Сидели они как-то в привокзальном буфете за стаканчиком жидкого тепловатого кофейного напитка и заговорили о жизни, не той, какая должна она быть в развитом социалистическом обществе, а какая есть на самом деле. И оказалось, что видят и чувствуют они одинаково, то есть налицо оказалось полное родство душ.
И первый шаг навстречу именно Лариса сделала. А после того начался у них бурный шпионский роман…
– Почему шпионский?
– А потому что Тихорецк – это не Москва, все друг друга знают, в кино целоваться рискованно, на лавочке в парке тоже, а о том, что Лариса приходила к Уткину на квартиру и провела там ночь, уже на следующий день шушукались все секретарши в кулуарах суда.
Ну, и пожениться бы им, да только на слишком большие жертвы для этого пришлось бы пойти. В одном суде им после этого никто работать не позволил бы – семейственность, а прощаться с карьерой тоже никто из них не желал. Логично было бы Ларисе уйти на какое-нибудь предприятие юрисконсультом и жить себе спокойно, растить детей, заботиться о муже и радоваться его успехам. Но ее талант требовал поклонников, ей нужна была аудитория, благодарные слушатели, ей нравилось вершить судьбы, вытаскивать из петли виновных и играть с невиновными, судьба которых тоже в какой-то мере зависела от нее.
Уткину бы стукнуть кулаком по столу и сказать: выбирай, дорогая, или я, или карьера твоя, только он этого не стал делать, хоть и принципиальный был человек, а поломала злая любовь все его принципы. И забыл он обо всем, что впитал с молоком матери: и о семье – ячейке социалистического общества, и о том, что гражданский брак несовместим с моральным обликом народного судьи, и даже о планах своих грандиозных забыл, только бы сохранить, уберечь свою любовь.
Все вокруг всё, конечно, видели, шептались по углам, только, пока никому это не мешало, терпели, даже анонимок в парторганизацию всего две пришло, и тем ходу не дали.
И так уж случилось, а если ты еще не знаешь, рано или поздно это со всеми случается, забеременела Лариса, и родилась у них дочь Катерина, по отчеству Ивановна, а по фамилии Масленникова. И в графе "отец" в метрике поставили ей жирный прочерк…
Турецкий осуждающе хмыкнул.
– …Однако, став матерью, Лариса разительно переменилась, и надо сказать, не в лучшую сторону. Дочь ей была обузой, и к Уткину тем временем она охладела. Появились у нее новые связи и новые любовники, которых любовниками, собственно, трудно было назвать: она ведь с Уткиным в законном браке не состояла, и, следовательно, никаких законных обязательств у нее перед ним не было. Кроме того, может, под влиянием очередного возлюбленного, а может, просто от "хорошей" жизни, проснулась вдруг у нее тяга к наживе. Modus operandi был простой до безобразия. Она брала деньги с родственников подсудимых, под оправдательные приговоры или под изменение статьи и соответственно смягчение наказания. Судья, мол, у нее карманный, как она скажет, такой приговор и вынесет. И люди платили, почему же не заплатить хорошему человеку (да к тому же подруге судьи) за хорошие дела? Все же вокруг взятки берут, и не за такое, а для родного сына (отца, брата, мужа, жены и прочее), чтобы избавить его от долгих лет советской каторги, никаких денег не пожалеешь.
Вначале вела Лариса себя довольно осторожно и соглашалась устраивать только "верные" дела, в которых исход был предрешен, ибо Уткин (который, разумеется, ничего об ее аферах не знал) со своей принципиальностью всегда относился к подсудимым с пониманием и приговоры выносил исключительно справедливые и мягкие.
Но, как говорится, аппетит приходит во время еды: чтобы брать большие деньги, нужно выигрывать большие процессы, и наша адвокатесса переходит уже к делам сомнительным. И Уткин, сам того не осознавая, слушая ее пламенные речи в защиту какого-нибудь урода, который в поисках портвейна среди ночи влез в гастроном, избил сторожа до полусмерти и переколотил бутылок на пару тысяч рублей, искренне задумывался над тем, что, наверное, не такой уж он пропащий человек, если его Лариса, чистая и честная, видит в нем в первую очередь не злостного хулигана или вора, а заблудшую овечку, да к тому же доброго отца семейства и образцового труженика. Не то чтобы его принципиальность засыпала, но иногда он все же давал слабину, и Масленникова не теряла надежды когда-нибудь приручить его окончательно.
Только, как говорится, и на старуху бывает проруха. Окончательно зарвавшись, Лариса взяла десять тысяч рублей (огромная, как ты помнишь, по тем временам сумма) за то, чтобы вытащить парня, который обвинялся в попытке изнасилования с нанесением тяжких телесных повреждений четырнадцатилетней школьнице. И тут уж, как ни лезла из кожи вон Лариса, чтобы доказать, что ничего плохого эта скотина не хотела, что это просто рецидив безответной любви и что она (скотина) полностью раскаивается и готова искупить свою вину, но по возможности не в колонии, а где-нибудь "на химии", Уткин был непреклонен. Парень получил восемь лет строгого режима.
Родители осужденного тоже оказались непреклонны. Они не стали выслушивать извинения Масленниковой и ее уверения в том, что умело составленная кассационная жалоба еще может все исправить. Они пошли к прокурору и накатали ему длиннющую "телегу" об отдельных случаях произвола и взяточничества в нашей, в целом замечательной, системе судопроизводства. И жалобе этой немедленно дали ход.
Тут у Уткина наконец-то открылись глаза. Он постиг всю глубину падения своей возлюбленной. Но гораздо больше, чем ее алчность, его поразили многочисленные измены, о которых он тоже до сих пор не догадывался.
– Сколько же у тебя было любовников? – спросил он у нее.
– Ты имеешь в виду в центральной части города? – с издевкой отвечала бывшая возлюбленная, которой Уткин был больше не нужен и, главное, – окончательно надоел.
Тут уже Турецкий не выдержал и буквально взвыл:
– Но ты-то откуда знаешь такие подробности диалогов?!
Меркулов оставался невозмутим:
– В свете последних откровений перед Иваном Сергеевичем встал еще один закономерный вопрос: его ли дочь Катя или не его? Но наш Уткин был самых честных правил и твердо верил, что не тот отец, кто родил, а тот, кто воспитал, а воспитывать как раз собирался он лично.
Но очень скоро ему стало не до проблем отцовства, ибо прокурор Тихорецкого района с аристократической фамилией Перестенко возбудил против Уткина уголовное дело.
Перестенко, как и Уткин, тоже был человеком принципов. Фанатом социалистической законности. Вполне возможно, в его яйцеобразной голове зрели грандиозные планы по укреплению законности во всем великом и необъятном Союзе, и потому конкретно в своем Тихорецком районе он эту социалистическую законность холил и лелеял, а со злостными нарушителями боролся не щадя живота своего. Что, заметим, похвально. Язву себе нажил, два инфаркта заработал, да так и помер, не дожив до пятидесяти, все в той же должности, и никто не повел его под белы рученьки за всесоюзный штурвал.
Так вот, Перестенко возбудил дело, и вот тут-то на сцене и появляется ваш покорный слуга, молодой и зеленый Ка-точка Меркулов, который отрабатывает три года распределения. И именно ему…
– То есть – тебе, – на всякий случай вставил Турецкий.
– То есть мне, – не возражал Меркулов, – поручают расследование по делу Уткина. А обвиняют его в получении взятки в крупном размере.
Перестенко торопит: что там рассусоливать, дело ясное, под суд его, взяточника, опозорившего почетное звание и запятнавшего моральный облик, а я слушаю Ивана Сергеевича и понимаю, что не того травим, честнейший и добрейший он человек, а мы на него всех собак повесить собираемся.
Долго мы с ним беседовали. Совсем человек сломался, жить ему уже не хочется, на что угодно согласен. Любое чистосердечное признание готов подписать. Только допрашиваю я его и вижу: ничего он не знает, у кого взятки брал, какие суммы, за что…
Стал я в другом месте копать, с народными заседателями пообщался:
– Оказывал ли судья Уткин на вас давление в ходе вынесения приговора?
– Нет, – отвечают.
Взяткодавцев вызываю, спрашиваю:
– Кому вы деньги передавали, Уткину?
– Нет, – говорят, – Масленниковой.
– А почему же решили, что взятка ему предназначается?
– Масленникова сказала.
Начинаю поднимать его дела за последний год – все чисто, ни одного процессуального нарушения. Как ни крути, а получается, что судить Уткина не за что. Невиновен!
Иду я к Перестенко и излагаю ему факты и доказательства. Он, конечно, впал в бешенство, но потом поразмыслил и решил, что ничего страшного пока не произошло, показательный процесс все еще можно провести, хотя и не с такой помпой, и на скамью подсудимых посадить Масленникову. Жалко, что с этим у него тоже ничего не вышло: она все-таки вывернулась, заявителей как-то уговорила, заявление они забрали, наплели, что их не так понял следователь. И закончилось это для нее всего лишь исключением из краевой коллегии адвокатов.
Меркулов, наконец, вернулся к действительности и, взглянув на часы, вдруг заторопился уходить:
– А вот теперь, Саша, мораль: не все то золото, что блестит, а женщина вообще есть сосуд диавола. Будь здоров.
– Гениально, – откликнулся Турецкий, который ко второй половине рассказа просто заснул с открытыми глазами.
ИРИНА ТУРЕЦКАЯ
19 февраля, вечер
Ирина Турецкая последние несколько дней не находила себе места. На нее свалилась неслыханная удача – ее ученик Вадик Клячкин оказался среди немногочисленных талантливых счастливчиков, удостоенных чести выступать в программе "Юных дарований" на Конкурсе имени Чайковского. Мальчик несомненно был чрезвычайно одаренным, но, по ее мнению, еще чрезвычайно далек от уровня таких конкурсов. И она третировала несчастного Вадика, собираясь за неделю кардинально улучшить его технику, ритмику, пластику и т. д. Впрочем, все равно все усилия могли пойти прахом, поскольку вундеркинд избрал своим дебютом "Жизнь с идиотом" Альфреда Шнитке.
И вот, наконец, когда знаменательный день настал и Ирина во всем великолепии, волнуясь, прогуливалась в фойе Концертного зала имени Чайковского, кто-то подошел сзади и осторожно тронул ее за локоть.
– Ирина Генриховна, примите мои искренние поздравления. – Подполковник Бойко галантно склонил голову и поцеловал ее руку. Она была приятно удивлена его появлением.
– В перерывах между спасательными операциями вы, оказывается, находите время для хорошей музыки. – Она хотела было поинтересоваться, откуда он узнал об успехах ее ученика, и вдруг ее словно громом поразило. Ирина была так занята подготовительными хлопотами, что даже не задумывалась, как именно, с чьей легкой руки Вадик оказался в числе конкурсантов.
– Боже мой… ведь это вы все устроили. – Она вспыхнула от возмущения, а потом… от смущения. – Да?!
Бойко скромно пожал плечами:
– Слишком часто гении добиваются признания только после смерти, я попробовал исправить эту ошибку.
– Но зачем?! Кто дал вам право решать такие вещи?! И… как… вам это удалось? Неужели кто-нибудь из организаторов или спонсоров не в ладах с законом и таким образом искупил свою вину?
– Вы почти угадали… Кстати, я бы очень хотел, чтобы такой замечательный педагог послушал мою дочь. Кажется, она очень музыкально одаренная девочка.
– С удовольствием, – искренне сказала Ирина.
После концерта Бойко пригласил ее в ресторан.
– Что мы празднуем? – спросила Ирина, поднимая бокал.
– Давайте выпьем за все сразу, а главное, за то, что мы вместе здесь и можем провести вдвоем несколько часов.
Оркестр сдержанно играл что-то прибалтийско-паулсовское. К их столику подплыл тип кавказской наружности, украшенной двумя резаными шрамами на левой щеке:
– Пайдем патанцуем, да, – обратился он к Ирине скрипучим голосом, обдав ее стойким запахом специй и копченого мяса.
– Спасибо, нет, – ответила она довольно твердо, заметив с удивлением, что тип почему-то дрожит.
– Вах, – огорчился знойный брюнет и ретировался за свой столик.
– А если бы вас пригласил я… – спросил Бойко.
– Попробуйте…
К сожалению, мелодия уже заканчивалась и пришлось ждать следующей. Музыканты заиграли блюз, и неизвестно откуда взявшаяся немолодая негритянка в переливающемся всеми цветами радуги платье низким гортанным голосом запела о любви. Бойко поднялся и с легким поклоном подал ей руку. На площадке перед эстрадой толпилось довольно много народу, и танцевать можно было, только тесно прижавшись друг к другу. Бойко положил руки ей на талию и, склонившись к самому уху, сказал:
– Вот видите, я попробовал. Можно я попробую еще и…
В этот момент их движение остановил все тот же навязчивый подрагивающий кавказец:
– Ныхарашо обманывать, да. Одному гавариш не танцую, другому – танцую, да. – Музыка была громкой, и, чтобы его расслышали, ему приходилось кричать. Другие танцующие стали обращать на них внимание. Бойко, извинившись перед Ириной, отвел брюнета в сторону и через пару минут тот бесследно растворился в толпе.
"А Турецкий бы уже полчаса дрался", – с одобрением и осуждением одновременно подумала Ирина.
– Что вы ему сказали? – спросила она, когда они вернулись за свой столик.
– Это не предназначено для дамских ушек, – галантно ушел от ответа полковник. – Давайте поедем ко мне, – предложил Бойко, – и я вас познакомлю с дочерью.
"Он так не похож на Турецкого, тот как собака, которая все время ищет кость и забыла, куда ее запрятала. Андрей легкий, романтичный и в то же время серьезный и уверенный в себе…"
Настырный джигит был личным агентом подполковника Бойко. Сейчас он сообщил своему патрону, что на Каширском шоссе в результате короткой перестрелки погибли два человека, один из которых был его напарником, которому пять часов назад Бойко передал пистолет "макаров", принадлежащий некоему следователю Генпрокуратуры, и конверт с деньгами на имя полковника Сафронова, о чем последний так и не узнал, а второй – экспертом-криминалистом.
…Музыкально одаренной дочери Бойко дома не оказалось.
– Наверное, жена ее сегодня забрала, – предположил он, ничуть не огорчившись, и сейчас же добавил: – Мы в разводе.
Луна выползла из-за сплошных облаков, и в комнате стало даже слишком светло. Андрей поднялся из глубокого кресла. В дрожащем свете глаза Ирины блестели как зеленое прозрачное стекло. Часы пропищали полночь. Бойко по привычке окинул взглядом окружающую среду и остановился на Ирине, но, почувствовав острый дефицит словарного запаса, отложил свой английский на потом. Он плеснул в бокалы коньяку:
– Давай выпьем, вино не для темноты.
Она посмотрела на этого мужчину, увидела, как он дышит, как двигается, и он показался ей вдруг совсем чужим. Захотелось убежать и больше не возвращаться, но он снова обнял ее, и на какое-то мгновение она почувствовала полную беспомощность… И все же справилась с собой. Не давая себе времени передумать, она выскочила в переднюю и схватила свою шубу.
По ночным улицам Ирина возвращалась домой. Бойко порывался проводить, но она не позволила. Ей нужно было побыть одной и подумать. Она не испытывала чувства вины, но объяснять свое отсутствие все равно придется, и Ирина решила сказать, что вечеринка в музучилище, на которой отмечали ее успех, слишком затянулась. В принципе это было не так уж далеко от истины – ведь действительно была вечеринка, действительно отмечали ее успех…
Входная дверь даже не скрипнула. Она сбросила шубу и осторожно, на цыпочках, вошла в спальню. Постель была не тронута – Турецкого тоже до сих не было дома. Ирина забралась под одеяло, но сон не приходил. Турецкий так и не появился. Зато в 6.30 утра позвонил Денис Грязнов и, многократно извиняясь перед Ириной Генриховной, объяснил, что ее муж с его дядей засиделись за бутылочкой коньяку, отмечая очередной прорыв в очередном деле. А теперь, дабы окончательно выветрить хмель перед новой трудовой неделей, они все вместе отправляются на охоту. "Какую охоту? Какую охоту?!" "А на кабана". – "Ах, на кабана…" – "На него, родимого".
Ирина устало подумала, что эта ложь была неумелой, Турецкий заставил Грязнова-младшего объясняться с ней практически теми же словами, какими собиралась оправдываться перед мужем сама Ирина. Впрочем, ведь он-то в этом не виноват.
ДУРЕМАР
22 февраля, вечер
Если человеку выпала судьба жить в шумной Москве, где воздух, по уверениям некоторых, можно видеть, а в отдельных районах даже трогать, совершенно неудивительно, что он всем сердцем стремится сбежать от смога куда-нибудь за город. Дуремар не был исключением и проводил на даче все свободное от напряженной государственной службы время. Он бы вообще переселился сюда насовсем, да супруга ни за что не соглашалась.
Дуремар с гостем расположились на первом этаже в холле, подходящем для средних дипломатических приемов, в углу, возле камина. В доме никого больше не было, кроме собаки, которая боялась Дуремара как огня, а он ее просто терпеть не мог. Осматриваясь, пока хозяин отправился собирать на стол, Алекс Миль понял, что это его любимое место. Сам стол, мраморный на вид, на ощупь оказался деревянным, пол тоже, хотя об этом гость догадался сразу же, по звуку шагов. Помещение было выдержано полностью в белых тонах: и жалюзи, и огромный кожаный диван, даже персидский ковер – белые. Биолог, удобно развалившись не то на стуле, не то в кресле, принялся изучать картину напротив себя. За время жизни в Швейцарии он поднаторел в живописи. Полотно он определил как голландское, семнадцатого века, умеренно пышная красавица молочного цвета с лилиями. Сам хозяин среди окружающей его белизны выглядел вороном, залетевшим на мельницу в разгар мукомольной страды.
Биолог не стал бродить по залу и рассматривать картины, тем более подниматься на второй этаж и знакомиться с обстановкой. Он, не одеваясь, вышел во двор, внимательно оглядел соседние дачи, большей частью пустовавшие, и запустил снежком в любопытную белку. Не обнаружив ничего явно подозрительного, Миль вернулся греться к камину. "Что-то здесь не вяжется со всей этой обстановочкой, – думал он, беспокойно всматриваясь в зеркало. – Например, мое присутствие".
После смерти Уткина Дуремар не был сверх меры озабочен конспирацией, рассуждая примерно следующим образом: нет смысла прятаться ночами по подворотням, безопасность состоит в том, чтобы на тебя боялись донести. Помимо членства в совете директоров, для устрашения потенциального предателя или соглядатая годился пост в официальной иерархии: он был министром юстиции и пользовался в определенной мере поддержкой и покровительством самого Президента.