И даже не догадывалась. Как только речь заходила о детях, Трейси Розенфельд принималась радостно уверять, что им со Стю и так хорошо и потомством обзаводиться они не намерены. "Некоторым это не нужно", – говорила Трейси таким тоном, будто речь шла о вредной привычке. Грейс же, у которой только что случился очередной выкидыш (третий? или уже четвертый?), едва удерживалась от слез. Впрочем, в таком состоянии она в тот период пребывала практически постоянно, а если бы неприятная миссис Розенфельд объявила, что они с мужем передумали, и "это", в принципе, не такая уж плохая идея, Грейс уж точно взвыла бы.
Добродушный Стю, должно быть, даже не помнил давнего разговора. Несмотря на дождь и не слишком располагающие к долгой беседе обстоятельства встречи, с радостной улыбкой принялся многословно описывать, с какой удивительной легкостью Трейси переносит беременность. Никакой тошноты! Ни малейших признаков повышенной утомляемости! Более того, Трейси продолжает совершать ежедневные утренние пробежки в прежнем режиме – три мили, два круга вокруг пруда. Врач в ужасе! И это помимо работы – ей ведь поручили труднейшее дело, очень сложный случай! Грейс попыталась вспомнить, сколько Трейси лет.
– Напомни, сколько ей лет? – попросила она вслух. Прозвучало грубо. Грейс вовсе не хотела хамить, просто не удержалась.
– Сорок один, – ответил ничуть не обидевшийся Стю.
Сорок один. Грейс внутренне приготовилась ощутить бессильную досаду. Так и произошло. Столько лет не хотеть детей, а потом взять и передумать в сорок один год! Причем забеременеть быстро и с легкостью, а потом еще вести себя самым легкомысленным, если не сказать безответственным, образом. Совершать длительные забеги во время беременности! В сорок один год! Грейс восприняла новости как личную обиду. Но почему? Какое отношение семейные дела Розенфельдов имеют к ней?
– Замечательно, – изобразила энтузиазм Грейс. – Очень за вас рада.
– У вас ведь, я слышал, тоже скоро прибавление в семействе!
Грейс уставилась на Стю. Она была так ошарашена, что язык отнялся. Впрочем, Грейс в любом случае не нашлась бы что ответить на подобное заявление.
– А еще Трейси говорит, что ты книгу написала. Вышла какая-то статья – кажется, в "Дейли бист", но точно не помню. Называется "Самые ожидаемые книжные новинки зимы", или что-то в этом роде. А что за книга? Роман?
"Конечно, перед тобой новый Трумен Капоте", – едва не съязвила Грейс. С другой стороны, Стю ведь ни в чем не виноват.
– Нет, – улыбнулась Грейс. – Для романов таланта не хватает. Просто сборник полезных советов. Пишу о вещах, которые подметила за время практики. Надеюсь, женщины, желающие познакомиться, найдут в моей книге что-то полезное.
– Типа "Правил счастливой любви"? У меня сестра несколько лет назад читала.
– И как, помогло? – спросила Грейс. Ей было искренне любопытно. По идее, помочь, конечно, не должно было, но всякое случается.
– He-а. Впрочем, сестра эту книгу всерьез не восприняла. Да, советы те еще! Ни в коем случае не звони мужчине первой. Даже если он тебе набирал, а ты не слышала, не вздумай перезванивать! А если на День святого Валентина подарок не приготовил, надо сразу расставаться! Я ей говорю – да большинство парней даже не помнит, когда этот самый День святого Валентина! Вот папа маме ни разу подарков на День всех влюбленных не дарил, и ничего, больше тридцати лет женаты.
Грейс кивнула. Стоя под дождем, она начала замерзать.
– А если серьезно, поздравляю. Отличная идея – написать книгу. Появится в магазинах – куплю. С тех пор как колледж закончил, одни медицинские журналы читаю, нужно же какое-то разнообразие. А то стыд и позор…
– Вот именно, – изобразила шутливый тон Грейс. Но на самом деле хуже о Стю думать не стала. Он вообще был приятный человек – умный, чуткий, добрый. Как раз такой врач – огромная поддержка для любого родителя с больным ребенком. Они с Джонатаном не меньше восьми лет подменяли друг друга в случае необходимости. Джонатан ни разу не критиковал работу Стю, и это было по-настоящему удивительно, учитывая, о какой сложной терапии речь. Не говоря уже о личных отношениях с пациентом и его родителями.
О многих своих коллегах Джонатан отзывался гораздо менее одобрительно. Например, его непосредственный начальник Росс Уэйкастер был слишком замкнут, чересчур осторожен и ни на шаг не отступал от привычных консервативных методов, даже когда того требовали обстоятельства. Вдобавок Уэйкастер был не способен объяснить родителям простым, понятным языком, что происходит с их ребенком. Иногда Джонатан натыкался на отцов и матерей пациентов Уэйкастера в коридорах – те буквально рыдали от того, что не в силах разобраться в ситуации.
У коллеги, переехавшей то ли в Санта-Фе, то ли в Седону, чтобы практиковать так называемые "параллельные стратегии", были свои недостатки? Как ее звали – Рона? Рена? В любом случае Джонатан называл ее полной дурой и говорил, что этой женщине вообще не следовало идти во врачи. Зачем получать медицинское образование, если потом собираешься размахивать благовониями под заклинания друидов?
Были в больнице и неприятные медсестры, притворявшиеся глухими, если Джонатан их о чем-то просил – даже если просьба была предельно вежливой. Делали они это просто из вредности. У врачей и медсестер вообще идет постоянная битва.
А про отдел по связям с общественностью даже говорить не приходится! Когда Джонатана безо всякого их участия объявили одним из лучших врачей по версии журнала "Нью-Йорк мэгэзин", даже не поздравили, и вообще проигнорировали это событие. А ведь благодаря этой самой статье имидж больницы пошел вверх, и интерес к ней увеличился.
Ну и, конечно, Роберт Шарп-третий. Тот самый Шарлей. Зловредный, злопамятный человек и вдобавок недальновидный, ограниченный, зацикленный на бюрократических формальностях администратор.
Но Стю Розенфельд был совсем не таким. Изрядно облысевший, с широким носом и какой-то детской, невинной улыбкой. Грейс представила, каким будет его маленький сын. Веселый, жизнерадостный и наверняка очень умный мальчик. Пухлые щеки Трейси и улыбка Стю. Легко было представить, как отец катает сына на широких плечах. Грейс была искренне рада за него. На некоторое время ей вообще стало веселее. Она больше не была стоявшей под дождем несчастной женщиной, боявшейся каких-то неведомых проблем, страх перед которыми преследовал, будто навязчивый шепот. Грейс больше не чувствовала себя загнанной в угол и очутившейся под стеклянным стеклом, как в романе Сильвии Платт.
Она просто женщина, болтающая с коллегой мужа, пусть и под дождем. И у нее нет ни малейших поводов для беспокойства. Они со Стю еще немного поговорили на самые разные темы – про книги, про ребенка, которого собирались назвать двумя именами, американским и корейским – Сет Чин-Хо Розенфельд, и про День святого Валентина. Джонатан всегда дарил Грейс подарки на четырнадцатое февраля. Обязательно цветы – только не розы, их Грейс не любила. Предпочитала лютики. Одновременно такие выносливые и такие нежные. Грейс никогда не надоедало ими любоваться.
Стю был счастлив, потому что его жена ждет ребенка, и все хорошо, а Грейс была практически счастлива, ведь она почти поверила, что и у нее тоже все хорошо. Во всяком случае, ей очень этого хотелось.
И тут Стю Розенфельд произнес слова, после которых на Грейс обрушился тот самый стеклянный колпак, воздух под которым был вредоносным и ядовитым. Всего пять слов – Грейс потом сосчитала. Она снова и снова перебирала их в уме – вдруг не так поняла? Однако эти слова перевернули всю ее жизнь с ног на голову. И слова эти были такие:
– Как там Джонатан? Чем занимается?
Глава 11
Белая полоса, черная полоса
Потом Грейс не помнила, как покинула то страшное место, тротуар Восточной Шестьдесят девятой улицы, как вышла на Йорк-стрит, как шагала по длинным, мокрым, отвратительным улицам Ист-Сайда до Реардона. Как она вообще умудрялась переставлять ноги? Почему просто не застыла возле какой-нибудь витрины, остолбенело глядя на собственное ошеломленное отражение? Мысли то неслись на огромной скорости, то замирали. Одни и те же, снова и снова. Мучительные, невыносимые. И конечно, стыд – для Грейс это было непривычное чувство, от которого она отказалась давным-давно, когда выросла и поняла, что не обязана нравиться всем вокруг, – более того, это попросту невозможно. После того как Грейс это поняла, у нее просто гора с плеч свалилась. Только ей самой и ее близким позволено выносить суждения относительно ее поступков. А значит, сгорать от стыда больше не придется. Так и получилось.
Но стоило вспомнить стоявшего на углу Стю… Как он на нее посмотрел! А Грейс могла лишь молча глядеть на него. Простой, безобидный вопрос заставил обоих застыть, как громом пораженных. Должно быть, потрясенное выражение лица собеседницы сказало Стю все. Он понял, что она, Грейс Сакс, не знает чего-то очень важного. Теперь изначальная причина беспокойства Грейс – куда пропал Джонатан? – резко отступила на второй план. Однако новая проблема была гораздо, гораздо хуже.
Грейс отпрянула. Вопрос неприятно резанул уши, точно звук застежки из двух липучек, которые отклеивают друг от друга. Казалось, тротуар под ногами вдруг сделался неровным.
– Грейс?.. – растерянно произнес Стю, но с тем же успехом мог говорить на другом языке – таком, который Грейс с трудом разбирала бы, но сама говорить не могла. И вообще, тратить энергию на болтовню она не собиралась. Грейс срочно надо было сбежать. – Грейс! – окликнул Стю, когда она устремилась прочь.
Грейс обошла его, как футболист игроков из команды противника. Проходя мимо, даже не взглянула. И оборачиваться не стала.
Шестьдесят девятая улица и Первая авеню.
Семьдесят первая улица и Вторая авеню.
Семьдесят шестая улица и Третья авеню.
Как бы там ни было, Грейс продвигалась вперед – правда, исключительно на автопилоте. Но не на том автопилоте, когда просто задумаешься на ходу. Ощущение было, как во время неровного, прерывающегося сна, когда постоянно просыпаешься и толком не отдыхаешь. Грейс пыталась взять себя в руки, но усилия не приносили результата.
Вот она прошла еще два квартала. Потом какой-то толчок, боль. Еще два квартала позади. Грейс чувствовала себя больной, тяжело больной. Все, чего ей хотелось, – найти Генри, даже если ради этого придется ворваться в школу и бегать по коридорам, выкрикивая его имя, вломиться в класс или лабораторию, схватить сына за густые темные волосы. Устроить сцену, будто ненормальная – хотя почему "будто"? "Где мой сын?" – закричит Грейс. Причем, когда представляла эту картину в воображении, ее совершенно не смущало, что все на нее смотрят. А потом Грейс утащит сына за собой прочь, сначала в коридор, потом во двор и, наконец, обратно домой.
И что потом? Грейс понятия не имела. Как она может догадаться, что предпринять, когда толком не знает, что случилось? Грейс очутилась в тупике. А улица, где находился Реардон, по-прежнему была полна репортеров. Приехали другие фургоны с телевидения, с эмблемами каналов и спутниковыми тарелками на крышах. Штуки три, не меньше. На тротуарах толпились представители СМИ, слетевшиеся на трагедию, будто стервятники. Впрочем, сейчас Грейс о трагедии Малаги Альвес думала меньше всего. И когда ухоженная девушка с заученной, будто приклеенной улыбкой попыталась остановить Грейс вопросом: "Здравствуйте, можно вас на пару слов?", захотелось отмахнуться от нее, будто от комара.
При других обстоятельствах Грейс могла бы позволить себе огорчаться из-за смерти женщины, с которой общалась всего один раз. Но сегодня ее волновали собственные проблемы. Что-то определенно было не так, теперь Грейс отлично это понимала. И это что-то имеет прямое отношение к ней, ее мужу и сыну.
Грейс не хотелось разговаривать с другими мамашами. Стоя среди них во внутреннем школьном дворе, арка у входа в который служила чем-то вроде пропускного пункта, который удавалось преодолеть только "своим", Грейс с облегчением почувствовала, что среди присутствующих воцарился дух мрачной солидарности. По сравнению с утром многое изменилось – женщины больше не гудели, будто растревоженный улей. Они просто стояли с угрюмым видом – в толпе, но не разговаривая. Единственным видом общения были едва заметные жесты. Создавалось впечатление, будто мамаши наконец пришли в чувство и поняли, что произошло с несчастной женщиной, и это осознание заставило их забыть о классовых и финансовых различиях между ними и Малагой Альвес. А может, просто поняли, что загадку ее убийства не удастся разрешить в два счета. Видимо, с тех пор как они отвели детей в школу утром, ясности не прибавилось. А поняв, что расследование затягивается, мамаши решили, что уместнее всего поумерить страсти.
Оказавшись на территории для "своих", Грейс обратила внимание, что нянь вокруг очень мало. Встревоженные матери учеников Реардона, видимо, массово решили, что некоторые моменты в жизни ребенка слишком важны, чтобы перекладывать участие в них на постороннего человека. У Макса в школе в первый раз убийство! Хлоя в первый раз будет иметь дело с жадной до сенсаций прессой! Какой важный этап в формировании характера! Естественно, мамаши побросали все и кинулись поддерживать детей. Конечно, сначала надо было дождаться, когда приглашенные Робертом Коновером психологи проведут специальные занятия.
Видимо, все собравшиеся искренне считали себя ответственными родителями. Надо же быть рядом с ребенком в такой ответственный день, который все, имеющие отношение к Реардону, запомнят надолго. Возможно, спустя годы сыновья и дочери будут вспоминать день, когда умерла мать мальчика из их школы – вернее, не умерла, а была жестоко убита. Будут рассказывать, как растеряны и напуганы были, в первый раз услышав о таком страшном злодеянии. Но зато в конце учебного дня мама сама, лично пришла за ними в школу, утешила и успокоила. А перед тем, как вести домой, или в балетную школу, или к репетитору, побаловала чадо чем-нибудь приятным.
Как ни странно, в глаза друг другу никто не смотрел. Дети спускались в холл, и по их виду было не похоже, чтобы кто-то из них был травмирован случившимся. Некоторые очень удивились, увидев матерей вместо привычных нянь. Генри тащился в хвосте, одним из последних. На плече болтался рюкзак, в лямку которого было продето подметавшее пол пальто. Грейс была так рада видеть сына, что даже не сделала Генри замечание.
– Привет, – сказала она.
Генри посмотрел на нее из-под густых бровей:
– Видела машины телевизионщиков?
– Да. – Грейс надела собственное пальто.
– У тебя что-нибудь спрашивали?
– Нет. Вернее, пытались. Вот только не пойму зачем.
– Ну правильно. Что ты можешь знать?
Конечно же ничего, подумала Грейс. Но, видимо, у журналистов сложилось впечатление, что, как член родительского комитета, Грейс должна быть в курсе дела.
– Папа вернулся? – спросил Генри.
Они спустились с крыльца и вышли во двор. На тротуарах тут и там были видны люди с камерами. По меньшей мере двое вели активную съемку. Грейс инстинктивно опустила голову.
– Что? – переспросила она.
– Папа вернулся?
– Нет. – Грейс покачала головой. И тут ей пришла в голову мысль. – А папа тебе сказал, что вернется сегодня?
Генри как будто задумался. Выйдя за ворота, они торопливо и решительно зашагали на запад.
– Ну, этого он не говорил, – наконец протянул Генри. Они почти дошли до угла.
У Грейс перехватило дыхание. На какой-то неприятный момент показалось, что она сейчас расплачется. Прямо здесь, посреди тротуара.
– Генри, – произнесла она, – отвечай, пожалуйста, как следует. Что сказал папа?
– Н-ну… – Вид у Генри стал немного растерянный. – Он не говорил, когда вернется. Просто сказал, что уезжает.
– Что?.. Уезжает? – растерялась Грейс. Асфальт под ногами снова наклонился, да так, что стало трудно стоять.
Генри пожал плечами. В этот момент он был до омерзения похож на среднестатистического подростка, разговаривающего – вернее, не разговаривающего – с родителями. Это классическое пожатие плечами, означающее "только не вмешивайте меня в свои дрязги". Грейс всегда подшучивала на эту тему, потому ей самой с подобными выходками дело иметь не приходилось. Ну почему подростковое упрямство разыгралось у Генри именно сегодня?
– Я не спрашивал. Папа просто позвонил, чтобы сказать, что уезжает.
Грейс схватила сына за плечо и сама почувствовала, что вцепилась, точно хищная птица в добычу.
– Постарайся вспомнить, что конкретно он сказал. Слово в слово.
Генри посмотрел Грейс в глаза и, видимо, заметил что-то такое, что ему не понравилось. Сын отвел взгляд.
– Генри, я тебя очень прошу.
– Сейчас, сейчас. Я вспоминаю. Папа сказал: "Надо уехать на пару дней". Позвонил мне на мобильник.
– Когда?
У Грейс голова шла кругом. Она отчаянно вцепилась в собственную сумку, будто та была спасательным кругом.
И снова пожатие плечами.
– Вроде в понедельник. Забирал скрипку из музыкального класса, и тут звонок. Папа только сказал, что уезжает, и больше ничего.
– Куда уезжает? В Кливленд, да? На медицинскую конференцию?
– Он не сказал. Наверное, надо было самому спросить.
Что это – чувство вины? Неужели Генри теперь будет винить в случившемся себя? "А ведь я мог помирить родителей…" Нет, что-то Грейс совсем занесло.
– Генри, ты ни в чем не виноват, – произнесла Грейс медленно и осторожно. Даже слишком осторожно – совсем как пьяный, пытающийся притвориться трезвым. – Жаль, что папа не высказался пояснее и не поставил нас в известность насчет своих планов.
Грейс осталась довольна. То, что надо. Интонация раздраженная, но при этом не слишком сердитая. Что-то вроде "Ох уж этот папа!".
– Папа говорил мне про Кливленд, но вчера наткнулась дома на его телефон. Представляешь, забыл! До чего неудобно получилось! Бабушку Еву эта новость совсем не обрадует, так что сегодня вечером приготовься быть милым и очаровательным.
Генри кивнул, но теперь сын усиленно старался не встречаться с матерью глазами. Стоял на тротуаре, сунув большие пальцы под широкие ремни рюкзака, и смотрел на что-то в дальней части Парк-авеню. На какой-то тяжелый момент Грейс решила, что Генри знает что-то очень важное об отъезде Джонатана. Например, где он или когда вернется. Что-то такое, что не известно Грейс. При одной мысли сердце пронзила острая, туманящая голову боль. Однако Грейс промолчала. Вдвоем с сыном они зашагали по Парк-авеню. Генри тоже продолжал хранить молчание.
Грейс думала о том, как боится сегодняшнего вечера. Папины холодность и сдержанность иногда бывали очень удобными качествами, и сегодня был как раз такой случай. Но, к сожалению, у его жены желания совать нос в чужие дела хватало за двоих. Стоило Еве обнаружить нарушение приличий и благопристойности – в любой форме, – и отец Грейс сразу начинал требовать объяснений. Похожее ощущение возникает, когда исследуют больной зуб, ища признаки кариеса.