама. – Прекратите!
Но он обхватывал ручонками загорелую шею отца, прижимался к нему всем телом и кричал:
– Еще! Еще! Папка, еще!
И отец – мускулистый, крепкий, сто раз отжимавший двадцатичетырехкилограммовую гирю, – подхватывал почти невесомого сына под мышки, раскачивал его, словно маятник, между ног, а затем, всегда неожиданно, подбрасывал вверх, к макушкам зеленых вишен, усыпанных гроздьями розовеющих плодов. Счастливый визг и хохот уносились ввысь, к мягко плывущим в небе пышным бело-розовым облакам.
– Папка, еще! – задыхаясь от счастья, лепетал он, без страха проваливаясь в бездну, потому что знал: там его обязательно подхватят и спасут в последнюю секунду крепкие руки отца.
– Еще, папка! Выше!
– Нет, я не могу на это смотреть, – сердито повторяла мама, всякий раз зажмуриваясь, когда он "падал". – Хватит!
Она стояла среди деревьев, молодая и красивая, босиком, в летнем белом платье в крупные розовые горохи, с такой же косынкой в высоко взбитых смолянистых косах. И пока она стояла рядом, ему и его отцу было радостно и легко, и они оба были уверены, что ничего плохого не случится.
Но мать сердилась, говорила:
– Не могу смотреть, как вы убьетесь! – и уходила от них на веранду.
Витька знал, что с веранды мама по-прежнему следит за ними сквозь плотную белую занавеску, потому что и мама знала: пока она смотрит на них, с ними ничего плохого не случится.
Но без мамы становилось неинтересно. Солнце уходило за бело-розовые облака. По саду быстро пробегала тень, – такая плотная, что ее границу можно было потрогать своими руками.
Вот клумба в изумрудной зелени. Сверкает искрами роса. Над анютиными глазками порхают лимонницы, над махровыми лиловыми колокольчиками вьется, жужжа, сытый шмель. А вот на них набегает серая воздушная стена. Блекнет зелень, становится темно-зеленой, холодной. Роса потухает. Исчезают лимонницы, шмель умолкает. Над клумбой повисает тишина. Не шевельнется ни один стебелек, ни одна травинка.
Когда мамы не было рядом, отец скоро уставал и опускал его на землю. Говорил, смахивая капли с лица:
– Ну все, на сегодня достаточно.
И он не ныл и не кричал: "Папка, еще!" – а молча стоял рядом с отцом и чувствовал, что и в самом деле достаточно.
И еще вдруг вспомнил Шишков, как однажды отец обещал купить ему красную пожарную машинку.
Он увидел эту машинку так же отчетливо, как в первый раз, когда она стояла в витрине магазина игрушек. Это была машинка из яркой пластмассы, красная с желтыми деталями и синей мигалкой. На переднем сиденье машины сидел усатый пожарник, он был одет в форменный костюм и желтую каску. А позади него, в таком же костюме и каске, сидела большая собака. Головы пожарника и собаки поворачивались, так что они могли смотреть в разные стороны. Руки пожарника крепко сжимали руль. Прикрепленная позади машинки пожарная лестница выдвигалась на два пролета и снова складывалась.
Эта машинка потрясла Витино воображение. Ничего в жизни ему еще так не хотелось, как получить ее. Наверное, она стоила очень дорого. Он увидел ее в витрине магазина в чужом городе, где они отдыхали всей семьей. Должно быть, родители надеялись, что он забудет о машинке под впечатлением от моря, пляжа, абрикосовых деревьев, которые росли прямо в сквере перед домом, где они снимали комнату. Каждый день мама ему говорила: "Когда мы будем уезжать и у нас останутся лишние деньги, мы купим тебе эту машину".
И он каждый день бегал в магазин, чтобы посмотреть на пожарника и его собаку. Он представлял, как он получит наконец эту машину и будет играть с ней в поезде, где так скучно и неинтересно ехать целых три дня, пока доберешься с юга до Москвы. А дома он будет играть с кубиками, построит дом и, когда дом загорится, – вот, пожалуйста, у него будет пожарная машина, и он потушит пожар.
Но однажды, войдя в прохладный магазин игрушек – полутемный, если войти в него с залитой солнцем улицы, – он не увидел на витрине знакомого пожарника с собакой. Красную машинку кто-то купил. Он не мог поверить своим глазам. Его губы задрожали, а ладони стали влажными и холодными. Он подошел к витрине и долго рассматривал другие полки с игрушками, все еще надеясь, что продавщица просто переставила пожарника в другое место. Но нет. Красной машинки не было!
В слезах пришел он обратно и упал на чужую железную кровать в комнате, которую снимали родители. Он рыдал в чужую подушку, жидкую, крохотную, в наволочке, пахнущей хлорным отбеливателем. Он представлял, что никогда-никогда у него не будет чудесной красной машинки, в которой сидят добрый усатый пожарник и собака. Мысль об этом разрывала его сердце.
И еще в ту минуту он ненавидел своих родителей, и эта ненависть – черная, тяжелая – камнем давила его маленькое сердце, делая его еще несчастнее.
И когда мама присела рядом и попыталась обнять его, он оттолкнул ее теплую руку и отодвинулся подальше от края кровати, прижавшись к белой оштукатуренной холодной стене. Он сделал это – и сам испугался своей смелости. Он подумал, что за это мама разозлится на него и уйдет, и тогда он останется один со своим горем. Ему захотелось броситься маме на шею, обнять ее и поплакать у нее на плече, но злость и ненависть шевельнулись в сердце и подсказали ему ужасную мысль:
– И пусть, пусть уходит! Она мне не нужна! Она плохая! Никто мне не нужен. Они меня не любят. Если бы они меня любили, то купили бы мне пожарную машинку!
И при мысли о машинке слезы хлынули из его глаз с новой силой.
Но мама не разозлилась. Она погладила его по голове и тихим голосом стала рассказывать историю об одном бедном маленьком мальчике, у которого не было ни папы, ни мамы, ни братика, ни сестрички, никого-никого… И у него даже не было друзей, потому что он часто болел и не мог играть во дворе с другими мальчишками, а должен был все время лежать в кровати и пить горькое лекарство. И рядом с ним не было никого, кроме врачей и строгих нянечек.
Заинтересованный судьбой мальчика, он перестал реветь и повернул в мамину сторону зареванный, опухший нос.
– Ну и что было дальше? – буркнул он, шмыгая. – Что было с тем мальчиком?
– И вот однажды к нему в больницу пришла его бабушка.
– Ты же сказала, что у него никого не было! – недовольным тоном перебил Витя, но мама не смутилась.
– Никого, кроме старенькой бабушки, но она не могла его воспитывать, потому что была очень старая и сама нуждалась в помощи. Она пришла в больницу к своему внуку, а у того был как раз день рождения, и никто-никто об этом не вспомнил – ни врачи, ни медсестра, которая делала мальчику укол, ни нянечки, ни соседи по палате. Никто не подарил мальчику ни одного подарка.
Витя вздохнул. Перед его мысленным взором предстала гора подарков, которые он получил на свой прошлый день рождения: и от родителей, и от обоих бабушек и дедушек, и от тети, и от знакомых детей, которые приходили к ним на чай… И в его душе шевельнулось сочувствие.
– А как его звали?
– Того мальчика звали Виктор, как и тебя, – строго ответила мама и многозначительно посмотрела на него. – И вот когда к нему пришла бабушка, она принесла ему один-единственный подарок. Она не могла купить ему много подарков, потому что получала очень маленькую пенсию, и почти все ее деньги уходили на лекарства. Она очень долго ходила по магазинам и выбирала, что подарить своему единственному внуку, такому несчастному и одинокому. Она хотела купить ему такой подарок, который приносил бы ему радость. Поэтому она не стала покупать Вите конфеты или шоколадный торт. Она подумала: "Что толку? Он съест сладости, и назавтра уже ничего не останется на память о дне рождения". И вот в одном магазинчике игрушек бабушка увидела чудесный подарок, о котором ее любимый внук Витя мог бы только мечтать. Догадываешься, что это было?
– Пожарная машинка? – удивился Витя.
– Именно! Красная пожарная машинка, в которой сидел пожарник и собака. Бабушка сразу решила ее купить в подарок и отдала все деньги, которые лежали у нее в кошельке. Так что у нее даже не осталось пятачка на автобус, чтобы доехать до больницы.
– А откуда ты знаешь эту историю? Ты ее случайно не придумала? – насторожился Витя.
– Нет, конечно! – возмутилась мама. – Я встретила эту бабушку недавно на остановке, когда ехала на рынок. У нее не было талончика на автобус, и она попросила у меня пятачок взаймы и рассказала, что едет в больницу к своему внуку Вите. У него день рождения. И она везет ему в подарок чудесную игрушку. Как только мальчик увидел пожарную машинку, он так обрадовался, что даже почувствовал себя здоровее и крепче. Врач даже разрешил ему выйти в сад и поиграть там с новой машинкой. И Витя стал поправляться. Раньше он неохотно принимал лекарства и даже иногда прятал их под подушку…
"Прямо как я", – усмехнувшись, подумал про себя Витя, не замечая многозначительный мамин взгляд.
– …Но как только у него появился пожарный автомобильчик, он захотел поскорее выздороветь, чтобы доктор разрешил ему подольше играть в саду. Он охотно принимал лекарства, мужественно переносил уколы. Он решил, когда вырастет, стать пожарником, а для этого нужно быть крепким и здоровым. И вот он решил выполнять все предписания врачей, охотно ходил на процедуры, даже пил минеральную воду, которую ты не любишь…
– Потому что она соленая и противная!
– Зато очень полезная.
– А морскую капусту он тоже ел?
– Да, когда ее давали на обед, он всю съедал.
– И овощные котлеты ел?.. И борщ с салом?.. – удивлялся Витя, и вся грусть о потерянной машинке испарялась неизвестно куда.
Он сам не заметил, как уснул на руках у мамы, счастливый оттого, что ему необязательно есть борщ с салом… И оттого, что у него есть мама и папа, и что ему не нужно пить лекарство и мужественно переносить уколы, и что на следующий день рождения ему подарят и торт, и конфеты, и много-много всего еще…
По его лицу потоком лились слезы. Он проснулся, счастливый и несчастный, охваченный каким-то новым чувством. Мама ушла, ушел яркий свет, лившийся сквозь белые занавески на окне. Летняя жара, теплый южный ветерок, абрикосы за окном, шелест листвы… Ему захотелось пить. Он открыл глаза. Он попытался пошевелить губами. Во рту пересохло, язык был словно наждачная бумага. Во рту ощущался солоноватый привкус. Он облизал черствые губы. На них тоже была соль. Он ведь так много плакал…
Неясный, но слепящий глаза свет мешал разглядеть что-то вокруг. Взгляд туманился. Он видел лес вдали и одновременно где-то близко, и что-то белое кругом, и слышал шум – но не шум листьев, не шум ветра – иной.
Вот стайка птиц села на ветку. Ветка покрыта спелыми красными ягодами. Калина… Куст словно окутан звоном невидимых серебряных колокольцев. Это свиристели щебечут. Удивительные птицы. В детстве ему хотелось иметь канареек, каких он видел в большом вольере зоомагазина. Зеленые, голубые… Разве канарейки бывают зеленые? Нет, это волнистые попугайчики, он перепутал… Конечно же там были попугайчики, а канарейки желтые, вот еще есть выражение: канареечного цвета. Значит, ярко-желтого цвета… Пить!
Он опять открыл глаза. Разноцветные птички, мельтешащие перед глазами за клеткой жарко натопленного вольера, исчезли. И те серебряные колокольчики, что на кусте калины, – тоже. Нет колокольчиков.
– Пить! – простонал Шишков, не думая, что никто его не слышит.